Розье

Сначала казалось, что мне все приснилось. Будто бы я, едва зашла в спальню, рухнула на кровать и увидела Винду во сне — поэтому она казалась странной, неуместной. Нет. Все случилось наяву: реальная книга тяжелела в моей руке, реальный Абернети чуть кивнул, проходя мимо. Похоже, Винда просто аппарировала, не пожелав отвечать за свои слова. Не то, чтобы это удивило. В самом деле, иногда казалось, что она так желала свободы только ради постоянной возможности сбежать. От других, от себя. Из этого и состояла ее жизнь: ложь, боль других людей и бесконечный побег. Не стоило ее даже слушать. Я вздохнула и вернулась в комнату, чтобы выписать формулы. Строчки текста бледнели и расплывались, будто книга не хотела, чтобы я ее читала, а предупреждения в ней встречались так часто, будто всеведущий автор заранее хотел меня отчитать. Как будто безвредное заклинание, как бы оно ни проводилось, может оказаться чем-то хуже, чем мои прошлые достижения. Но я отложила дело на пару дней. В конце концов, такие решения не должны приниматься слишком скоро. А потом утащил в холодные объятия и закружил февраль. Гаснущий на глазах Абернети каждый раз выбирался со мной на встречи — с людьми, которые тоже с трудом замечали, что творится вокруг; почерневшие, сырые, промозглые европейские улицы напоминали одна другую, и иногда я даже не могла вспомнить, в какой город меня притащили. Что я уж точно запомнила, так это разные согревающие заклинания. Зима всегда бесится перед весной. Вот и получалась какая-то черно-белая жизнь. Черная грязь, мрачные улицы, темные комнаты Нурменгарда, в которые я каждый раз возвращалась после заката — туманы, горный снег, скучные фасады домов. Алая кровь на заколдованном кулоне, карие глаза Тины в воспоминаниях, изумрудные мысли о Винде. Впрочем, не то, чтобы я много думала о мисс Розье. Едва я вспоминала, в чем она была права, перед глазами все шло пятнами; все заканчивалось на мысли, что нужно лишь дождаться, пока она вернется из Рима. Там она ничего не могла сделать мне, но и я не могла ее достать. Иногда, когда я спрашивала о ней, казалось, что из Рима вернется другая Винда. Совсем не та, какой я ее теперь видела. Совсем не заслуживающая того, что я с ней сделала. Я, кажется, вообще перестала бояться всего, что раньше вызывало даже ужас; но это — это вызывало противный холодок вдоль позвоночника. Наверное, поэтому я так и не сняла кольцо. Наверное, я просто не могла представить себя без жестокой Розье. И следов, которые она оставила. Свой первый свободный день я встретила ранним подъемом, хотя последние две недели только и мечтала выспаться. Просто вечером я все-таки запланировала провести обряд над кулоном, а с такими мыслями спится неважно. Я решилась, в конце концов. Кто знает, сколько ходила бы вокруг да около, если б перед глазами не мелькал Гриндевальд — живой пример того, что темная магия не лишает ни красоты, ни, в целом, души. Иногда тьма завораживающе красива: как когда Гриндевальд окутал весь Париж колдовством. Правда, тьма — это еще и больно, и в первый раз немного мутит от вида собственной крови, но, когда я убралась и кое-как залечила свежий порез, волнение отступило. Черно-белый счастливый Якоб улыбался мне с крохотной фотографии, напоминая о спокойных вечерах, жаре в нашей булочной и вдохновляющих прогулках по Центральному парку. Напоминал о том, кого я должна убить за него, за что биться ради него, и даже — за что умереть самой. И ничто не могло у меня его забрать. Потом мы с Аурелиусом устроили дружескую дуэль: мне правда хотелось посмотреть, на что он способен, и это неимоверно его обрадовало. Когда мы выбрались во двор, свежая пелена снега поблескивала под полуденным солнцем; а когда оба, окончательно устав, решили закругляться, высоченный замок уже отбрасывал тень, и весь двор был исполосован черными следами ног… и даже тела, пару раз проехавшегося по земле. Небольно, конечно, но задираться с легилиментом — всегда плохая идея. Аурелиус сушил одежду чарами, когда я подняла взгляд на массивные двери в замок. «Ради Общего блага», — гласила высеченная на камне надпись. Выглядело устрашающе: у подножия замка повис холодный сумрак из-за тени, окна еще зияли черным, а шпиль пристройки тыкал в облачное, со всполохами алого, небо. Очень жизнерадостно. Ну, неоднозначно уж точно: как и все, что касалось Нурменгарда. Я как-то услышала, как маги из Восточной Европы обсуждали злополучную фразу — вроде бы ее произносили по-разному, хотя я после крохотного магического усилия явственно понимала знакомое «Ради Высшего блага» по-английски. Нельзя быть до конца уверенной даже в этом. — Ты веришь в нее? — несмело спросил Аурелиус, подойдя. — В эту… идею? Я помолчала для виду. — Да, — отозвалась, будто обдумывала ответ. — Да, верю. Мне было бы совсем худо без нее, знаешь. А так это держит на плаву — знать, что есть цель, и что она… ну, как минимум не худшая. Он весь поежился, по старой привычке — мой ответ у него вызвал чувство вины, а потом и страха, — но по новой привычке заставил себя выпрямиться. Я легко могла представить, что скажет Гриндевальд, если увидит это воспоминание в мыслях парня: «Нет необходимости стыдиться себя, мой мальчик, мы все ошибаемся, ты не хуже прочих», — и бла-бла-бла. Главное, что мое одухотворенное выражение лица тоже отпечаталось в памяти Аурелиуса. — А я вроде как нет, — признался он скрипуче и опустил взгляд, поводил носком, расчищая брусчатку от и без того потрепанного снега. — Мне дали цель, которая мне нравится, а я все равно думаю о своем. Я такой эгоист. Это грызет меня. Несчастный ты врунишка. Не эгоистичность его беспокоила — по крайней мере, не больше всего остального, за что стыд передался с дрянным воспитанием. Криденса пугало, что он искренне захотел убить кого-то. Что, однажды почувствовав эту власть и списав все на помутнение рассудка, он вошел во вкус и теперь не мог остановиться. Он ненавидел этого Дамблдора, хотел выместить на нем всю злость — вряд ли только за то, что с ним сделалось в приемной семье. Он просто хотел обрушить свою сущность хоть на кого-нибудь, найти виноватого. Вот только кто в подобном признается даже самому себе? Нет, раскаиваться из-за эгоизма — это куда проще, понятнее. Привычнее. — Напрасно. — Я дотронулась до плеча Криденса, и тот даже не дернулся, только отметил приятное чувство от контакта. — Я тоже так думала недавно. Мистер Гриндевальд тогда сказал мне кое-что… Кажется, он сказал, что невозможно помочь другим, пока не поможешь самому себе. Думаю, в глубине души ты знаешь, что это правда, и как нужно поступить. Просто прислушайся к себе. Здесь никто не осудит. Он глянул на меня с надеждой — исподлобья. Вспомнил, как Гриндевальд рассказал ему про мюнхенского аврора; никто другой в Нурменгарде не стал бы для Криденса достаточно хорошим примером того, каково это — переступить черту. Я же сестра Тины, а сила и высокая мораль передается с кровью, как схожая форма носа или подбородка. Я же так сильно отличалась от подлецов, которые сновали в замке. Криденс заставил себя улыбнуться — вышло расплывчато и невыразительно, зато искренне, — и я улыбнулась в ответ. Девчачьи ямочки на щеках кого угодно убедят, что все хорошо. — Спасибо. Я рад, что здесь есть друг, которому можно о таком рассказать. Друг. Горький смешок застрял где-то в горле. Друг… Ну, ничего. Я, убив в первый раз, обрекла себя на Винду. Я, может, не слишком лучше нее — но и не хуже точно. — О, милый. — Интонация из прошлой жизни. — Я тоже. Обращайся. Нам непременно стоит держаться вместе. Когда мы вернулись в замок, тот встретил теплом и каким-то сгущающимся беспокойством. В самом воздухе что-то будто невидимо искрилось, покалывая кожу. Аурелиус решил подняться к себе, а я попыталась невзначай набрести на людей — но, как назло, Нурменгард ощутимо опустел. Пара магов встретилась только в оружейной: они разбирали пистолеты поновее, чтобы понять, какие заклятия можно к ним применять. Но обсуждали они совсем другое. — Что, правда убила всех? — Человек десять, не меньше. — Да уж. А еще советы давала, как среди не-магов не выдать себя. Они даже не увидели меня — просто не закрыли дверь. Я так и замерла в коридоре. Винда провалила дело. Винда провалила дело! Мне даже делать ничего не пришлось — случай впервые сыграл мне на руку. Я побежала к Гриндевальду, едва не ворвалась в его кабинет, в последний момент остановив себя и заставив постучать. Он наверняка заранее понял, кого принесло к его двери, наверняка уловил легилименцией мое подскочившее настроение… и рявкнул «Заходи» так, что захотелось сбежать. Вместо этого я как-то против воли завалилась в кабинет. Комната с темной мебелью, залитая желтым светом, сначала показалась пустой — я не слышала мысли Гриндевальда; а потом до меня дошло, чья фигура замерла у окна. Я услышала, нет — почувствовала ее. И захотела закричать. Винда медленно, принуждая себя, обернулась. Маленькая, затравленная и слегка не в себе. Встретившись со мной взглядом, она дернула уголком губ так вымученно, что я не смогла не посмотреть в сторону. Гриндевальд наливал себе выпить. Он наглухо закрыл свой разум, а к сознанию Винды не хотелось даже приближаться. Что она натворила? Эта выворачивающая, отдающая в теле боль, которая едва не заставляла Винду дрожать — это последствие того, что случилось в Риме, или… причина? Стук каблуков несколько раз ударил громом. Я отшатнулась, пропуская Винду к выходу: она на ходу подобрала со спинки кресла пальто и прошла, нет, проплыла мимо, по привычке элегантная и будто невесомая. Я уже видела такое. Уже видела, каким пугающе нормальным может выглядеть человек, когда его собственная голова становится пыточной. Мы не сказали друг другу ни слова, даже не встретились взглядами, но что-то подсказало — она хотела поговорить. Наедине. Когда дверь за ней закрылась, Гриндевальд подошел к столу и, глотнув алкоголя, принялся рассматривать какие-то бумаги. Они его не волновали, я видела это — он просто хотел показать свое отношение. Хотел хоть и бестолково и безрезультатно, но попытаться скрыть свое выражение лица. Свою… горечь. — Что случилось? — осторожно спросила я, не посмев отойти от двери. Хотелось куда-нибудь деть руки, но я не могла пошевелиться. Гриндевальд криво усмехнулся, все еще опустив голову. С такого ракурса его гримаса показалась скорее пугающе-бесовской, чем привычно ироничной. — Ее эмоции взяли верх, — процедил он с ощутимой злостью, которую пытался сдерживать. Мерси Льюис. Это так типично по-мужски — хотеть разнести все вокруг от обиды, впасть в ярость, зачем-то заталкивать истинные чувства куда подальше, — но с Гриндевальдом это показалось чем-то из ряда вон. Все плохо. Все паршивее некуда, судя по всему. — Я думаю, это даже поэтично, Куини, — то, с помощью чего ты ее уничтожила. Воистину, какой разрушительной может быть сила любви. Он пугал. Он скорбел по Винде, которая только что прошла мимо меня — живая и невредимая. Ну, почти… Сделав еще глоток, он со стуком опустил стакан на стол — я вздрогнула, — и вздохнул. Собрался. Успокоился. Посмотрел на меня очень честно и серьезно. — Слухи уже разошлись. Кэрроу вот-вот вспомнит, из-за чего Винда на нее напала, и тогда уже все будет решено, — проговорил он вкрадчиво, по-наставнически, и кивнул на дверь. — Попрощайся с ней. Ты пожалеешь, если не сделаешь этого. Что значит — попрощайся? Она даже не попытается сбежать? Вернуться домой, пока есть шанс, или добраться до Кэрроу?.. Нет. От этой мысли стало зябко. Не попытается. Мы оба это прекрасно понимали. Я выскочила в коридор, напрочь решив последовать совету — и чуть не споткнулась. Хотелось прибежать к Винде, узнать, что случилось; это глупо, все равно что птицей налететь на стекло и сломать крыло — именно так каждый раз и получалось. Не из-за тяги к близости, так из-за банального любопытства. Нет, с Виндой любая эмоция могла обернуться против меня; и я не удивилась бы, если б она попыталась сыграть на остатках моих чувств. Не удивилась бы даже, если б это сработало. Обидно. Может, не идти?.. Винда хотела поговорить, Гриндевальд очевидно хотел, чтобы мы встретились — точно не те люди, которым я могла слепо доверять. Не те люди, в чью душевную доброту я поверила бы. Нет. Упрямство тоже ни к чему. Возможно, я увижу Винду в последний раз. Ее убьют. Мерси Льюис, ее правда убьют. Далекая перспектива, неосязаемая цель не пугали так, как вес осознания. Ее убьют — и я уж точно останусь совсем одна; даже без врага, ненавистью к которому можно упиваться. Я решила забрать кулон, прежде чем пойти к Винде. Надо же, я уже даже себе не доверяла — искала нечто, что остановило бы, если б решила повестись на ее грустные глаза. Так легче. Спокойнее. С ним даже вид строгой комнаты с легким беспорядком придал сил: она теперь даже нравилась мне, темная и дорогая; значит, я изменилась. Значит, старые трюки Винды со мной могли и не сработать. Она ждала в маленькой гостиной — я ни секунды не сомневалась в этом, и все равно удивилась. Мы ведь не сговаривались: просто я когда-то давно считала эту гостинку своим уголком, и Винда знала об этом. Теперь это негласно стало «нашим» местом. Даже это она не могла оставить только моим. Патефон лениво крутил тихую песню, которой подыгрывал треск огня в камине — правда, даже с ним в комнате осталась прохлада. В Нурменгарде очень холодно в феврале. Винда встретилась со мной взглядом, мгновенная радость в ее глазах сменилась удручающим осознанием, что придется поговорить. Лед звякнул в ее бокале, обожгла усмешка ее алых губ. — Так значит, ты правда осталась, — отметила я. — В Нурменгарде. — А где еще мне быть? Точно. У нее был брат, родители, бесконечные родственники, фамильное поместье и своя квартира в Париже — но не было ни семьи, ни дома. Только Нурменгард, который ее и загубил. Я подошла и опустилась в кресло напротив — Винда взмахнула палочкой, чтобы бутылка огневиски плеснула мне. У самой взгляд уже плыл и поблескивал — может от алкоголя, может… от слез. Я тряхнула головой, отгоняя мысль. Мы же виделись накануне ее отъезда — она была самодовольной и неуязвимой, как обычно. А теперь, должно быть, просто играла со мной. Как всегда. — Что случилось? Винда подняла бровь и хитро посмотрела на меня, сделала глоток и посмотрела в сторону. Отражение огня вытанцовывало в ее глазах. — Я должна была выведать кое-что у людей… скажем, с сомнительной репутацией. Все шло хорошо, я им понравилась, они пригласили меня на ужин. Напились. А потом привели потаскушку — подобрали ее прямо с улицы. Я думала, кто-то из них уйдет с ней, или они займутся ею, когда я уйду. А они начали горланить шовинистский бред и достали пистолет. — Она криво, злобно улыбнулась огню. Усмехнулась и посмотрела на меня. — Я разыгрывала роль и притворилась, что это напугало. Тогда они посмеялись и дали пистолет мне. Что-то в этой истории не складывалось, но я не могла понять, что. Винда манерно пожала плечами. — Они посмеялись надо мной. Так что я достала палочку и поубивала их всех. Не Авадой — на нее нужно много сил, так что, когда я закончила, они в целом еще были живы. Хрипели и просили пощады, но я игнорировала. А чтобы замести следы, я сожгла все здание, а потом слушала, как они вопили от боли. Я тяжело посмотрела на нее с каменным выражением лица и подняла бровь. — Очень смешно. И она вправду рассмеялась. — Смешно. Тебе ведь понравилось в это верить, я же вижу. Я фыркнула и покачала головой, взгляд упал на бокал с огневиски. Неужели Винда думала, что я правда буду с ней пить? Да еще после такой глупой издевки? — Это правда только отчасти. Я могла ее застрелить, но не захотела. Убила ублюдков и подстроила, будто они отравились газом, а девчонке стерла память и отпустила. Никакого шоу. Разве что наши итальянцы присматривались к этим людям последние полгода. Да, я бы тоже о таком пожалела. Все знали о жестокости Винды — все игнорировали ее, потому что знали, что Винда не опасна для них. Что она может себя контролировать. И вот — ярчайшее доказательство, что она может напасть на кого угодно и когда угодно, сорвать планы, над которыми другие корпели месяцами. Ей это не простят. Точно не после того, что случилось с Кэрроу; та наверняка уже почувствовала кровь, где бы она ни была, и теперь готовилась подписать Винде приговор, выдав ее связь с авроратом. И все — из-за одной незнакомки? — Почему ты это сделала? Она недовольно глянула на меня, явно не желая отвечать. Мне самой жилось бы куда лучше, не зная ответ, я чувствовала это; но тяга к тайне в очередной раз оказалась сильнее. Я послушала Винду — горло сжалось, и захотелось скривиться; и как она сама оставалась такой внешне спокойной?.. Она думала о том, что я все равно узнаю, что бы она ни пыталась скрыть — окклюменция ей все еще не давалась; а еще она думала о том, что та приезжая девчонка и вправду была на меня похожа. Мерси Льюис. Она заметила мое выражение лица. Спрятала гримасу за бокалом, допила последний глоток и почти беззаботно покачала головой. — Потому что я непонятая героиня с израненным сердцем. Я цокнула и тоже решила выпить. Героиня — как же. Даже если бы она и вправду хоть немного ее напоминала, ее это не волновало бы. Ей всегда было наплевать, что думают окружающие. Но она язвила почти без акцента. Она так много общалась со мной, что сама того не заметив подучила английский; и осознание этого ударило под дых. Насколько все было бы проще, будь она чужой. Ничего из происходящего не случилось бы, будь она чужой. Она смотрела на меня, наклонив голову к плечу — привычная поза, ошеломляюще непривычные эмоции в больших глазах. Она изменилась. Правда изменилась. Наверное… Может быть, она стала той, кем я ее всегда видела. Жаль, что слишком поздно. Я отвела взгляд, засмотрелась на иглу патефона, дрожащую над крутящимся диском с французским романсом; просто чтобы позволить Винде понаблюдать. Чтобы показать, что я оставила ее мысли в покое. Мне всегда так хотелось пробраться в ее голову, посмотреть, как все работает, узнать что-то наверняка по ее мыслям; теперь я знала все, не читая, знала, что она чувствовала и как хотела бы пережить это в глухом одиночестве. Чтобы хотя бы напоследок остаться сильной, свободной и неуязвимой. Огневиски обожгло горло. Вот бы у меня был маховик времени… — Ты останешься с ним, правда ведь? Я вздрогнула. Гриндевальд. Человек, который мог предотвратить войну; человек, который свел и стравил нас, сам пострадал — но вышел победителем. Если он не соврал о планах на не-магов, конечно… Он был единственным другом Винды тринадцать лет — и вот, он убил ее руками ее же любовницы. Любовницы. Мерлин, вот бы мне хватило сил отключить все чувства, когда я сюда шла. — Да. Я должна. Винда похоронила меня в это же мгновение. Я отвернулась, чтобы не видеть ее глаза. Она полюбила меня из-за Империуса. Могла ли она полюбить, не доведя до отчаяния и преступления? И каково это было бы — засыпать и просыпаться с ней, чувствуя, что ей тоже хочется быть со мной, по-настоящему, а не в том извращенном смысле, который она выбрала? Неважно, впрочем. Все равно уже нет шанса узнать. — Я узнала, что за оружие против Гриндевальда нашли британцы, — вдруг сказала Винда. Я уставилась на нее, пытаясь ухватиться хоть за какую-нибудь мысль из роя в собственной голове. Так значит, оно и вправду существовало… Как иронично. Как вовремя. Как жестоко — Винда наверняка предпочла бы не знать. А теперь она делилась этим со мной… Зачем? Чтобы помочь мне — или задеть Гриндевальда? Или все вместе? — Они украли его клятву на крови. Из-за нее он не может сразиться с Дамблдором — они клялись, что никогда друг на друга не нападут. — Она покачала головой, цинично и горько ухмыльнувшись. — Он знал правду все это время. И позволил нам сцепиться насмерть из-за сделки, которую когда-то заключил по любви. — Черт побери. — Добро пожаловать, солнце. «Солнце» прозвучало так естественно и так искренне, что Винда сама не заметила. Она плеснула себе последнюю порцию огневиски, выпила, едва заметно поморщилась — я знала, как и что она пьет, так что ее, не привыкшую к такому, наверняка уже здорово кружило. Наверное, она пыталась заменить алкоголем обезболивающее и попала в эту вечную ловушку: от бесконтрольных мыслей становится только хуже, и ты пьешь и пьешь в надежде, что просто уснешь — и все прекратится. Вот только Винда сегодня если и уснет — то навсегда. Я почувствовала слезу. Она заслужила. Она сама виновата. Без нее будет лучше. — Придумай что-нибудь заранее. Не повторяй моих ошибок. Она поднялась; от идеального контроля над собственным телом не осталось и следа, так что она выглядела как никогда… обычной. Живой. — Прощай, Куини, — проговорила она низко, едва не шепотом, когда проходила мимо; от ее улыбки стало больно и неловко, как будто она влепила пощечину. Она не просто любила — она все еще ненавидела. Я хорошо знала, каково это, я первая это прочувствовала; вот только я останусь. Я останусь гордой, победившей и совсем одной. И я буду убеждать себя, что это хорошо — то, что Винда мучилась от того, каким неготовым к эмоциям оказался ее разум, как любой мало-мальский импульс казался ей ударом; это будет правильно, я заставлю себя смаковать это и, если повезет, никогда не вспомню, в каком счастье барахталась рядом с ней, и как искренне она сама верила, что полюбила меня. — Винда. Наверное, это было жестоко. Плевать. Я вскочила и нагнала ее в пару больших шагов, налетела так, что она пошатнулась, — крепко прижала к себе. Кулон под платьем больно впечатался в грудь. Я кожей ощущала, сколькими заклинаниями Винда маскировала усталость, чувствовала легкий перегар, ее пальцы больно вцепились в плечо — но я обнимала ее и знала, что в моих руках ей могло стать легче. Пусть и обманчиво, пусть и ненадолго. Не хотелось решать, правильно это или нет, оскорбительно или благородно, предавала ли я себя или просто напоследок снизошла до милосердия; не хотелось даже думать, в первый ли раз я делала что-то скорее для Винды, чем для себя. Я просто очень, очень, очень захотела домой. И, Мерси Льюис, я вернулась туда, когда закрыла глаза. Старое фортепиано скоро начнет расстраиваться… Теплые руки Винды прошлись по лопаткам вниз, к талии — захотелось заурчать. Щелкнула ручка двери — я отпрянула. В комнату заглянул Абернети, мрачный и уставший; заметив Винду, он побледнел и уронил взгляд на пол. Он мог не говорить и даже не думать, зачем пришел — ни мне, ни ей. — Кэрроу здесь, — выдавил он, с трудом подняв на Винду взгляд. — Она рассказывает, что между вами случилось. Подумал, захочешь вмешаться. Винда ощутимо протрезвела, а я сама не заметив схватилась за кулон через ткань платья. Ради Якоба. За Якоба. Мы шли за Абернети в гробовом молчании; я снова заглянула в оружейную, уже опустевшую — вспомнила, как Винда учила меня, как флиртовала со мной, пока ее друг в дуэли получал тумаки от австрийца… Это все происходило так давно, будто этого и не было вовсе; теперь я точно не купилась бы на увлеченность Винды, а Абернети бой выиграл бы. Он в целом изменился и многому научился — но в следующий раз, если сцепится с кем-нибудь, он вряд ли победит. Не захочет. Я хорошо различала это в его мыслях. Это была осень злосчастного двадцать седьмого года. Кто из нас пережил зиму двадцать восьмого, сумев не загубить себя? Абернети привел нас в библиотеку, мрачную и холодную. В ней же лестница вела на этаж ниже: туда, где Гриндевальд вещал скрипучим голосом: мол, подозревал, что среди его людей есть предатель — а поимка Дюрингера спутала все карты. Сгущал краски, чтобы лучше выглядеть на фоне Винды. Все затихло, когда Винда спускалась. Наверное, это был единственный раз, когда она приковала внимание больше, чем сам Гриндевальд. Единственный раз, когда все увидели их не единым целым. — И кто же здесь предатель, по-твоему, Геллерт? Ого. Я спустилась последней, замерла возле окна. Винда стояла в стороне от остальных: Гриндевальда, на бледных щеках которого ходили желваки, Аурелиуса, самодовольной Кэрроу, растерянного Абернети, тех двоих из оружейной и француза, которого осенью чуть не вышвырнули за неверность. Иронично. Из-за разноцветных глаз Гриндевальда было трудно понять, какая эмоция держалась на его лице — но казалось, что между ним и Виндой протянули электрическую нить, и они не видели никого, кроме друг друга. Тринадцать лет вместе. Тринадцать лет… — У нас есть повод считать, что ты сговорилась с аврорами против нас. — Он говорил так, будто снова читал речь с трибун; точно выверенные удивление и горечь сквозили в голосе. Два изумительных актера, он и Винда — они стоили друг друга. — Это правда? Нет, я не могла на это смотреть. Я отвернулась к окну; на черном фоне проступило отражение: безэмоциональное лицо с небольшим черным потеком у уголка глаз и дорожкой от слезы. За окном внизу сиял неизменный полумертвый сад; с высоты он напоминал цветастый лабиринт. Я даже смогла представить нас в нем: меня и Винду — прежних, еще с того времени, когда, чтобы заткнуть меня, она целовала в губы, а не убивала близких мне людей. — Да. Все пропало в черноте под веками. Я сжала зубы. Я могла еще хлеще возненавидеть Винду за то, что оплакивала ее, но не нашлось сил. В конце концов, не она ли научила, что мысли и желания — ничто в сравнении с поступком? А я поступила так, что Винда сейчас умрет. Гриндевальд в отражении — расплывчатый и обезличенный — повернулся ко мне, ничего не говоря. Винда прицелилась взглядом в спину, я чувствовала это: характерную тяжесть между лопаток. Кулон, прижатый тканью платья, заелозил по коже, когда я повела плечами. Я кивнула, не оборачиваясь. — Очень жаль, — только и сказал Гриндевальд. А потом ушел. Кэрроу напоследок хищно сверкнула глазами и направилась вслед за ним, Абернети хотел что-то сказать, но передумал и обменялся с Виндой кивками, улыбнулся ей поджатыми губами. Растерянный Криденс не знал, стоит ли уходить, оставив меня — но, поймав мой взгляд, решил поддаться неуверенному потоку людей. Я не двигалась, пока мы с Виндой не остались одни. А потом открепила от ремня палочку. — Куини. Вот теперь Винда хотела жить. Настолько, что готова была вспомнить что угодно из нашего прошлого, лишь бы это заставило меня передумать; вот только она не знала, что. Трудно сохранить в памяти счастливый момент, когда сама на счастье не способна. Я медленно приближалась. — Он убьет и тебя, Куини. Она паниковала, но в цель попала. Убьет. Кажется, я не понимала до конца, что делала; я остановилась. Ну давай. Всего лишь взмах палочки и простая формула. Все закончится. Весь тот кошмар, который Винда начала и который могла продолжать до бесконечности, с чувствами или без — он прекратился бы. И наш дом в Риме превратился бы в безжизненную коробку, в которой все напоминало бы о трупе. — Тебе необязательно делать это, — Винда кивнула на палочку в моей руке и сделала шаг. Между нами остался несчастный ярд — достаточно, чтобы ее тепло дотянулось и попыталось привлечь. — Мы вдвоем сильнее, чем вся его шайка. Ну конечно. Она не могла иначе. Перед глазами все поплыло; какой же безжалостной лгуньей Винда была, и как хотелось ей верить. Нет. Как ранило то, что я впервые могла ей верить. Она подняла ладонь, предлагая взять ее за руку — отблеск обручального кольца резанул взгляд. Сердце сжалось, и я всхлипнула. Мы могли все вернуть. Хоть ненадолго. Она — моя, а я — ее, и плевать, как мы к этому пришли и что было после. Винда не повторится. Даже самая яркая любовь и связь судеб будет всего лишь тенью того, что случилось между нами. Она привела меня в Нурменгард. С нее все началось. Без нее я так и осталась бы глупой помыкаемой девочкой из Конгресса, не способной толком постоять за себя. — Бежим со мной, — шепнула Винда. Это почти что самоубийство, но ее глаза так горели, что я не могла отвести взгляд. У нас глаза одного цвета — показалось, что это ее пламя надежды, граничащей с одержимостью, вот-вот полыхнет голубым. Надо же, мы и вправду похожи. Как же мы похожи… Я не могла ей отказать. Я кивнула, тихо обронила: «Хорошо». Ради себя. Для нее. Она не верила, что так получится — и о, эта мелькнувшая улыбка, этот взгляд. Я подалась вперед, чтобы обнять ее — моя Винда, мой единственный друг, моя мисс Розье. От нее пахло цветами и пьянящей памятью; мне всегда так нравились ее духи, и я искала похожие для себя, но всегда игнорировала тот самый флакон. Подаренное ею кольцо на моей руке оказалось прямо перед моим глазами. Пожалуй, неважно, где меня ждал дом и как он выглядел. Я могла найти его в любой точке мира — лишь бы Винда готова была сходить для меня с ума. — Обещай, что мы не расстанемся, — проговорила я и уткнулась в изгиб ее шеи. Это всегда так успокаивало, будто мир вокруг прекращал существовать. Она выдохнула с тихим стоном — ей нравилась такая возможность, правда, и ей тоже стало спокойнее со мной. — Обещаю. Я не смогла не улыбнуться, прижалась к губами к ее нежной горячей коже и глубоко втянула запах ее духов и тела — чувствуя, как она крепко прижимает к себе, как ее пальцы играют с моими локонами, вызывая мурашки и приятную щекотку. Это казалось таким правильным, как будто за двадцать пять лет я впервые по-настоящему нашла свое место — рядом с ней; ведь я любила ее. Мерси Льюис, как я ее любила. — Avada Kedavra. Я не смогла удержать ее одной рукой и опустилась вместе с ней на пол, крепко прижимая ее к себе. Винда всегда становилась особенно красивой, когда закрывала огромные бездушные глаза: гармоничные и выразительные черты лица, изящная линия скул, полные губы, к которым всегда тянуло прикоснуться… На пальце осталась ее помада, когда я провела им по нижней губе, мягкой и упругой. Иногда мне не верилось, что женщина вроде Винды действительно могла стать мне близкой; что Винда была настоящей, а не частью яркого длинного сна. Настоящей… Я любила ее. Теперь она не могла помешать мне ее любить. И не могла уйти. Пусть даже я больше не смогу к ней прикоснуться — главное, что она будет рядом. Она поможет. Память о ней придаст сил, как придавали сил мысли о Якобе и Тине; а они нужны мне, видит Мерлин, они мне пригодятся. Потому что я хотела остановить войну. Потому что в моей жизни не осталось ничего, кроме идеи Гриндевальда — пусть даже он сам мог ее извратить. Пусть даже это он выбрал за меня путь — я приняла его, и я собиралась бороться, даже если теперь не отличалась от Винды и Гриндевальда. О, черт возьми, я еще поборюсь. За Общее благо! Не ее. Не его. Не мое.