Розье

Осенью злосчастного двадцать седьмого года я впервые познакомилась с настоящим животным страхом. И с выжирающим изнутри одиночеством. И с ненавистью к себе. Рядом оказалась только Винда — мой единственный друг, моя мисс Розье. Я спросила ее, как она держится, почему не сомневается в том, что делает. Она улыбнулась красивыми алыми губами, очень привлекательно, очень тепло. «Après nous le déluge», — сказала она. И я стала повторять это как мантру: après nous le déluge, après nous le déluge, après nous le déluge. Если не мы остановим потоп, то кто? Осень злосчастного двадцать седьмого года — череда ярких пятен в моей памяти: пламенный круг Гриндевальда, изумрудное пламя заклятий, пляшущее пламя в камине. Последнее помнить приятнее всего: был вечер, играл романс. Я сидела с чашкой остывшего чая и пыталась ни о чем не думать, но треск патефона настойчиво возвращал все мысли к дому. В нашей с сестрой нью-йоркской квартирке всегда играла музыка. В нью-йоркской квартирке я впервые встретила Якоба, там же влюбилась в его улыбку, там же придумала ему подарок: глупая улика нашей связи, его подвеска с нашими фотографиями, мой крестраж. Что он сделал с ним? Выбросил? Забыл о нем? Я так болезненно хотела знать ответ. А должна была наслаждаться неведением. Но лучше всего я помню тот момент, когда на пороге комнаты в Нурменгарде оказалась Винда. Когда она рядом, ее мысли всегда окутывали меня прохладной вуалью; я никогда не могла удержаться, чтобы не начать прослеживать узор. Она вошла в крохотную гостиную — мой уголок в неприветливом замке: цокот шпилек, терпкий парфюм, хищное спокойствие. — Прячетесь от чужих умов? Ее выговор был мягким из-за акцента, но строгим из-за интонации. Моя мисс Розье тогда была мадемуазель Виндой, совсем чужой. Я нервно усмехнулась и спрятала взгляд в чашке. — Мне просто нужен отдых, знаете, — сказала я так непринужденно, что это могло сойти за ложь. А потом спохватилась: — Но если мистеру Гриндевальду понадобится помощь, я готова. В полутьме ее бледные большие глаза были почти пугающими. Я выдохнула, когда она усмехнулась. — Конечно. — Она шагнула ко мне. — Он хочет, чтобы вы остались в замке. Послушали наших… друзей. Я нахмурилась, пытаясь сдержать разочарованный вздох. Геллерт Гриндевальд брал меня на каждую хоть сколько-нибудь важную встречу, неужели я его подвела? Музыка стихла, затрещала и зашумела пустота записи. Винда посмотрела на патефон. Будь он живым, наверняка засуетился бы, сменил бы пластинку и настроил иглу, но, подумав, Винда подошла к нему сама. Я проводила ее взглядом, насколько хватило бокового зрения; этот изящный изгиб спины, покачивающиеся бедра — сама элегантность под струящейся тканью платья; я приняла щемящее чувство в груди за зависть. — Авроры подобрались слишком близко, — зазвучало позади, когда стихли размеренные шаги. — Если кто-то им помог, мы хотим знать. Если кто-то испугается, мы хотим… с ним поговорить. «Мы» дважды укололо меня, смысл слов проявился не сразу. Я залпом проглотила холодный противный чай и глянула на Винду через плечо — она выбирала пластинку, приоткрыв рот. Шпионить. Одно только слово неприятно ложилось на слух. — Если так надо… — начала я, но запнулась и замолчала. Снисходительно зазвучала череда французских слов в чужих мыслях — я поморщилась и повела плечами, но Винда все еще стояла ко мне спиной. — Надо, — легко, даже нежно прозвучал ответ. Заиграла музыка (грубоватые удары по струнам гитары), Винда обернулась. — Ради высшего блага , помните? Я не могла забыть: в Нурменгарде эту фразу повторяли чаще, чем «доброе утро», она же встречала на входе в замок. Но я была к ней равнодушна. Для меня слова «ради высшего блага» были скорее холодным лучом маяка, чем согревающим изнутри пламенем. И все-таки я кивнула Винде так, будто поняла ее. Уголки ее полных губ дернулись в скупой улыбке, но мне этого хватило. Каждый раз, когда она улыбалась, я вспоминала, кто она — женщина, пришедшая мне на помощь. Та, что укрывала своим зонтом посреди хаоса незнакомой улицы. Вокалистка картаво затянула песню, чужое воспоминание возникло у меня в голове. Шершавое стекло плохой записи и времени между мной и романсом; сумеречная прохлада; тепло согретого за день камня подо мной. Горький яд в легких, облачко дыма. Исписанная бумага в руке — и сведенные мышцы лица, жгучая кривая ухмылка, адресованная садам. Боль. Злость. Я почувствовала слезы в уголках глаз, не призрачные — мои собственные. Паззл сложился мгновенно: Винда вспомнила, как украдкой курила в Шармбатоне, прочитав чье-то письмо. Вздрогнув, она полоснула меня ледяным взглядом и повела плечами. Я съежилась и сделала вид, будто таращилась на патефон — очень глупо. — Мы можем на вас рассчитывать? Я рассеянно кивнула, не смея в этот раз реагировать на едкое «мы». — Да, — догадалась ответить, зябко повела плечами. — Да, конечно, я все сделаю. Тогда она ничего не сказала о воспоминании: вежливо попрощалась и напоследок глянула на меня, мысленно отметив что-то на французском. Мелодичный шифр незнакомых слов смешался с мгновенно истлевшей эмоцией — я прочувствовала мысль Винды и с облегчением выдохнула. Но она ушла, и во мне и вокруг меня не осталось ничего, кроме тяжелой, нежеланной памяти о Якобе и сестре. И непрошенных, смущающих, даже хулиганских мыслей о Винде. Потом я часто представляла ее в Шармбатоне, только со стороны. Это ощущалось как тайна, моя и Винды; тайна, которая выглядела как сидящая в оконной нише девушка лет шестнадцати, с такими мягкими чертами лица и еще совсем блеклыми тенями на скулах. Мы были международными преступниками, а я смаковала знание о несчастной сигарете, выкуренной Виндой в старшей школе. Еще больше нравилось думать, что мне позволили о ней узнать. В конце концов, мысли о Винде были намного приятнее, чем обо всем остальном, из чего тогда сплеталась моя жизнь. Одно я взяла за правило: не разбирать, что было в письме. Каждый раз, когда чей-то витиеватый почерк начинал напоминать слова, я заставляла себя вспоминать горный пейзаж за окнами Нурменгарда или последнюю речь Гриндевальда. Но с каждым появлением яркой картины перед глазами я все лучше узнавала текст послания. С каждым разом первая строка все больше напоминала какую-то дату: уверенная линия тысячелетия, горбатая спинка столетия, две цифры и изгиб буквы месяца. Как сладости, спрятанные от ребенка именно там, где — он знает — он их обязательно найдет. Или, скорее, как лампочка для мотылька: я чувствовала, что сгорю от стыда и вины, если узнаю дату. И это сияние тайны Винды оказалось сильнее меня. Это случилось следующим же усталым вечером на берегу чужих неприветливых размышлений. В один момент я, нехотя, осознала, что увидела в воспоминании, ощутила то же, с чем Винда жила последние годы. Тогда же мне в красках представилось зарево и железные звери, видение о которых показал Гриндевальд. 1914, нацарапал кто-то чернилами в уголке письма Винде. Сентябрь. До знакомства с Якобом я почти не думала о войне; он вспоминал о ней украдкой — когда ему казалось, что я не слышу его, — и благодаря ему я узнала, как выглядят изнутри окопы и чего стоит солдатская жизнь в бою. Но в добрых глазах Якоба всегда сверкало какое-то озорство, и я забывала о самых мрачных моментах его прошлого, стоило ему только улыбнуться. Война Якоба казалась мне далекой, наполовину забытой, почти мифологичной — я и подумать не могла, что она вернется. С Виндой было по-другому. Винда — совершенная, непроницаемая, мраморная красота, и я цеплялась за ее призрачное отчаяние, как за одно из очень немногих проявлений человечности. Это было сильное и горькое ощущение: к дому подбираются саламандры, но ты слишком далеко, чтобы сделать хоть что-нибудь (всего лишь в дюйме, если верить карте мира). Может быть, сама Винда по прошествии тринадцати лет уже не придавала ему такое значение, как я; но я не могла перестать думать о нем. Война. Война на пороге. Война, ведущая за собой свинцово-пламенный ад и облака яда. Après nous le déluge — нельзя оборачиваться или мешкать. Я, Винда, Гриндевальд и все волшебники, оказавшиеся в Нурменгарде осенью двадцать седьмого года — мы собрались, чтобы предотвратить войну. Теперь, когда эта мысль не выходила у меня из головы, я начинала понимать свою роль. Не подставить пару человек, но помешать им разрушить наши планы. Не позволить разрушить… …высшее благо, стало быть.