Тот самый помощник

      …       - Нет, мне больно, больно! Пустите! Больно! Как же больно!       …              Как давно уже это происходит? Думаю, с год. А может быть, и нет. Я уже потерял счет времени. Вроде бы, в Его письме была указана дата, знаменательная, по Его мнению, такая, что «станет праздником в будущем». Такая, что Он решил написать мне письмо. Бумажное, что странно. Может ли быть, что Он все же сомневается в своей треклятой технике и боится, что рано или поздно эта запись все равно сотрется?..       Нет, думаю, это все же лишь для того, чтобы оно вот так, сложенное вчетверо, уже чуть завернувшееся и обтрепавшееся по углам от погоды и времени, лежало в моем внутреннем кармане. Около сердца, что достаточно иронично. Будто я храню это, будто письмо или информация в нем важны для меня… Кому я вру? Важны.       Важны, потому что они не дают забыть, как я важен сейчас для этой кучки людей, что сидят около худого костра, с до дрожи спокойными лицами. Такими, какие бывают, когда делаешь что-то рутинное, о чем уже не задумываешься. А меня все равно пробирает. Отчего? Может быть, оттого, что они с такими лицами жрут, да, именно жрут, а не едят: стекающие аж до локтей струйки сока, поблескивающие в пламени костра разводы от жира на лицах и ужасные чавкающие звуки из их ртов и из-под пальцев, отрывающих куски мяса от скудного его запаса. А может быть, оттого, что едят они мою правую руку. Да, скорее всего, поэтому.       По телу льется холодок, словно бегущий по венам, и лишь в самом конце культи тепло, но тепло, смешанное с болью. Я даже не могу адекватно мыслить, просто думаю и думаю об этой боли. И о том, о чем обычно не думаю в другие моменты, даже перед сном. Да о том же письме. В последний раз я вспоминал его несколько дней назад. Иногда я жалею, что Он все же не такой великий, каким себя считает и каким Его считал я, потому что приходится ждать почти двое суток, чтобы восстановить руку от локтя. И это далеко не безболезненный процесс.       Я взглянул на культю, из которой в нескольких местах еще сочилась кровь, а в других уже запеклась… Запеклась, как и сама моя рука. Знаете, с одной стороны, вроде нет ничего такого, чтобы ненадолго лишиться руки, особенно не основной, но… очень неприятно видеть, как тебя используют вместо пропитания. Настолько неприятно, что меня тошнит при каждом взгляде. Отчего-то приятные в остальное время люди становятся мне отвратительны во время своих трапез, как отвратительны свиньи, копошащиеся в объедках, грязи, навозе, радостно копошащиеся. А запах. Запах обычного мяса, но мысли о том, что там вгрызаются по очереди в мою собственную руку, отражаются кисловатым привкусом во рту.       Впрочем, уже скоро это кончится. Мы выйдем вновь и будем идти, пока я снова не смогу накормить их. И все же у них пока хватает разума и человечности (хотя, возможно, только разума) не лишать меня левой руки или же, к примеру, ног, потому что тогда нам придется задержаться на одном месте, а это невозможно. По крайней мере, если ты хочешь остаться в живых.       Два, четыре, шесть… Тринадцать человек. Несчастливое число. Если бы только я верил во что-то такое, но вера во что бы то ни было исчезла во мне вместе с появлением любви к науке и к Нему, что подарил мне эту тропу в жизни… Кто же знал, что все так обернется?.. Ах да, я же забыл посчитать себя. Четырнадцать человек. Хотя можно ли меня теперь им назвать? Ведь бессмертное существо уже не подходит под описание вида Homo Sapiens. Что ж, у меня в душе от перемены числа ничего даже не шелохнулось, хотя отчего-то я надеялся, что шелохнется: вера была сейчас нужна, как никогда, потому что сил что-либо делать уже не было. Хотя с начала я и был полон желания, жажды исправить все, вернуть на круги своя, всего лишь за год (ли?) все, что теперь я хочу: не дать погибнуть этим тринадцати людям.       Сколько их еще осталось? В том Его письме говорилось, что ровно миллион, но что произошло с тех пор? Стала ли численность все так же резко убывать? Или все так же варьируется возле этой цифры, оттого что люди, наконец, отбросили прежние устои и стали усиленно возрождать свой род?       А вообще, если так подумать, то стоит ли вообще это делать? Дети станут лишь лишней обузой, да и кормить их особо нечем… Как цинично. Всегда ли я был таким циником? Может быть, я набрался этого у Него или же просто достиг той точки, тех обстоятельств, в которых просто так же, как и Он, стал таким? А может, у нас и разные причины.       Как же я восхищался Им, как же любил Его, как же жаждал понять Его ум, Его мысли, такие недоступные для меня. Следовал, как цепной пес, почти что пресмыкался. Но почему? Сейчас я не могу вспомнить, как мы встретились с Ним, как я впервые увидел Его, что первое пришло тогда в мою голову, но, думаю, именно тогда эти чувства и зародились. Из воздуха. Необоснованно. Потому что теперь я Его… Ненавижу? Нет, я просто перестал благоговеть. Теперь у меня к Нему скорее просто мрачноватое отторжение, да и то более близкое к безразличию.       Костер потух окончательно, и люди начали собираться ко сну, укладывая собственные вещи под голову, чтобы было мягче спать. Впрочем, некоторые все же оставались в одежде, предпочтя мягкости тепло на случай возможных холодов ночью. Я огляделся вокруг в последний раз, хотя глаза ничего и не видели в темноте, я пересчитал всех, хотя совсем недавно делал это. Ритуал, да, это уже был скорее ритуал. И вот теперь, когда он окончен, пора спать.       Спать.       Завтра мы отправимся в путь.              ***              С утра я встал позже всех. Как всегда. Они уже беседовали, разведя новый костер. При свете дня мне всегда становилось их жаль: осунувшиеся грязные лица (а мужские уже заросли неопрятными, грязными, сальными бородами), истершиеся до дыр вещи, в которых они когда-то убежали прямо из своих домов, из-за чего казались нелепыми в этом постапокалиптическом пейзаже.       Вот Лили, самая молодая из нас, ей двадцать лет. По ее рассказам, она была студенткой, живущей с отцом после развода, который как раз ударил по ней перед поступлением, отчего она смогла пройти только на платное место, не добрав какой-то пары баллов. Когда-то мягкие пшеничные волосы теперь были больше похожи на пожухлые сорняки, а глаза, и без того темные, будто и вовсе превратились в две маленькие бездонные черные дыры.       Вот Меган. Ей должно было скоро исполниться пятьдесят. Хотя, возможно, ей уже и есть пятьдесят, сложно понять, какое именно сегодня число, ведь все мобильники сели в первые дни после побега этих людей из города. От выкрашенных в блонд темных волос остались лишь оттенки, да и то на отдельных прядях, падающих на синие глаза. У нее уже заметно проявились морщины, что вкупе с худобой от голода заставило ее кожу обвиснуть, наползая на потрескавшиеся полные губы. Кстати, у нее бельмо на глазу, но отчего-то никто не спрашивал ее о нем. С другой стороны, к чему?       Вот Альфред. Ему тридцать три. Странное число, что-то мне напоминает… Не могу вспомнить. Но и оно никаких чувств не вызывает, хотя хотелось бы. Ведь не зря же оно осталось в моей памяти. У него нет переднего зуба, поэтому он свистит, когда говорит. Но больше привлекает внимание только неприятная бородавка прямо под глазом, такая темная и большая, как и сам этот глаз. И все равно не сравнить с запахом во время трапез…       Вот Джон. Самое простое имя и самая же простая внешность, будто бы родители заранее подгадали, что их сын будет очередным из Джонов, что толпами гуляют по планете. Я никогда отчего-то не спрашивал его возраст, но на вид он уже явно старше сорока. Впрочем, может быть, только я один и не знаю, сколько же лет этому обычному Джону с русыми волосами и темно-серыми глазами с резко выдающимся нижним веком, которое, быть может, появилось лишь от ужасных условий пути.       Вот Сара. Самая старая из нас, я вообще не уверен, что в возрасте почти семидесяти лет она сможет пережить это путешествие и не умрет через пару дней. Мы всегда зовем ее Сара, пусть она и настаивает на том, что немка (это, впрочем, слышится в ее речи), а потому имя ее читается как «Зара». Что ж, видимо, тебе не суждено умереть под своим именем. Что до внешности, то ни к чему описывать умирающего… Я уже говорил, что стал циником?       Вот Майкл. Он почти мой ровесник, ему тридцать два. Забавно. Мне-то уже давно не тридцать два. Но я «закостенел» в этом возрасте, так что, пожалуй, позволю себе все же использовать такую фразу. Он наполовину кореец, а потому резко выделяется цветом кожи и разрезом глаз, но в целом, ничем не отличается от всех своих собратьев. Не будет ярких выдающихся голубых как небо глаз или светлых волос. Нет. Все по стандартам. Такой себе Джон среди корейцев.       Вот Лиз. Ей двадцать восемь. Когда-то ярко-рыжие волосы стали от грязи темно-медными, но при этом все такими же красивыми и манящими, такими же манящими, как когда-то искрившиеся кварцевые глаза. Сейчас она молчит и глядит куда-то в землю, слушая рассказы Альфреда, а когда-то сама воодушевляла всех, говорила, говорила, говорила без умолку, постоянно обнажая в улыбке свои неровные зубы с маленькой щербинкой.       И все равно она прекрасна. Думаю, я ее люблю. А может быть, это лишь обычное желание, что томится уже с год в моем теле. Возможно и то, что я попросту утратил это понятие за добрую часть своей жизни, а потому сейчас называю любовью то, что никогда ей и не было. Но одно я могу сказать наверняка – когда она ест, я презираю ее меньше остальных.       …Кажется, я описывал мою «группу». Совсем сбился с мысли. Ну и к черту. К чему описания? К чему? Все равно мы все умрем… Они все умрут. Даже Лиз.       А о себе я даже и рассказать не могу: я уже давно не видел себя, а спрашивать у других как-то и не приходилось: меня не интересует то, как я выгляжу. Знаю только, что волосы уже отросли до середины шеи, а лицо густо заросло бородой, каштановой, как, видимо, и волосы. Кожа вроде достаточно смуглая, но чистая и даже не грубая: регенерация знает свое дело. Разве что каждый раз отрастающая правая рука всегда светлее на порядок, что даже как-то… раздражает.       К черту.       Пора вставать, показать, что я жив. Хотя они и без того знают, что я не могу умереть. Но боятся, боятся остаться одни. Как всегда боятся люди, получив что-то бесконечное за просто так. Боятся, что придется расплачиваться или их вовсе лишат этого чуда.       - Утра, - как-то сухо со сна произнес я и сел, почувствовав, как от даже такого движения заныла рука.       - Доброго, - кажется, только старуха Сара и здоровается до сих пор так.       Кто знает, может быть, она действительно все еще верит в то, что утра у нас добрые и любящие нас, как Бог, о котором родители говорят своим детям с теплой и трепетной улыбкой. Бог… Точно. Тридцать три года же было Христу, когда его распяли. Вот, что мне напомнил возраст Альфреда.       - Пора идти, - после этого почти что приказа все, как один, поднялись со своих мест, уже давно готовые, и стали ждать, пока пойду я, чтобы следовать.       Как будто они не знают, что с тем же успехом их может вести любой из нас: никто не знает дороги, которая бы вывела нас если не к светлому будущему, то хотя бы к безопасному месту, где нас не достанет смерть.       И все-таки я встал, с легким кряхтением, и пошел в противоположную сторону от палочки, которую я воткнул на ночь с той стороны, откуда мы шли в предыдущий день.       Мысль, насмешливая и ироничная: «Здравствуй, новый день. Встречай: кучка мертвецов и их бессмертный предводитель, Айк Хапф».