Розье

Глаза Винды изменились так быстро и сильно, что я едва не отшатнулась. Поняла, что сделала: чужой палочкой, на пьяную голову и с ворохом эмоций, заклинанием, последствия которого со стороны можешь и не разглядеть. Никакого удовольствия это не принесло. Наоборот. Ее зрачки чуть помутнели и расширились, как от наркотика, но не это насторожило. Сам взгляд стал другим: не свойственным ей… неуместным. Так получилось — с минуту назад я думала только о том, что могла унизить ее, как она однажды унизила и использовала меня, но эта мысль быстро испарилась, сменилась другой. Волнением, что я правда что-то сделала не так. Она дотронулась до разбитой губы, поморщилась на секунду, потом посмотрела на свои пальцы, испачканные кровью. Криво ухмыльнулась. — Хороший удар. Так, ладно, по крайней мере я не повредила ее рассудок. Вроде бы… Она снова посмотрела на меня — так, что в груди что-то кольнуло. Нет. Еще переживать за нее — ну уж нет! Я сильнее прижала ее к стене, уперевшись предплечьем под ключицей, и палочкой приподняла ее подбородок. А я раньше и не думала о том, что я выше и сильнее. Она отняла у меня даже это. Захотелось зарычать; я даже не попыталась сдержать звериную гримасу. Винда замерла в моих руках, беззащитная и покорная — я могла сделать что угодно. Есть столько вещей куда хуже смерти. От некоторых воспоминаний хочется умереть. Я доверяла ей. Я переживала за нее, я даже была влюблена в нее — ничего из этого она никогда не чувствовала, но и без того ей будет больно. Ей будет полезно — потерять чувство всесильности и собственной непоколебимой безопасности. Чувство контроля. Она же так любит все и всех контролировать. Чтобы никто не смог контролировать ее. — Тебе больше не нужна окклюменция, дорогая. И вот ее разум — в моих руках, прозрачный и хрупкий, не обернутый даже вуалью чужого языка. Сложный искусный механизм, идеально подстроившийся под отсутствие важнейшей шестеренки. Само заклинание работало как-то неправильно: она понимала, что я с ней делала. А может, это ей передавались мои мысли? Мне было плевать. Пусть чувствует. Пусть знает. Пусть запомнит. Мерси Льюис, как же я ее ненавидела. Как приятно стало ее ненавидеть. Заклинание кроме прочего одурманило ее, как наркотик. Как… амортенция, разве что какая-то странная. Это не было бредом. Это было ощущением отголоска моей собственной злости, и путанность мыслей из-за угрозы, и что-то беспокойное и приятное от ощущения меня так близко — что-то, из-за чего ее разум едва не разрывался. Она чувствовала. Черт возьми. Она рванула вперед, впилась в губы — поддалась порыву, за которым чувства захлестнули снова. Биение сердца едва не вызывало панику, тяжелое и бешеное, но поцелуй кружил голову — казался необходимым, как воздух, и таким приятным. Я ждала от нее этого много бесконечных дней самообмана. Она бежала от этого столько лет, что, оступившись и позволив себя нагнать, оказалась беспомощна. «Ты нужна мне», — прошептала бы она, не сумев даже понять, для чего именно. Как будто зависимая от меня, как от кокаина или запрещенных зелий. Как будто… Как будто она влюбилась. Отчаянно. Безумно. Да и катилась бы она к черту, там изнывая от всех этих уже ненужных чувств. Я оттолкнула ее, взяла ее за шею — она душила не раз и не два, неумолимая хватка вместо ошейника. Теперь я знала, каково это. Винда смотрела потерянно, с жаждой, со страхом — с почти болезненной тягой к близости, в которой можно обо всем забыть. А я не могла выпутаться из ее мыслей. Ее желания поцеловать. Ее желания прикоснуться. Ее желания избавиться ото всех барьеров — принципов, памяти, одежды. Может, она снова подалась вперед, может, притянула, может, я рехнулась — новый поцелуй заменил все вокруг пьянящей тьмой, и все стало неважно. Винда — моя. Моя дикая, страстная, родная. Мой худший враг. Мой самый близкий человек. Я чувствовала, как пульсирует ее жизнь под моей ладонью, все еще давящей на шею; я могла всего лишь сжать пальцы, нет — просто подумать, и она подчинилась бы. Ее горячая рука прошлась по талии вверх и дотянулась до лица, шумный вдох и выдох в приоткрытые губы, судорожное движение, чтобы не терять ощущение губ — не сломать момент. Она взяла меня за руку — пришлось уронить палочку, но нам было наплевать, — приятный жар под ладонью, переплетенные пальцы, как бывало раньше… Захотелось сделать больно — я прикусила ее губу, в ответ — громкий глубокий стон. Вкус крови на кончике языка. Точно, я же разбила ей губу. Я разбила ей губу, потому что я ее ненавидела. — Нет, — шепнула я, отпустила ее руку, но не шею. Нужно было отойти, но я не могла. Ради себя, ради Якоба, ради Тины, ради всего, из-за чего еще стоило жить — я должна была послать Винду в сам ад, откуда она и выползла, и никогда о случившемся не вспоминать. Она провела большим пальцем по моим губам, второй рукой прошлась по шее вниз, к груди и животу, обняла за талию. — Нет? — мурлыкнула с улыбкой, а сама уже тянулась за новым поцелуем. Она хотела меня. Я хотела ее. Я хотела почувствовать, как она могла бы меня любить. Хоть раз. В последний раз. Я об этом пожалею. Губы снова встретились, снова жар и мягкость — и вкус соли с металлом. Я случайно слизала ее кровь, но вместо отвращения почувствовала, как по собственным венам разлился животный азарт: что может быть интимнее? Я нащупала заколку в ее волосах, бросила, избавилась еще от одной — завитые волосы Винды упали на плечи, пышные и шелковистые, я зарылась в них пальцами. Хаос. Свобода. Красота — ее красота, от которой в груди все переворачивалось. Это все было неправильно. Она сделала это с нами. — Я ненавижу тебя, — прошептала я ей в губы. Ей стало больно. Ее боль сделала все правильнее. Это мгновение, в которое в ее груди что-то кольнуло, а потом замешательство растворилось в желании — оно вспыхнуло для меня дозволением. Позволило признать, как сильно колотилось сердце, как стало жарко, как в животе тянула жгучая пустота. Как захотелось почувствовать Винду внутри. Она стянула пальто с плеч, поцеловала в шею — стало щекотно, под веками все пошло пятнами — так я зажмурилась; показалось, что мы в спальне дома, и кольцо оттянуло руку. Я запрокинула голову, попыталась направить Винду к груди, насколько позволил бы вырез платья — не думать ни о чем, кроме губ на моей коже, кроме близости тел (и еще другой) и ощущений Винды. Ее неконтролируемой страсти, и трепета, и едва выносимой жажды, и даже нежности. Бездумной тяги разделить удовольствие. Мои пальцы неловко соскальзывали с шелка блузки, пока я не глядя возилась с пуговицами, закусив губу; грудь Винды часто вздымалась, и кожа будто могла обжечь, если б я неосторожно дотронулась до нее. А потом я открыла глаза — вспомнила, где мы, кто мы друг другу. Сжала зубы от мимолетной досады, сжала волосы Винды в кулаке, притягивая ее для поцелуя; ей захотелось ответить болью, укусить или оцарапать, но первый порыв уступил чему-то другому, непреклонному и непобедимому. Она помогла стащить с себя блузку, избавиться от белья; ее кожа покрылась мурашками — от возбуждения; вид моей руки на ее красивом теле, ощущение ее мягкой груди под ладонью — это напомнило о чем-то далеком, светлом, простом и приятном, нет, опьяняющем. О том, что у нас с Виндой было. Какой близкой и важной она была. Она прижалась голой грудью к грубоватой ткани платья, а я почувствовала, как под ладонью двигались ее лопатки, как она двигалась всем телом, чтобы лучше почувствовать меня, и пыталась скомкать юбку на моем бедре. Я укусила ее в шею; я держала ее, вдыхая полной грудью ее запах, пока она пыталась пробраться под мою одежду. Горячее касание сквозь чулки — от колена вверх, даруя свободу от тесной юбки, лишая воздуха; я застонала, ощутив ладонь Винды между ног — подалась вперед и вжалась в нее бедром. Мало. Я так хотела почувствовать ее, что тянуло заскулить. Я же любила ее. Когда-то… Она подалась вперед, потянула нас обеих на пол — пусть! Комната — беспросветный бардак, в ней все равно ничего не нашлось бы; аппарация — мучительная трата времени. Пугающий риск отвлечься и вспомнить что-то. Я целовала Винду, развязно и долго, и плевать мне хотелось, что там поджидало снаружи. Хоть потоп. Стекло хрустнуло под каблуком, но я даже не посмотрела назад; как это волнительно — знать, что Винда точно не причинит боль. Как это странно. Она сняла с меня платье, оседлала бедра, прошлась взглядом по телу — я едва не заурчала от того, что она подумала. А потом она поцеловала, упиваясь властью — я едва могла под ней двинуться. Мстила за шею и укус. Ведь только это между нами и происходило: борьба и месть, попытки подчинить и ранить посильнее. Соперницы. Враги. Любовницы — бывшие… А я отдавалась ей. Из-за слабости, из-за глупости, из-за тоски по тому, что было обманом с самого начала… Я опрокинула ее на себя — ее рука проехалась по полу, крик резанул уши. Осколки. Винда резко выпрямилась, жалобно и очень возбуждающе хмурясь, посмотрела на свою ладонь — порез не глубокий, но он саднил. Я потянулась за ней, поцеловала в шею, зловеще улыбаясь — почти стало совестно. Винда ведь не так давно упивалась тем, что я позволяла с собой делать. Даже когда было больно. Что ты позволишь мне? Я чуть не усмехнулась, а Винда больно вцепилась в челюсть и отстранила меня, посмотрела в глаза. Ее голая грудь прижималась ко мне, тяжело вздымалась, я чувствовала, как под разгоряченной кожей напряглись мышцы ее спины, как кудри щекочут тыльную сторону ладони; чувствовала жар ее тела даже сквозь ткань брюк — под рукой на ее бедре, возле живота… А ей все еще было больно — и жаль, и ей хотелось забыться, раствориться в ощущениях; ей хотелось близости, искренней и жаркой, ей хотелось меня — просто меня, и, черт возьми, как же приятно было бы поддаться и ни о чем больше не думать… Она снова поцеловала. Мягкость губ, шум дыхания, тихий стон и игривое касание горячего языка — и обжигающая кровь на моей шее. Ее кровь. Я не глядя потянулась к ремню, запуталась, выругалась — Винда рассмеялась; кажется, я почувствовала, как звук вибрирует в ее теле, глубокий и сильный; а может, просто так явственно ощущалась собственная дрожь. Я снова взялась за ремень; поцеловала Винду в шею, плечо, попробовала добраться ниже — она приподнялась, вцепившись в меня для равновесия, и застонала. Я несильно прикусила сосок, провела по нему языком — горячая рука метнулась к моему затылку, пальцы зарылись в волосы: так, что по спине пробежал разряд. — Куини… — выдохнула Винда. Черт. Возьми. Я наконец справилась с пряжкой, звонко щелкнул металл — звук тут же утонул в шуме дыхания обеих, в рычании Винды, ощутившей, как я пробралась под ткань брюк и белья. Я знала этот момент заранее. Когда она всем телом нетерпеливо подается вперед, едва почувствовав мои пальцы внутри, когда закрывает глаза и беззвучно вздыхает, разомкнув припухшие губы; потом — когда льнет горячим мягким телом и смотрит из-под длинных ресниц, а глаза подернуты пеленой. Она надавила на плечи, вцепившись в них — легла на меня, едва я опустилась спиной на пол; движение бедрами, шумный выдох в шею — я чувствовала, как в ней горячо, чувствовала пульсацию ее тела; ощущала, как в ней все мечется от возбуждения, и как от наслаждения она теряет контроль. Это неправильно — целовать ее и слышать, как она стонет. Это неправильно — пьянеть от близости с ней, делить с ней удовольствие, чувствовать каждое движение ее тела. Это неправильно — то, как она отчаянно вцепилась в мою руку, насаживаясь на пальцы другой, и то, как ее волосы щекотали ребра, и то, как ее грудь терлась о мою, тесно прижатая, и то, как идеально сочетались наши тела и как дурманил запах ее духов и секса. Неправильно, неправильно, неправильно… Мысль пульсировала, но ничего не значила. Винда замерла и задрожала, стиснув мою руку до боли; глубокий неровный стон набрал силу — и перешел в урчание, долгое, искреннее, как если бы она была наедине с собой. Я притянула ее к себе, снова поцеловала; она подумала, что просто рухнет без сил, если сделает лишнее движение — смешно и лестно. Нет. Я знала ее, знала ее тело. Потому что она — моя. Моя, моя, моя, моя, моя. Она вздрогнула — пришла в себя, улыбнулась прямо в поцелуе и переместилась, устроив ногу между моих бедер. Я почти схватила ее за руку, чтобы направить, но она оказалась быстрее — заставила вздрогнуть, так прошило от верного касания. Это было слишком, захотелось, чтобы она остановилась — но я смогла только вцепиться в ее плечи и застонать. Бедра сами двигались навстречу, предательски, хотелось взмолиться — не останавливайся, — но тело едва выносило это непреклонное чувство, щекочущее в животе, заставляющее закусить губу; «Винда», — шепнула я, задыхаясь, — любимая, демон, ее губы на моей щеке, капля пота на ее шее. Хотелось ругаться, а я звала ее по имени; ее бархатный смех почти что проникал сквозь кожу, горячо и влажно сползая вниз, к животу и ниже — туда, где ее пальцы дразнили и проникали, ловкие и заполняющие. Томное терзание: «Хватит!» и «Еще» — я двигалась навстречу, несдержанная, свободная от мыслей, от всего; только тело Винды придавливало к полу, и как же, черт побери, с ней было хорошо. Я выгнулась, вжавшись в нее — вдруг стало очень легко. Наркотический туман в голове. Я удивилась, что смогла дотронуться до лица Винды, поцеловать — приятная дрожь как будто лишила контроля над телом. Хотелось то ли смеяться, то ли кричать. То ли раствориться в ощущении. Она отняла руку, чтобы обнять за талию — жаль потерять контакт, но это ничего не омрачило. Целовать Винду, долго и со сладкой ленцой — это возвращаться в холодный и страстный Рим из любой точки мира. Я посмотрела в ее глаза, не зная, что хотела в них найти — в них еще не растаяла дымка от дурманящего возбуждения, и все еще угадывалось легкое удивление, как будто она видела меня в первый раз. О, есть много чего, что она испытает впервые — то, к чему я успела привыкнуть. Кольцо на моей руке блеснуло в тусклом свете комнаты. Разгромленной комнаты в чужом доме в Мюнхене, в котором я собиралась Винду убить. Она отстранилась, как будто почувствовала во мне изменение: позволила сесть и оглянуться. Ох, Мерси Льюис. Что мы натворили. Моя палочка оказалась от нас на расстоянии шага. Я дотянулась до нее, обернулась на Винду: та лежала на полу, запустив руку в собственные волосы и уставившись в потолок. Красивая, чтоб ее: но красоту придавало не точеное тело в недвусмысленно расстегнутых брюках, а эмоция на ее лице. Что-то в ее глазах, чего я в них никогда еще не замечала. Это напомнило, почему я ее ненавидела. Ярко-красное пятно на ее губе напомнило, что я ей сделала — кроме того, что по памяти отозвалось легкой болью в костяшках. Я так хотела ранить ее. Это казалось таким правильным. Теперь-то я уж точно не могла рассуждать о правильности — сидя голой рядом с женщиной, которая убивала тысячами, которая наплевала мне в душу. Я продалась за недолгую близость с чудовищем, и ничего, кроме кривой усмешки, это не вызвало. Тело все еще приятно ныло. Я приблизилась — Винда чуть улыбнулась, заметив, как я нависла над ней, посмотрела с горечью и… надеждой, старательно прикрытой цинизмом. Ее взгляд сверкнул и загорелся, когда я направила палочку на ее губу; потом я взяла ее за руку, посмотрела на порез. Не знаю, почему я ее лечила. Почему-то казалось, что так надо. Как будто в этом потом нашелся бы какой-то глубокий смысл, очень важный, но думать об этом не было ни желания, ни сил. Винде казалось, что, закончив с ее ранами, я наклонюсь и снова поцелую ее, и все станет лучше и светлее — даже в перспективе. Бедная мисс Розье не поспевала за изменениями, которые сама же во мне провоцировала. Я поднялась и надела платье прямо на голое тело. В звенящем неуютном молчании собрала белье, перекинула пальто через предплечье и, подобрав осколок зеркала побольше, оценила собственный макияж. Так странно — всего лишь чуть-чуть потекла тушь. Я ожидала большего. Осколок звякнул, приземлившись на хаотичную мозаику из битого фарфора и перьев. — Куини, — в ответ прозвенел металл в голосе Винды. Она так и лежала на полу, приподнявшись на локтях, взгляд хищный и выжидающий — но такой затравленный и трогательный, что стало слегка не по себе. Она обещала. Она просила. Она ждала. А я вспоминала, за что не могла простить ее после случившегося осенью. Не за то, что она навязала близость — тогда, когда я была к ней не готова. За то, что потом ушла. Я выдохнула, в последний раз обменялась с Виндой взглядами, развернулась и вышла из комнаты.

***

Первым, что я увидела, когда продрала глаза после сна, был кулон Якоба. Я оставила его на прикроватной тумбочке еще тогда, в день, когда все окончательно рухнуло; каждый вечер, ложась спать, я смотрела на него. Но в этот раз, кажется, его даже не заметила — так хотелось упасть и забыться. Просто потрясающе. Я не хотела забывать. Не только то, что Якоб сделал для меня, через что он прошел и для чего я осталась в Нурменгарде — но еще и то, что я с ним сделала. Я стала причиной его смерти, и мне теперь полагалось хотя бы предотвратить войну: он боялся этого. Кулон стал символом, как Дары Гриндевальда или… или кольцо Винды. Только он был куда важнее. Моя память. Мой крестраж. Мой крестраж… Я взяла кулон и села в постели, вдруг взбодрившись. О крестражах писали в одной из книг в библиотеке Гриндевальда: о неприятных последствиях вспоминали больше, чем о самой магии, но обряд и не волновал. В них заключается частичка души. И, кажется, я знала, куда сбежали остатки моего покромсанного «я», осталось лишь наложить защитные чары, чтобы с ними точно ничего не случилось. Кулон Якоба не потеряется и не повредится, он всегда будет со мной. Всегда будет напоминать о том, что важно. Не позволит сорваться, как случилось ночью. Я поморщилась — кольнуло: то ли стыд, то ли злоба. Надо же было так унизиться. Я могла поступить еще хуже, конечно, могла остаться с Виндой или позволить ей властвовать надо мной, да и по ее последнему взгляду читалось это отвратительное ощущение, что в тебя болезненно вторглись — но ничего из этого вообще не должно было случиться. Выбор между «плохо» и «еще хуже». Повезло хоть, я теперь могла ненадолго стать Виндой, отплатить ей тем же безразличием и бесстыдством, которым она обдала меня, когда… мы были вместе. Точно. Я могла встретить ее в коридорах замка — и не только ее. Случайно выдать свои сомнения Гриндевальду, между делом прочитавшему мысли за вежливым бестолковым разговором — вот был бы номер. Нет, это я тоже допустить не могла. Я провела полдня в комнате, ставшей убежищем — думала о том, что нас с ним связывало, что могла вспоминать в его присутствии. Окклюменция здесь не помогла бы: слишком просто, слишком подозрительно. Музыка не подходила тоже — та, что вспоминалась сходу, вызывала такие ассоциации, что даже Трехголовая собака рядом со мной показалась бы миролюбивым щеночком. Оставался только самый верный способ. Убедить саму себя. Осторожно выбирая, в чем именно. Не то, чтобы это оказалось слишком трудно. В конце концов, я пришла в Нурменгард не без причин. Гриндевальд и вправду встретился тем же вечером: вместе с Аурелиусом они обсуждали боевую магию, когда я случайно прервала их разговор. Вечернее солнце напоследок нещадно било в огромное окно, и вся библиотека наполнилась золотым сиянием. Как будто кто-то рисовал картину и решил сделать ее до нелепого сказочной и радостной. Ну, по крайней мере Аурелиусу момент действительно казался счастливым. — Куини! — он подскочил с кресла, едва заметив меня. Гриндевальд, сидящий рядом, небрежно ухмыльнулся. — О, привет. Я помешала, да? Простите, зайду в другой раз. Аурелиус хотел возразить, но обернулся на Гриндевальда. Тот, конечно, заранее знал, что так будет — даже читать не пришлось, чтобы это понять. — Все в порядке. — Мисс Розье рассказала, что случилось. Жаль, я это пропустила. А впрочем — нет. Это к лучшему. Аурелиус тем временем не мог понять, что хотел сказать; то, что он волновался за меня, он не мог сформулировать даже в собственной голове. Это почему-то показалось знакомым — может, я и сама не могла называть вещи своими именами? Когда-то давно… Я нарочито смущенно улыбнулась Аурелиусу, поджав губы, и подошла. Мягкость ковров и обивки мебели поглотила стук каблуков о паркет. — Жаль, ребятам не повезло так же, как мне. Крафт был полезен — он очень убедительно настраивал людей против Винды. А МакДафф просто нравился. Он погиб только из-за того, что сглупил выразить Винде симпатию; она разыграла ее же в ответ, а потом убила его — чтобы снять с себя подозрения. Нагель наверняка убедительно разболтает, как мисс Розье было жалко потерять приятеля, а то и возможного любовника. Вот, что Винда делала с теми, кому не повезло к ней привязаться. Но даже этого ее просчета, наверное, все еще было недостаточно. Гриндевальд едва заметно кивнул. — Ты что-то ищешь? — не претензия — попытка продолжить разговор. Да, я правда хорошо влияла на Кри… Аурелиуса. Точно. Я и сама не против лишний раз провести с ним время. — Я где-то здесь видела книгу по сложным защитным чарам. Хочу попробовать их на одной вещичке. Гриндевальд понял, о чем речь. Знающе хмыкнул — даже не удивило, что он тоже сентиментальный. В какой-то момент рядом с ним неизбежно перестаешь удивляться. «Accio!» — книга по темной магии сама прилетела к его руке, сверкнула бликом золотистая надпись на форзаце; отдав томик мне, Гриндевальд красноречиво посмотрел в глаза. «Не наделай глупостей», — предупреждали даже не мысли — сам его взгляд. Я кивнула, ободряюще улыбнувшись. — Так у вас тут урок магии был, да? — спросила я скорее у Аурелиуса, и тот энергично, резковато закивал, не сумев выдавить из себя ответ. Что бы с ним ни случилось, кто бы его ни окружал, он слишком сильно боялся задеть, слишком осторожничал показать лишнюю радость. Да уж, детство ни для кого не проходит бесследно. — Я уже намного лучше контролирую себя. — Согласен. Аурелиус хорошо учится. Я улыбнулась, но Аурелиус эту улыбку не заметил — еще бы, ведь его похвалил строгий наставник. Тот самый, который не так давно обещал: «Такими темпами ты сможешь одолеть другого Дамблдора», — такое не могло не спутать мысли. Так значит, Гриндевальд хотел, чтобы Аурелиус сражался за него. Нет. Вместо него. Надо же, он сказал правду. Он правда не мог своими руками убирать тех, кого полюбил. И он выглядел недовольным, может, даже чуть смущенным — тем, что я узнала о его плане не от него. Он душил чувство мыслью, что все равно заранее просчитал риски: потому что я очень хороша в том, чтобы случайно узнавать нечто важное. — О, это же замечательно! — И я правда почувствовала гордость. Криденс так хотел научиться магии; не просто потому что это сделало бы его сильнее — потому что ему рассказали о ведьме, которая пыталась спасти его от чудовищной мамаши. Раз сам Гриндевальд признал, что из парня вышел хороший ученик, значит, так оно и есть. Я аккуратно дотронулась до Аурелиуса, примеряясь, потом опустила руку на его плечо. — Как-нибудь пристану к тебе с просьбой показать, чему ты научился. Но сейчас мне правда нужно идти, не буду мешать. Мне правда хотелось пообщаться с ним поближе. Это так интересно — пройти тот путь, по которому нас вели в школах, с кем-то уже взрослым. К тому же, он был важен для Гриндевальда. А значит, был важен для меня. Для всех нас — тех, кто шел за Высшим благом. — Да, кстати, — я обернулась в дверях; Аурелиус посмотрел с надеждой, Гриндевальд — с ленцой. — Винда здесь? Хотелось знать, где она, и что делает. Просто на всякий случай. Я задела ее — ночью показалось, что она уже не оправится, но с Виндой нельзя быть в чем-то уверенной. — Она вернулась в Рим. Решила закончить одно дело. Остальное Гриндевальд позволил прочитать по его мыслям. То, как он отметил ее удручающее состояние, старательно сокрытое чарами и косметикой, то, как ей стало тяжело вести ее игру и даже то, как ей хотелось сбежать из Нурменгарда, чтобы переждать внутреннюю бурю и вернуть себе уважение. Маленькая победоносная… авантюра. Криденс подумал, как это странно — то, что меня, добрую и приветливую, связывала «греховная близость» с женщиной, которую он так боялся. Я широко улыбнулась ему, уходя. Увесистая книга в моей руке вызывала приятное чувство. Я знала, что предстояло сделать: забрать кулон, прочитать нужный параграф, наложить чары. Не слишком большая цель, конечно, но все-таки — хоть какая-то определенность. Все остальное я не могла предсказать: ни когда появится возможность добить Винду, ни когда Гриндевальд даст задание, ни когда Кэрроу наберется смелости рассказать всем правду. Какая-никакая предсказуемость придала сил. И отправилась к Мерлиновой бабушке. Винда ждала меня в моей комнате. И выглядела она свежо и самодовольно до кончиков блестящих распущенных волос. Сидя в моем кресле в моей спальне, она посмотрела на меня лениво и скептично. Зря я залечила ее раны: я, конечно, могла считать боль по ее мыслям, но хотелось, чтобы что-то сбило с нее спесь. Не позволило выглядеть такой сильной. — Уходи, — небрежно кинула я, но голос прозвучал таким резким, что, кажется, полоснул по напряжению в воздухе. Шаг вперед — я увидела себя в отражении трюмо. По крайней мере, я не уступала Винде во внешней невозмутимости. — Хорошо выглядишь, — поддразнила Винда. — Слишком хорошо для человека, который похоронил отношения с дражайшей сестрой. Стерва. Я решила убрать книгу в шкаф — так, чтобы Винда не увидела ни ее обложку, ни форзац. Путь лежал мимо кресла, в котором растянулась Винда; я даже не посмотрела на нее. Не смогла. Вдруг вспомнила бы, что мы сделали ночью? Только этой картины перед глазами не хватало. — Я думала, ты смоталась в Рим. Подумать только: когда Винда собиралась туда в прошлый раз, я до одури хотела быть с ней; а теперь я так же сильно хотела бы забыть, как она выглядит. Я чувствовала ее взгляд на своей спине, когда пристраивала книгу о черной магии между любовным романом и сборником рецептов. Само присутствие Винды казалось невыносимым. — Да, я зашла попрощаться. Скатертью дорога. Я резко обернулась, пока сладенькая улыбка не перестала источать яд, но Винду моя гримаса совсем не впечатлила. Даже знать не хотелось, что она там обо мне думала: я устала от ее мыслей, насмешек, самообмана и лицемерных убеждений — и уж тем более я не хотела знать, чувствует ли она боль. Стыд. Гнетущую нехватку безопасности и следы касаний, одновременно отвратительно грязные и невидимые. Я тряхнула головой — нет, правда, не мое это было дело. Нурменгард накрепко научил одной вещи: нет ничего более разрушающего, чем воспоминания; так что наше с Виндой прошлое меня больше не касалось. И ловить ей было нечего. Лучше бы она вся такая красивая уже занималась делами в Риме: этот город ей потрясающе к лицу. Подобие чего-то великого, что было обречено погибнуть, великолепный сосуд для мерзких настроений, смешанных с чем-то чувственным и пьянящим. Забавно, что ей же, француженке, так не подходил Париж. Город пусть и тоскливой, но любви. Она встала легко, как будто у ее тела совсем не было веса — так же плавно поднимаются змеи, холодные и злые. Зеленое платье лоснилось в свете ламп. — Но я не могу уехать, ma chérie, пока не узнаю вот что. — Ее голос как всегда звучал легким, даже нежным, пусть и с ощутимой хрипотцой. Как будто ничего не изменилось. Это бесило. — Ты хочешь убить мальчишку, да? Бедный Аурелиус даже не догадывается, кто ты такая. Я ощутила, как улыбка растаяла на моем лице. Все тело напряглось и покрылось мурашками, как от ледяной воды. — Неправда. Обворожительная ухмылка послужила ответом. Винда подошла так близко, что я чуть не отшатнулась — вот только тело не слушалось. Она знала это. Она же так привыкла делать что-то смущающее и неожиданное, вопреки всем правилам. — Ты врешь мне, — отметила она, забавляясь. — Очаровательная маленькая лгунья, какой всегда и была. Кольцо блеснуло на ее пальце — она хотела дотронуться, может, заправить прядь моих волос за ухо, но я отпрянула. Это было бы так неправильно, так неприятно — ощутить ее прикосновение. А она торжествующе сверкнула глазами. Посмотрела на книги — увернувшись, я позволила ей увидеть название томика. — Хочешь присвоить очередную вещь? — Не твое дело. — О нет, Queenie, je ne pense pas. Ведь ты хотела присвоить и меня. Присвоить — и сломать. Ты же так любишь делать это, милая Куини, иногда с вещами, иногда — с людьми. — Не смей, — зашипела я и подалась вперед. Винда осталась на месте, бесстрашная и забавляющаяся; захотелось разодрать это выражение лица в клочья. — Ты заслужила. — Правда? Что такого я сделала тебе, чего ты не сделала со своим любимым Якобом? Что?.. Нет. Нет! Это другое. Совсем, черт возьми, другое! Я любила его, он любил меня, я пыталась сделать как лучше для нас обоих, я никогда не хотела причинять ему боль — это вышло случайно, просто потому что он оказался слишком другим, непредвиденно… Это Винда врала, всегда двуличная — точно! Она пыталась задеть меня, обезвредить, потому что она сама стала слабой и связанной по рукам и ногам, она могла сказать что угодно, она могла попасть в цель, потому что она знала меня, и я правда предпочла бы никогда не вспоминать, почему. Но эта болезненная ненависть придавала сил. Я вздернула подбородок. — Катись в ад, Винда. Она рассмеялась. Да, и правда, ответ получился так себе — скорее, я признала поражение. Ну ничего, дорогая, посмотрим, кто посмеется последней. — Ты отправишься со мной. И как она смела поднимать такое из глубин? Как она могла выглядеть такой бодрой и живой после того, что случилось, как могла сохранять спокойствие, когда земля уходила у нее из-под ног, как могла… не бояться меня? Я думала, все изменилось. Я же ощущала, как чувства накрыли ее, и была уверена, что она с ними не справится — неужели это все опять оказалось одной только фантазией? Нет. Нет, нет, нет, нет, это слишком унизительно, слишком нереально. Это — всего лишь игра Винды, очередная выходка, представление; она же так хороша в притворстве. Я попыталась послушать ее, но ее разум оставался тихим и неприступным, как будто мы вернулись к началу. Как будто она смогла преодолеть даже Империус — смогла сделать почти невозможное. Она гадко, довольно улыбнулась и пошла к выходу, вызывающе покачивая бедрами. Подумать только, однажды я на это купилась. Худший день в моей жизни. Я отвернулась, прячась от ассоциаций, и схватила книгу. В черной магии нет ничего, кроме могильного холода и силы, вызывающей только омерзение — это позволило отвлечься, проигнорировать глухой стук каблуков. — Знаешь, я нахожу это даже удивительным, — проговорила Винда, чуть растягивая гласные. Я сделала вид, что уже увлеклась чтением, но этот голос чудовищно сильно тянул обернуться. — Когда ты упивалась общими желаниями и схожими историями о несчастном детстве, ты правда не замечала, к чему все шло? Правда могла решить, что из нас двоих безумна одна я? Я вздрогнула, вдруг ощутив в себе что-то очень темное — и неконтролируемое. Все, на что меня хватило — попытаться его оглушить. — О чем ты?! — заорала я, обернувшись, но Винды уже не было. Ноги сами понесли к двери, и я вылетела в коридор: — Что значит — безумна?! Но в коридоре я оказалась одна.