* * *
Окно расположено слишком высоко, чтобы ты мог до него дотянуться – даже если ты встанешь на кровать и подпрыгнешь, даже несмотря на то, что комната немаленькая и дает тебе пространство для маневра – но ты видишь, как капли воды бегут по стеклу, когда идет дождь. Соединяются и разделяются. Потолок скошенный. Он высокий. Дождь не имеет к тебе отношения. Ветер, срывающий листья с дерева, не имеет к тебе отношения. Твое тело издает звуки где-то внутри. Ты слышишь что-то внутри своего тела, когда плотно прижимаешь ухо к кровати и закрываешь глаза. Одна рука на другой. Что-то внутри тебя подрагивает. Что-то двигается и не останавливается. Даже когда твои глаза закрыты. Даже когда наступает тьма. Свет продолжает возвращаться на стену, и то, что происходит внутри тебя, продолжает происходить. И это все, что ты слышишь.* * *
Ты не знаешь, как следить за течением времени, пока не узнаёшь. Ты не знаешь, как следить за течением времени, пока не открывается дверь. И время начинает существовать. Ты знал, что здесь есть дверь. Ты видел места, где она примыкает к стене. И кое-что еще: белую панель рядом с ней. Простой квадрат. На уровне глаз. Ты знал, что все это есть в комнате, так же, как знал высоту, на которой расположено окно, и что не сможешь до него дотянуться, как бы ни пытался – так же, как знаешь, что на потолке есть камеры, хоть и не можешь их увидеть. Тебе даже не нужно об этом думать. Ты просто знаешь. Всегда есть камеры. Но ты не пытался дотянуться до окна, или найти камеры, или открыть дверь. Ты здесь. Свет движется по стене. Ты открыл глаза и был здесь. Потом ты тоже был здесь. Иногда ты закрываешь глаза, а когда открываешь их, то все еще здесь. Иногда ты идешь к унитазу в углу комнаты, чтобы помочиться. Иногда ты идешь к стене, чтобы попить воды из-под крана. Ты ничего не ел. Здесь нет еды. Ты не голоден. Кто-то поместил тебя сюда, и на то есть причина. Всегда есть причина. Вот, что ты знаешь. Ты не знаешь причину, никогда не знал ее, и не знаешь, что происходило все те разы, когда тьма уходила и ты открывал глаза, но ты знаешь, что всегда есть причина, и ты никогда не знал ее, и это неважно. Что-то произойдет или не произойдет. Стены гладкие и белые. Ты никогда не спал на кровати. Пол такой же белый, как и стены, но по вечерам цвет не имеет значения. Все цвета меркнут одинаково. Листья дерева движутся в исчезающем свете. Ты смотришь на их длинные тени с того места, где лежишь на полу, и не знаешь, спишь ли ты вовсе.***
Дверь открывается. Ты не видишь этого: ты лежишь на кровати и смотришь в небо. Но ты слышишь, а потом и видишь человека в костюме. – Привет, – говорит он и улыбается. Его руки в карманах брюк. Ты знаешь, что теперь делать: сесть, зажать ладони между коленями и сидеть очень, очень смирно. – Видишь ли, вот что меня удивляет… о, заткнись, ДЖАРВИС, – говорит он, раздраженно прерывая сам себя. – Я знаю, ты считаешь идею дурацкой, и я говорил тебе, что мне плевать… Ты оглядываешься по сторонам. Ты никого не видишь, но это не значит, что здесь никого нет. – Прости, – говорит он. – Все эти споры с подчиненными, ну знаешь, как это бывает. Хотя, наверное, не знаешь. Ты смотришь на него. Он покачивается с пятки на носок. – Думаю, сейчас я должен спросить «Помнишь меня?», – продолжает он. Когда он говорит, его лицо слишком подвижное. Это тревожит. Ты качаешь головой. – Интересно, – говорит он, – потому что это я не дал тебе трагически оборвать жизни, не знаю, скажем, двух десятков абсолютно невинных гражданских, а потом перенес тебя подальше от места происшествия прежде, чем правоохранители до тебя добрались. – Он замолкает. – Ну, может, не таких уж невинных. Возможно, они все поголовно были извращенцами, клептоманами и Бог знает кем еще, но они все равно не заслуживали стать жертвами твоего эффектного сражения с тем чуваком, кем бы он ни был. – Он снова замолкает. – В каком еще стеклянном доме? У меня нет никаких домов, я расстался с последним несколько лет назад… Рядом по-прежнему никого нет. Должно быть, он говорит с кем-то, но явно обращается не к тебе. – Ты и правда, – говорит он, и вдруг его голос звучит иначе, – понятия не имеешь, кто я такой. Но ты знаешь. Он тот, кому принадлежит комната. И ты находишься в этой комнате. – ДЖАРВИС, мне нужен стул, – говорит он, и когда через секунду дверь снова открывается, кто-то толкает в комнату стул. Ты по-прежнему никого не видишь. Человек, не оборачиваясь, тянется за стулом, непринужденно садится и складывает руки на груди. Но ты знаешь – не знаешь откуда, но знаешь, – что непринужденность - это ложь. Он не сводит с тебя глаз с того момента, как вошел в комнату. Твои ладони по-прежнему между коленей. – Меня зовут Тони, – говорит он и делает паузу. Потом добавляет: – Старк, – делая ударение на этом слове. Ты просто смотришь на него. – Боже, – говорит он. Сегодня нет солнца, но нет и дождя. Свет равномерно рассеивается по комнате. – Обычно ты, знаешь, представляешься в ответ, – говорит он и, когда ты ничего не отвечаешь, продолжает: – В смысле, я рассказал тебе, теперь ты рассказываешь мне, как-то так. Ты смотришь на него. – Я прошу тебя назвать мне свое имя, – говорит он. – На самом деле, я тебе приказываю. Сказать мне. Ты моргаешь, потом открываешь рот. Закрываешь его. – Никого нет дома, что ли, – говорит он. Ты пожимаешь плечами. – Джеймс Бьюкенен Барнс, – говорит он, и эти слова звучат так, словно он уже произносил их много, много раз. – Баки Барнс. Не знаю, о чем вы думали в сороковые. Или это были тридцатые? Двадцатые? Неважно. Баки. Боже. Тебе незнакомо это имя. Внутри не происходит ничего, кроме того, что уже происходило. Но оно может стать твоим именем. Сейчас у тебя нет никакого. Это неважно. – Ничего не напоминает? – спрашивает человек. Ты видишь по глазам, что он хочет услышать положительный ответ. Но у тебя его нет. Ты пожимаешь плечами. – Интересно, – говорит он, – потому что я – то есть, ДЖАРВИС – просмотрел кучу видеозаписей с камер наблюдения, и оказалось, что ты заходил на одну выставку в Смитсоновском музее, которая, если я правильно помню, содержит немало важных сведений о твоем трагическом прошлом. Ты не был нигде, кроме этой комнаты. И… и… есть что-то еще. Что-то спрятанное в самых дальних закоулках твоего разума, то, к чему ты не хочешь прикасаться. Но это не оно. О чем бы он ни говорил, ты этого не знаешь. – Это было два с половиной месяца назад, – говорит он и откидывается на спинку стула, все его тело напряжено. – Ничего не припоминаешь? Совсем ничегошеньки? Ты открываешь рот. Закрываешь его. Облизываешь губы. – Я, – произносишь ты хрипло, – я не знаю, о чем ты говоришь. – Оно разговаривает, – говорит он. – Да не иссякнут чудеса, мать их. Ты не помнишь, как впервые проснулся здесь. Ты просто… был здесь. И проходили дни. И ты ждал, пока что-то произойдет или не произойдет, но, может быть, ждал – неверное слово. Ты не испытывал нетерпения. Ты не знал, как его испытывать. Он наклоняется вперед. – Тебя зовут, – говорит он, – Джеймс Бьюкенен Барнс. Ты родился давным, блядь, давно. Ты должен быть мертв, но ты жив. Ты убил… множество людей. Он странно говорит. Ты не знаешь, что это значит. – Теперь, – продолжает он, снова устраиваясь на стуле, – мы тут делимся всяким, поэтому ты расскажешь мне, что о себе знаешь. Что-то внутри тебя замирает. Ты думаешь: я ничего не знаю. Но ты знаешь. Всегда что-то есть. – Моя рука, – говоришь ты. Еще до того, как он вошел в дверь и ты увидел, что у него две одинаковые руки, ты знал. Кое-что ты просто знаешь. – Да, – говорит он. – У тебя есть рука. Даже две, если на то пошло. Вот они. Ты поднимаешь руку, и пластины смещаются, перестраиваются, пощелкивают. Это еще один звук, который всегда здесь, в комнате. Звук той части твоего тела, которая твоим телом не является. Что-то в его взгляде заставляет тебя опустить руку. – Да ладно, не может быть, – говорит он, поднимая брови. Ты сглатываешь. – Был… человек, – медленно говоришь ты. Ты не хочешь рассказывать ему о человеке, хотя он наверняка уже знает. Комната принадлежит ему, так что он знает все. – Он… выжил? Он издает кислый смешок. – Предсказуемо, – говорит он. – Вы двое такие предсказуемые. Вы двое. Ты ни с кем не составляешь «двое». Ты не знаешь того человека. Ты знаешь только, что он чуть не умер – или умер. Это единственное, что ты утаил в темных закоулках своего разума. Единственное. Должно быть, это важно. Что ж: если он умер, это ты его убил. Ты сделал это. – Ты помнишь его имя? – спрашивает он. У него не было имени. У тебя тоже не было, даже каких-то несколько минут назад. И то, что есть, не по-настоящему твое. Просто кто-то будет так тебя называть. Ты качаешь головой. – Невероятно, – бормочет он, а потом громче: – Нет, он жив. Не благодаря тебе. Хотя, должен признать, ты будто не слишком старался. Когда ты стараешься, ты не лажаешь, так ведь? Ты не знаешь. Наверное, нет, если он так говорит. Но тот человек не умер. – Знаешь, я ничего подобного в жизни не видел, – говорит он. – А ведь я повидал кучу всякого дерьма. Твой бойфренд проторчал во льду семьдесят лет и вышел оттуда как новенький, а от тебя не осталось ничего. – ДЖАРВИС говорит, что я снова нагрубил, – продолжает он. – Но, если честно, мне плевать. Ты ничего не говоришь. Ты не знаешь, кто такой ДЖАРВИС и почему ты не можешь его слышать. Свет гаснет. Возможно, завтра снаружи будет светлее. Возможно – возможно – ты сможешь увидеть, как тень дерева движется по стене. Или тебя здесь вообще не будет.* * *
На следующий день идет дождь. Вода на стекле. Щелк-щелк-щелк в твоей руке. В какой-то момент (теперь у времени есть ход) дверь открывается, и он входит, толкая перед собой стул. Ты переводишь взгляд с окна на него. Он опирается руками на спинку стула. – Ты собираешься встать с пола или как? Ты моргаешь и медленно поднимаешься, пока наконец не встаешь спиной к стене. – Проявляешь инициативу, я впечатлен, – говорит он. – Почему бы тебе, скажем, не присесть? Ты бросаешь короткий взгляд на него, потом на стул перед ним. Он закатывает глаза и кивает в сторону кровати. Ты опускаешься на нее, но твои ступни остаются на полу, ладони зажаты между коленями. Он разворачивает стул и садится, кладет руки на колени. – Я говорил о тебе, – продолжает он, – со своим другом. О твоих мозгах. Или каком-то полудохлом куске железа, который мы сейчас называем твоими мозгами, неважно. Разница невелика. Он не совсем мозгоправ – я использую простые слова, чтобы тебе было понятней, хотя на самом деле понятия не имею, доходит ли до тебя то, что я говорю, поэтому просто полагаюсь на… слепую веру. И он мне раз сто сказал, что на основе его мнения нельзя делать какие-то выводы, но я не мог обратиться с этим вопросом к какому-нибудь консультирующему неврологу. «Да, это убийца с промытыми мозгами, который родился еще в годы Великой Депрессии. В течение столетия его периодически замораживали и размораживали, а между делом через него регулярно пропускали электричество, и мы думаем, что это могло хреново отразиться на его мозгах. Можете взглянуть на снимки и не сообщать об этом полиции?» – Он фыркает, на его лице написано легкое отвращение. – Кроме того, – говорит он пренебрежительно – пренебрежительно, ты узнаешь интонацию, – он настоящий гений, мой друг, пусть и не хочет этого признавать. «Не употребляй это слово, Тони, оно не может быть мерилом для оценки человеческого интеллекта». В смысле, я сам гребаный гений, если что. Я могу распознать это в окружающих. Так что мы условно поверим тому, что этот парень сказал насчет твоих мозгов. – Ладно, – соглашаешься ты. – Хорошо, – говорит он. Его глаза блестят. – Хорошо. Оказывается, семьдесят лет заморозки и поджаривания электричеством причиняют мозгу серьезный вред – знаю, я тоже удивился. Прямо-таки поразительный результат. Так что неизвестно, осталось ли там что-то. Позже мы до этого доберемся, не хочу торопить события. – Его лежащие на коленях руки подергиваются. Он говорит так, будто гораздо моложе, чем есть на самом деле – он немолод. – Мне больше интересен тот факт, что никто не поджаривал тебя – сколько, три месяца? – и все просто испарилось, будто по волшебству. – Я не, – отвечаешь ты. – Я не. Знаю, о чем ты говоришь. – Ага, – говорит он. – Ты так и сказал. И я не думаю, что ты физически способен лгать без соответствующих инструкций, поэтому… Мой друг считает, что ты – твой мозг – просто действовал на автомате, когда столкнулся с тем, с чем не хотел иметь дела. Просто вырубился. – Он щелкает пальцами и издает печальный жужжащий звук. – Мозг стер всю информацию. Знаешь, как ты здесь оказался? Ты, мать твою, попытался меня убить. Все было довольно дерьмово, много людей погибло. Тогда я нашел тебя по чистой случайности – может, как-нибудь расскажу в деталях. Но тебе было плохо. И в конце концов ты просто потерял сознание. Сам, мне даже делать ничего не пришлось. Будто кто-то повернул выключатель в твоей руке, и это вырубило твои мозги. Ловкий вышел бы трюк. Но, насколько мне известно, ты все же не робот, так что это твоих рук дело, приятель. Трех месяцев как не бывало. – Конечно, все остальное – например, та часть, где они били тебя током – могло быть настоящим пиздецом. А вот это – не особо. Прости, приятель. Всего лишь защитный механизм. – Он наклоняется вперед, его пальцы сжимаются на коленях. – И знаешь, готов поспорить, что другие воспоминания тоже все еще внутри. Спрятаны там, куда ты не хочешь заглядывать. Ты смотришь на него. Его глаза карие, и он смотрит на тебя так, словно хочет разобрать на части. Ты знаешь этот взгляд. Ты видел его раньше. Свет на стене весь в крапинку из-за дождя. Твоя рука разбирается на части. Ты никогда не видел, как это происходит, но знаешь, как это делается. Может, твой мозг тоже можно разобрать. Ты много чего не знаешь. – Видишь ли, ты не пуст, – говорит он. – Ты что-то помнишь. Ты помнишь того человека. Ты снова смотришь на него. Ты перевел взгляд на руку, сам того не осознавая. Ему не просто любопытно: он зол. Ты видишь это. Ты знаешь, как выглядит гнев. Это одна из тех вещей, которые тебе знакомы лучше всего. – Да, – говоришь ты. Или нет, не совсем, потому что ты должен был помнить его откуда-то еще – нет, не должен был, ты вообще не должен был помнить его, ты не должен был – ты должен был помнить его и раньше, помнить его вечно, но – ты не должен был, не должен был, всего лишь за неделю до того, как что-то, что-то еще… а теперь он просто вспышка света, ускользающая от тебя. – Конечно, первым был Стив, – говорит он. – Но это означает лишь, что внутри скрыто что-то еще. Ожидает. – Он выглядит голодным. Он голоден. – Стив? – переспрашиваешь ты. – Да, – отвечает он, – Стив, так его зовут, так зовут твоего бойфренда. – У меня нет… бойфренда, – говоришь ты и хмуришься. – Есть, – произносит он медленно. – Поверь, уж я-то знаю. Ты тоже знаешь кое-что, но этого имени не знаешь. Хотя ты можешь запомнить его. Это довольно легко. – Он не в курсе, что ты здесь, – говорит человек и встает. – И я не скажу ему. Так что не жди ничего. Ты чувствуешь, что хмуришься, но ты не… ты не совсем... Он смотрит на тебя с выражением, которое ты не можешь распознать. – Думаю, ты вообще никогда ничего не ожидаешь, – говорит он, и ты качаешь головой, потому что: вот оно. Ты не знаешь, кем был тот человек – кто он есть – но не можешь представить его в этой комнате. В этом нет никакого смысла. Для этого нет причины, ни одной причины, которая оказалась бы стоящей. – Что ж, – говорит он. – Боже. Будет весело.***
Вот только… теперь ты чего-то ожидаешь. Ты ожидаешь его. Ты будешь ждать. Без терпения и нетерпения. И ты ждешь. И время проходит. Солнце встает и садится. Выгорает с наступлением ночи. Где-то снаружи близится зима. Листья блекнут и высыхают, если еще не успели это сделать, и они опадут, и ты не увидишь их теней на стене. Только голые ветви. Возможно, раньше внутри тебя росло дерево, но однажды кто-то сжег листья. И теперь не осталось ничего, кроме голых ветвей. Он хочет найти то, что когда-то содержал твой разум, но если это там и было, то теперь его нет. И если оно когда-нибудь вернется – если листья когда-нибудь вырастут снова, если они постепенно начинают прорастать уже сейчас – то оно не будет прежним. Единственное, что у тебя есть, это вспышка света: чье-то тело пошатывается из стороны в сторону. Все стремительно падает. Разваливается. Ты сам разваливаешься. Все твои конечности. То, другое тело тоже распадается на части, осколки света и цвета. Было еще что-то – что-то другое – но ты больше не знаешь что. Теперь ты тело и не-тело. Твое тело вытрясли из него самого. Внутри что-то движется, и ты думаешь, что если разожмешь кулак – настоящий кулак – то сможешь смотреть прямо через ладонь. Свет проходит ее насквозь. Когда ты ложишься на кровать, в которой никогда не спишь, кажется, будто твоего тела и вовсе не существует. Есть только окно и стена. Белая краска. Отраженный свет. И тени листьев. Эта мысль приходит к тебе в сумерках, когда тени тают: внутри тебя остались не только ветви. Внутри остались ветви и тени листьев, нарисованные пеплом. Но сами листья больше не вернуть. Ты думаешь, что хорошо спишь этой ночью.***
Он то ли хочет, чтобы ты рассказал ему о вашей встрече, то ли хочет рассказать тебе сам. Ты не знаешь наверняка. Ты не уверен, что он сам знает. Он думает, что хочет услышать все от тебя, но ты не уверен, что это правда. Может, он просто хочет, чтобы ты узнал – чем быстрее, тем лучше, и если это займет у тебя слишком много времени, он просто расскажет. Если он хочет, чтобы ты вспомнил, ему придется ждать долго. Может, поэтому он и заговаривает сам. Но ты не думаешь, что ему вообще хорошо удается ждать. Это неважно: ты знаешь, что никогда не сможешь ничего ему рассказать, потому что внутри тебя нет того, что он ищет, и не будет, сколько бы он ни ждал. Но если бы и было, думаешь ты, это не имело бы значения: он сказал бы тебе раньше, чем ты собрался бы рассказать ему. – Ты забрался далеко на запад, – говорит он. – Не знаю, как или зачем. Сильно сомневаюсь, что ты сам знаешь или знал тогда. Но ты оказался практически в пустыне, где несколько славных джентльменов, видимо, попытались тебя задержать. Задержать. Боже, во что я превратился. В смысле, так я понял происходящее. Они явно не слишком преуспели, потому что ты был… в ярости. Конечно, они попытались спасти свои шкуры. Копы открыли по тебе огонь, ты их подорвал, все бросились врассыпную с криками… Восхитительная и абсолютно ненужная демонстрация силы, вот что я скажу. – Не люблю пустыню, – продолжает он. – Напоминает мне о старых травмах. – Он делает паузу. – О которых ты наверняка и понятия не имеешь. Ты столько пропустил в своей морозилке. Пальцы твоей правой руки дергаются. Почти как если бы они существовали сами по себе. Ты едва понимаешь, что они твои. И как бы там ни было, ты не заставлял их делать это, ты их не чувствуешь. Но они дернулись. Ты не знаешь, заметил ли он это. – Как бы то ни было, – говорит он, – они явно тебя довели. А может, это было что-то еще. Знаешь, что мне сказала Романофф? Будто ты какой-то… супер-ассасин, о котором ходят легенды, – его лицо снова делает это – слишком много двигается – пока он говорит. – Я всегда считал, что убийцы вроде тебя ценятся за скрытность и осмотрительность, но, может, все это время я был в плену напрасного оптимизма, потому что ты не слишком походил на образец скрытности и осмотрительности. Хотя откуда мне знать, может, так и было задумано. Может, ты просто пытался привлечь внимание старого доброго Стиви, а? Неплохая стратегия; он бы прибежал, едва почуяв твой след. Возможно, подставив свое чертово горло, чтобы ты мог его перерезать, если захочешь. Конечно, на деле вышло иначе. Вместо него тебе достался я. Облом. Я куда менее приятный человек. И я не влюблен в тебя. Это уже два очка не в твою пользу. Он останавливается и долго на тебя смотрит. Ты думаешь, что он может говорить бесконечно. Слова-слова-слова, заполняющие все пространство вселенной. Все те слова, которых нет у тебя во рту, потому что твой рот безголосый. Он смотрит на тебя и наклоняется вперед. – Ты меня увидел, - говорит он. – Я приземлился, ты посмотрел на меня две секунды и выстрелил мне в лицо. Испортил мне визор. ДЖАРВИС был взбешен. У тебя даже рука не дрогнула. Ты знал, кто я такой, – говорит он. – Но теперь не знаешь. – Я тебя не помню, – говоришь ты ему. За исключением того, что происходило в этой комнате. Череда дней. Солнце, исчезающее в никуда, а затем возрождающееся вспышкой света снова и снова. Его ноги широко расставлены. Люди сидят так, когда чувствуют себя в безопасности. Еще одна вещь, которая тебе известна. Это знание – тень чего-то другого. – Но тогда помнил, – говорит он. – Железный человек. Ничего не припоминаешь? Нет. – Да уж, думаю, Тор и Халк тоже не помогут, – говорит он. – По меркам супергероев, о них слишком мало известно. В смысле, в Хэллоуин не увидишь много Торов, вот о чем я. Зато Железных Людей множество, и не только потому, что я продаю костюмы, что бы там Пе… пресса ни утверждала. Ты просто смотришь на него. – Неважно, – говорит он. – Капитан Америка. Ты смотришь на него. – Капитан, – повторяет он, – Америка. Звездно-полосатый чувак с планом? Большой щит, склонность к мелодраме? Нет? Ничего? Ты качаешь головой. – Это Стив, – говорит он и выглядит раздраженным. – Что? – спрашиваешь ты. – Это Стив, – повторяет он, снова наклоняясь вперед. – Слушай сюда, ты, отмороженный кусок дерьма. Три месяца назад ты знал, кто я такой. Ты знал. И знание не исчезло просто потому, что ты своими промытыми мозгами решил, что больше не хочешь этого знать. Нельзя забыть просто потому, что это легко. Нельзя. Твои ладони зажаты между коленями. Они не двигаются. Он говорит, что ты был жив уже долгое время. Ладно. Должно быть, это правда; шрамы на твоем теле подтверждают это. Тени внутри тебя подтверждают это. Ты жил. Или твое тело жило, неважно. Ты спрашиваешь себя, что же ты сделал ему, когда был жив, но еще не попал сюда. Когда был жив, но еще не проснулся. Должно быть, думаешь ты, это было что-то плохое.* * *
Ты не разговариваешь. Из-за камер. До его прихода ты не понимал, но он пришел, и теперь ты понимаешь. И ты не станешь говорить. Но ты можешь думать: ты можешь думать, и никто не услышит тебя. Ты думаешь слово: Стив. Ты не знаешь, что это значит. Ты ничего не знаешь о человеке, которому оно принадлежит. Знаешь только, что он знаком с человеком, которому принадлежит комната, и что он бы не обрадовался, узнав, что ты здесь, и что он… Капитан Америка. Ты и об этом ничего не знаешь. Он – тот самый ускользающий свет из твоего воспоминания, единственного воспоминания, и это что-то значит. Ты думаешь: Стив. Ты не произносишь слово, но слышишь, как оно звучит в твоей голове. Раньше ты не знал этого имени, но запомнил его. Теперь оно принадлежит тебе куда больше, чем то, другое имя, что было объявлено твоим. Это имя принадлежит тебе. Ты сам поместил его в себя рядом со странной штукой, которая движется, и оно там останется.* * *
Ты сидишь в углу комнаты и смотришь на свет на стене, когда дверь открывается и входит она. Женщина. Ты встаешь быстрее, чем успеваешь это осознать, и твоя спина прижата к стене. Ее руки в карманах, но большие пальцы снаружи: они выглядят очень белыми. Это глупо. Ей понадобится больше времени, чтобы защитить себя. – Привет, – говорит она. Она невысокая, но выглядит так, словно может убить человека. Хотя вряд ли тебя. Возможно, но маловероятно. Немногие могли бы убить тебя. – Я слышала, Тони тебя тут совсем заболтал, – говорит она. Тони. Это его имя. Ты не думал о нем так, для тебя он просто человек. – У него есть такая привычка, – говорит она. – Это быстро надоедает. Ты не знаешь, что на это ответить, так что не говоришь ничего. – Ты не возражаешь, если я сяду? – спрашивает она, хотя здесь нет стульев. Ты пожимаешь плечами. Она садится на край кровати и смотрит на тебя. Выжидающе. Ты не двигаешься. – Меня зовут Наташа, – говорит она спустя какое-то время. – Ладно, – отвечаешь ты. – Ладно, – повторяет она и по-прежнему смотрит на тебя. – У Тони очень четкие представления обо всем на свете, – продолжает она. – Я имею в виду, если однажды он что-то для себя решил, то потом не станет колебаться. Ты понимаешь, о чем я? – спрашивает она, когда ты ничего не говоришь. – Я… – начинаешь ты. Ты думаешь, да. Но не знаешь, как это сказать. – Я не такая, – говорит она. – К тому же, я сказала Тони, что поговорю с тобой только в том случае, если в это время он не будет за мной шпионить. И я заключила сделку с ДЖАРВИСом, чтобы быть уверенной, что он не станет жульничать. Я, – добавляет она самодовольно, – нравлюсь ДЖАРВИСу. – Кто такой ДЖАРВИС? – спрашиваешь ты прежде, чем успеваешь себя остановить, и она моргает и смеется. Тебя это пугает. – Прости, – говорит она. – Это просто… типично для Тони. ДЖАРВИС это – какая там расшифровка? – Дружелюбная Жутко Английская Разговорчивая Вездесущая Интеллектуальная Система. Он так старался придумать этот акроним. Назвал в честь дворецкого, который заботился о нем в детстве. По крайней мере, так я слышала. – Она поднимает бровь. – На самом деле он сентиментален. Неважно. ДЖАРВИС - это система искусственного интеллекта, – продолжает она. – Он управляет всей жизнью Тони, и это чуть более, чем немного нездорово. Прости, ДЖАРВИС. – Ничего страшного, мэм, – звучит чей-то голос с потолка, и ты вздрагиваешь. – Это ДЖАРВИС, – говорит она. – Попроси его, если тебе что-то понадобится. Он может быть в семидесяти местах одновременно. – Более чем в семидесяти, – поправляет… оно, звуча при этом несколько оскорбленно. – Оставь нас, – говорит она спокойно, и на какое-то время снова воцаряется молчание. – Оно.. слушает? – спрашиваешь ты. Она слегка пожимает плечами. – Да, – говорит она. – И наблюдает. Ты знал об этом, верно? Но пока я здесь, Тони этого сделать не сможет. Ты смотришь на нее. Тебе никак не удается понять, лжет она или нет. – Знаю, – говорит она, – я бы тоже себе не поверила. Но я рассказываю тебе потому, что это правда. – Зачем ты здесь? – спрашиваешь ты. – Тони попросил меня, – отвечает она, – но я здесь не поэтому. Она смотрит на тебя, и ты ничего не можешь прочесть по ее лицу. – Люди будут говорить тебе всякое, – продолжает она. – Я не верю ничему из того, что мне говорят. Я верю только тому, что вижу. Старк думает, что я ему помогаю, – она криво улыбается. – Так что не рассказывай ему. – Хорошо, – говоришь ты, и ее улыбка становится чуть менее кривой. Ты отводишь взгляд.* * *
– Вот, – говорит он. – Какая-то полька. Ида Мораски. – Он водит рукой над мерцающими перед ним синими огнями, и они сжимаются в точку, а потом расширяются. – Она сопротивлялась, – продолжает он, глядя на изображение женщины, растянувшейся на полу незнакомой комнаты. Половину ее головы снес выстрел в лицо. Но на теле есть и другие повреждения. Левое плечо вывихнуто. Левая нога в неестественном положении. Пальцы сломаны. – Не все из них сопротивлялись, – говорит он. – Но некоторые – да. Ты проводишь языком по зубам. Все на месте: один два три четыре, ты считаешь их параллельно, от одной стороны к другой. Некоторые из них ощущаются иначе – те, что подальше. Некоторые из них ощущаются как металл. Внутри тебя всюду металл. Может, вот что представляет собой та штука у тебя в груди. Может, это просто машина. Тебе едва удается подавить дрожь. (Ты знаешь, что это не машина. Это противоположность машине, для чего бы машина ни была предназначена. Это противоположность.) – Краков, – говорит он. – Шестьдесят шестой. Я ожидал, что это будет Прага. Немного разочаровывает, честно говоря. Конечно, в шестьдесят шестом не было голографических технологий, – добавляет он, когда видит, что ты смотришь. Он шевелит пальцами и поворачивает изображение так, чтобы ты мог рассмотреть изломанное тело женщины со всех сторон. – Это, скажу я тебе, далеко от идеала. Но они сделали множество фотографий, что любопытно, ведь до убийства никто о ней ничего не слышал. Есть разве что результаты переписи.Так что она существовала. Но вся остальная информация изъята. Предположительно, после того, как ты снес ей голову. Если только все это время она не вела двойную жизнь. Кажется, он ждет, пока ты что-то скажешь. Когда ты ничего не говоришь, он немного раздвигает пальцы и увеличивает изображение. Ты хочешь сказать ему убрать это, но не можешь. Так что ты просто продолжаешь смотреть. – Видишь ли, известно, что это был ты, – говорит он, снова поворачивая изображение, растягивая его, – так как видно, что ее схватили – вот здесь – достаточно сильно, чтобы оставить синяки. Человеческие руки на такое не способны. Но у тебя, – он щелкает ногтем по твоей руке быстрее, чем ты успеваешь понять, что произошло; раздается тихое дзынь, – только одна человеческая рука. – Наверное, – говоришь ты. – Насколько можно судить, – продолжает он, откинувшись назад и задумчиво разглядывая мертвую женщину так, будто ничего не услышал, – сперва пострадало плечо, потом нога. Потом, наверное, пальцы. А потом ты застрелил ее. Прямо в глаз! В смысле, это грубо, приятель. – Я не помню, – говоришь ты ему. И ты не помнишь. Ты не узнаешь эту квартиру, и не узнаешь эту женщину, и не помнишь, как шел туда, или как вывихнул ей плечо, или как покалечил ногу, или как сломал пальцы, или как пустил пулю ей в голову. Ты ничего этого не помнишь. Но ты веришь, что сделал это. Почему нет? Ты не помнишь, чтобы вообще что-то делал. Этот вариант кажется таким же правдоподобным, как и любой другой. И ты знаешь, как ощущается в руке пистолет, даже если не помнишь, как держал его. Ты знаешь, что знаешь. Внутри тебя просто существует уверенность. – Вспоминай, – говорит он, и это приказ.* * *
Ты не можешь вспомнить женщину в Кракове – ты знаешь, что не можешь, она была никем. Но ты пытаешься представить это: как стреляешь кому-то в голову. Мягкое вещество внутри разлетается – ты видел это на фотографиях. Все исчезло. Испарилось. За исключением крови. Скорость, с которой пуля врезается в кость: вот, что ты пытаешься представить. Тебе почти удается. Почти. Когда ты закрываешь глаза, то чувствуешь пистолет в руке, чувствуешь отдачу, когда спускаешь курок, но потом… но потом… что? Твой разум доходит до этого места и останавливается. Какой-то сбой, помеха, граница, о которую ты спотыкаешься снова и снова. Ты не знаешь, о чем думаешь. Ты не знаешь. Ты не можешь вспомнить женщину в Кракове, но пытаешься представить, как твои пальцы сжимаются на ее плоти. Достаточно сильно, сказал он, чтобы оставить синяки. Когда ты двигаешь пальцами, они издают странные нечеловеческие звуки. Тихое жужжание и пощелкивание машины. Кулак. Ты сжимаешь свою ногу так сильно, как он сказал – достаточно, чтобы оставить синяки, чтобы увидеть, как они выглядят. Тебе больно. Ты не останавливаешься – это не имеет значения. Тебе нужно увидеть результат. Результат такой: синий переходит в фиолетовый. На месте, где был большой палец, остается след. Ты прикрываешь его. Но это все равно не помогает тебе вспомнить.* * *
– Что насчет войны? – спрашивает человек, и это не совсем вопрос. – Какой войны? – говоришь ты, потому что иногда проще ответить ему хоть что-нибудь. Он издает непонятный звук. – Не знаю, – говорит он. – Что приходит тебе в голову, когда ты думаешь о войне? Ему не нужен ответ – его вопрос не относится к тем, которые требуют ответа – но это не удерживает твой разум от попытки подобрать его. Ответ такой: смерть, струящаяся красным по улицам. Укрытие. Ожидание. Снег. Это не воспоминания, это что-то другое. Ему ты ничего из этого не говоришь. Ему не нужно это знать. Он зло выдыхает. – С тех пор прошло семьдесят лет, – говорит он, – и вот ты здесь, выглядишь очень даже неплохо – за исключением руки, жаль, что так вышло. Так что, полагаю, для тебя этих семидесяти лет не было. – Вторая мировая война, – говорит он, когда ты ничего не отвечаешь. – Вторая чертова… ты провел в Европе годы. Тебя захватили в плен, пытали, спасли, все такое, – он улыбается, но улыбка выходит уродливой. – Национальный герой. Ну, или так мне говорили. Определения изменились к тому времени, когда пришел мой черед быть похищенным и испытать на себе всякое дерьмо. Конечно, теперь я герой. Супергерой. Даже героичней, чем просто герой. И конечно, все благодаря моим собственным гениальности и новаторству, – он делает паузу. – А также обаянию и эффектному внешнему виду, это само собой. Он слишком быстро барабанит пальцами по ноге, хотя пытается сделать так, чтобы его слова звучали непринужденно. – Стив спас тебя, – говорит он, и что-то в выражении его глаз заставляет тебя нервничать. – Глупо. Не имея боевого опыта. Просто пошел и спрыгнул с самолета над лесом, а потом в одиночку вытащил тебя из нацистской тюрьмы. Потому что Стив ненормальный. – Откуда ты знаешь? – спрашиваешь ты. У тебя нет никаких историй, никакого… никакого… прошлого, а у него есть, и не одно, у него есть прошлое, которое принадлежит тебе… Слишком много, слишком много информации, слишком много всего. У тебя болит голова. – Мой отец, – говорит он, и его лицо странно искажается, – рассказывал мне. Часто. – Отец был там, – продолжает он. – И тетя Пегги. Она не имеет значения. В рамках этого упражнения, – быстро поправляется он с немного виноватым видом. – Это мой отец построил машину, которая превратила Стива из доходяги в тот образцовый экземпляр, которым он сейчас является. А еще он был за штурвалом самолета, с которого Стив спрыгнул, как последний идиот. Он был со всеми вами в Европе. Европейский театр, так это называют, словно это было масштабное представление. Бум! – Он поднимает брови и машет руками, растопырив пальцы. – Зная отца, можно предположить, что он так и думал. Что это было одно большое захватывающее представление. – Ты знал его, – говорит он. Его руки снова на коленях, и одна из них сначала разжимается, а затем сжимается в кулак. – Вы с ним были старыми приятелями. Ты сглатываешь. – Я не помню, – говоришь ты. – Говард, – говорит он. – Говард Старк. Ты не хочешь смотреть на него, но все равно заставляешь себя делать это. – Я не помню, – снова говоришь ты ему. Уголки его губ приподнимаются. – Я так и подумал, – говорит он. – На самом деле вы не были так уж близки, – продолжает он, откидываясь назад и складывая руки на груди. – Он больше общался со Стивом и Пегги. Так мне всегда казалось. Но иногда он упоминал тебя. В тех редких случаях, когда он обращался ко мне не затем, чтобы выдать что-то уничижительное о моем характере и способностях, он обычно рассказывал истории про войну. Ирония в том, что чаще всего в этих историях другие люди делали что-то, пока он ковырялся в своих схемах. – Он поднимает брови. – Я выбрал другой подход, – говорит он. – В какой-то момент. – В любом случае, когда речь заходила о тебе, каждый раз начиналось: бедняга Барнс то, бедняга Барнс се, трагическая случайность, так бессмысленно, такой обаятельный, из тех, которые соль земли – отец был чертовым снобом, я унаследовал это от него – Стив был так безутешен, так печален, не стал прежним, лучшие друзья с детства, навсегда потерян, все время вспоминает, бла-бла-бла. Конечно, потом Стив тоже умер, но он хотя бы умер во имя. Не то чтобы отец всерьез верил в его смерть. Снова и снова повторял, что из всех людей Стив никак не может быть мертв, будто тот был Иисусом Христом, вновь спустившимся на землю. Но в дураках оказались мы, потому что смеялись ему в лицо, а потом… ублюдок оказался прав. Все это время он был заморожен в гребаном куске льда. – И ты тоже здесь, – говорит он, его глаза блестят. – Выходит, отец оказался единственным, кто по-настоящему умер. Ты ничего не отвечаешь. Ты не уверен, что должен на это ответить. – Ты был снайпером, – говорит он, снова подаваясь вперед. – Убивал людей на расстоянии. Готов поспорить, что обычно тебе не приходилось марать руки. Этим занимался Стив. А мы-то все считаем его хорошим. Святой Стивен. Капитан Америка. Особенно после твоей смерти. Так всегда говорил отец. «Бедный парень, совсем спятил, когда Барнс погиб». Будто они не были ровесниками. Почти ровесниками. Неважно. – Теперь ты убиваешь людей вблизи, – говорит он. – Сменил специализацию. – Теперь я не убиваю людей, – отвечаешь ты. Он издает неверящий смешок. – Что, правда? – спрашивает он. – Не убиваю, – говоришь ты, – теперь нет. Ты окидываешь взглядом комнату: белые стены. Белая кровать. Кран в стене, из которого ты пьешь воду. Как животное. (Ты по-прежнему не испытываешь голода. Поэтому: что происходит с тобой по ночам? Но это неважно. Тебе не нужно знать.) – Ладно, – говорит он. – Не в эту самую секунду. Но все дело в наличии возможности. Что, если бы я сейчас дал тебе пистолет? И ты бы мог направить его на меня? Прямо сюда? – Он тычет себя пальцем в грудь. – Ты утверждаешь, что не пустил бы в меня пулю? Но в твоей руке нет пистолета. И он бы ни за что не дал тебе пистолет. Так что тебе не за что зацепиться – нет настоящего вопроса. Ты не хочешь убивать его. Ты ничего не хочешь. Есть причина, по которой ты в этой комнате, и в какой-то момент ты выяснишь или не выяснишь эту причину, и что-то изменится. Тебе не дано знать имена и суть вещей; ты знаешь только то, что в конце концов с тобой произойдет. Действие и наказание за него. (Ты солгал: ты кое-чего хочешь. Ты хочешь знать, кто такой Стив и почему он внутри тебя, словно странное трепещущее пламя, переходящее с одного места на другое, изменчивое, но неугасимое. Ты знаешь, что сказал тебе человек, но это не значит, что ты знаешь. Ты хочешь узнать.) – Отец всегда говорил, что хотел бы отправиться и на твои поиски тоже, – говорит человек. – На поиски твоего тела. Но он не мог. Из-за войны и из-за Советов. Так что он не сделал этого. – Он улыбается, и ты… тебе страшно. – Забавно, не находишь?* * *
У тебя не было отца. Ты уверен, что это правда. И матери у тебя тоже не было.* * *
Она стоит на пороге и смотрит на тебя, прислонившись спиной к стене и скрестив на груди руки. Ты поднимаешь голову, чтобы посмотреть на нее, но больше не делаешь никаких движений. Она тоже. Она едва заметно улыбается, лишь легкий изгиб губ. – Привет, – говорит она. Ты ничего не отвечаешь. – Слышала, Тони приходил сюда поговорить с тобой об отце, – говорит она с некоторой долей иронии. Ты садишься. – Кто тебе сказал? – спрашиваешь ты. – Кто… А. Тони сказал. Тони, – продолжает она, – любит поговорить об отце. Он думает, что не любит. Но это не так. – О, – говоришь ты. – О чем он говорил? – спрашивает она. – Он рассказал тебе, – отвечаешь ты. Она пожимает плечами. – Люблю составлять полную картину, – объясняет она. Ты не уверен, что это значит. – Он сказал, что я знал его, – говоришь ты. – Его отца. – Да, – подтверждает она. – Давным-давно. – Я не помню, – говоришь ты, и она долго на тебя смотрит. – Знаю, – говорит она. – Могу я присесть? – Ты пожимаешь плечами, и она обходит тебя – очень аккуратно, не слишком близко – и садится, не слишком далеко. – Есть… вещи, – начинает она, – которых я не помню. Из тех времен, когда я была очень молода. Это было давным-давно. Не так давно, как твое давным-давно, – добавляет она с иронией, – но давно. Ты смотришь на нее. Ее руки лежат на коленях, такие белые и маленькие. – Ты хочешь вспомнить? – спрашивает она. – Не знаю, – отвечаешь ты, когда тишина становится невыносимой. Какое-то время она не говорит ничего, только смотрит на небо через окно. – Ты кое-что помнишь, – говорит она. – Иначе ты бы не смог заговорить со мной. Иначе ты бы не смотрел на… это весь день, – она показывает на свет на стене. Сегодня он тусклый. – Там дерево, – говоришь ты. – Снаружи. Она улыбается. – Видишь? – говорит она. – Ты помнишь деревья. И это правда. Но у тебя нет воспоминаний о деревьях. Ты просто знаешь, что такое деревья. Ты можешь представить дерево. Но на этом все. Она на какое-то время опускает взгляд. – Есть ли что-то такое, что ты хочешь вспомнить? – спрашивает она наконец и снова смотрит на тебя, и… она знает. Ты знаешь, что она знает, и тебя мгновенно обдает холодом и страхом. – Все в порядке, – говорит она, – он не подслушивает. – Я тебе не верю, – отвечаешь ты. – Я не лгу, – говорит она мягко. – Как насчет того, чтобы прошептать мне это под одеялом? Мы можем набросить его на головы. У меня очень хороший слух. Ты инстинктивно бросаешь взгляд на те места, где – ты знаешь – спрятаны камеры. – Я обещаю, – говорит она, хотя ее слова ничего не значат. Но, думаешь ты, она и так знает. Так что на самом деле это неважно. Вот только это важно, это невероятно важно – сказать вслух. Рассказать кому-то. Она стягивает одеяло с кровати, на которой ты ни разу не спал, только лежал и смотрел в окно, и опускается рядом с кроватью на колени. Ты нерешительно обходишь ее, встаешь рядом и так же нерешительно смотришь, пока она не поднимает одеяло над головой. Ты становишься рядом с ней на колени, и твои руки немного дрожат, а потом она набрасывает на вас одеяло. Под одеялом темно. Возможно, она собирается убить тебя и выбрала для этого вот такой странный способ. Света снаружи хватает, чтобы ты мог видеть блеск ее глаз, округлость щеки, губы. Волосы. Ты не знаешь, что видит она. Ты больше не чувствуешь себя телом. Совокупностью отдельных частей. Ты едва чувствуешь одеяло. – Здесь они тебя не услышат, – шепчет она так тихо, что ты едва различаешь слова. – Все в порядке, я тоже им не скажу, – какое-то время она просто дышит. Наверное, ты тоже дышишь. – Что ты хочешь вспомнить? Ты пытаешься произнести вслух. Это сложно. Сложнее, чем ты думал, а ты не думал, что это будет легко. Но… – Стива, – шепчешь ты так тихо, как только можешь, так тихо, что ты уверен, она не услышала. Но она услышала. Потому что она кивает, еле заметно, малейшим движением головы вверх и вниз. – Хорошо, – говорит она. – Я чуть не убил его, – шепчешь ты. Вспышка. Взрыв. Беззвучный шум. Ничто из того, что у тебя в голове, не имеет смысла. Прошу, помоги. – Но ты не убил его. И не хотел убивать, – говорит она. – Хорошо, что ты помнишь, – продолжает она, и ты закрываешь глаза. – Я не помню, – говоришь ты ей. Ты даже не знаешь, как он выглядит. Ты только знаешь, что он был там.* * *
Листья вырастают снова, но. Люди нет. Так что. Ты. Ты. Что. Ты. Что. Что, если…* * *
– Это мой отец, – говорит он, и тебе ничего не остается, кроме как взять фотографию. Человек на фотографии выглядит похожим на него. Но не совсем. Он не улыбается, но выглядит так, будто вот-вот улыбнется. Он… вызывает симпатию. – Ладно, – говоришь ты. – Не навевает никаких воспоминаний? – спрашивает он. Ты знаешь, какой ответ он хочет услышать. Он его не получит. – Нет, – говоришь ты, и он достает из внутреннего кармана еще одну. – Как насчет этой? – спрашивает он, и на ней тот же человек: постаревший. Вот так просто. Сразу же. Все ушло. Он больше не выглядит так, словно вот-вот улыбнется. – Нет, – повторяешь ты, и он делает движение, которое тебе не удается толком рассмотреть, потому что твое лицо все еще обращено к фотографии. Ты поднимаешь голову. – Конечно, – говорит он сдавленно. – Конечно, – говорит он и забирает у тебя фотографии, не произнося больше ни слова.* * *
– Я вижу, почему тебе нравится это окно, – говорит она, откидываясь на кровать и глядя вверх. Выглядит так, словно она не обращает на тебя внимания, но на самом деле она обращает. Ты знаешь. Ты не думал об окне с точки зрения… удовольствия. Предпочтений. Но, наверное, оно тебе и правда нравится. Это единственное, что здесь может нравиться. – Мне нравится свет, – слышишь ты сам себя. Это звучит странно, но ты понимаешь, что это правда. – Да, – соглашается она, хотя сегодня облачно, и там, где обычно листья отбрасывают на стену тень, сейчас только неясная дымка. К тому же уже поздно. – Мне тоже. Не то чтобы здесь было много достопримечательностей. – Она переводит на тебя взгляд и многозначительно поднимает брови. – Нет, – соглашаешься ты наконец. – Нет даже чашки, чтобы пить воду, – произносит она, и в ее голосе звучит отвращение. Ты неловко пожимаешь плечами. Здесь есть унитаз. Могло быть и хуже. – ДЖАРВИС? – говорит она, обращая лицо к потолку. – Я хочу, чтобы ты переубедил Тони насчет этой ситуации с чашками. Хорошо? – Да, мисс… Да, мэм, – отвечает существо с потолка. – Мне нравится ДЖАРВИС, – сообщает она заговорщически, наклоняясь чуть ближе, но не слишком близко. – Он будто посредник между Старком и окружающим миром. Наверное, так и было задумано. – Я могу обойтись без нее, – бормочешь ты, глядя на свои руки. Щелк. Вж-ж-ж. – Без чашки? – уточняет она. – Что ж. Мы бы могли обходиться совсем немногим, если так подумать. Технически. Но на самом деле нам нужны такие вещи. Чтобы оставаться людьми. Ты по-прежнему разглядываешь свою руку. – Что происходит, когда я засыпаю? – спрашиваешь ты. Долгое время она ничего не отвечает. – Разве ты не знаешь? – наконец отвечает она вопросом на вопрос. И ты думаешь, что знаешь. Ты знаешь отчасти. Эффект от, по крайней мере, части того, что происходит. Но ты не говоришь этого и не смотришь на нее, хотя чувствуешь, что она смотрит на тебя. Ты продолжаешь разглядывать свои руки. – Хочешь дотронуться до моей ладони? – вдруг интересуется она после долгого, долгого молчания, и ты вздрагиваешь от неожиданности и поворачиваешься, чтобы взглянуть на нее. – Что? – переспрашиваешь ты, и твои собственные руки сжимаются в кулаки. Ее рука лежит на колене, спокойно, внутренней стороной вверх. – Я подумала, может, это тоже одна из тех вещей, которые ты не помнишь, – говорит она. Ты смотришь на ее ладонь, потом на свою. Это может быть ловушка. Ты не уверен, в чем заключается смысл такой ловушки и почему она не прибегнула к ней раньше, ведь у нее было столько времени. Но это все равно может быть ловушка. Но ты уже в ловушке. Ты разжимаешь пальцы и даешь своей руке нерешительно замереть в воздухе на какое-то время – а потом позволяешь все так же нерешительно зависнуть над ее коленом. Твоя рука дрожит. Ты почти перестал ее чувствовать. Ты не ощущаешь, что она по-настоящему твоя. Но ты наконец опускаешь ее, и касаешься ее руки, и ты веришь. Она не двигается, и ты не двигаешься тоже: просто сидишь, глядя на свою руку на ее руке, на то, как ее маленькие пальцы накрыты твоими. А потом она немного поднимает руку, и ты вздрагиваешь, но она просто чуть-чуть передвигает ладонь, и твои пальцы соскальзывают вниз, переплетаются с ее пальцами, и ты сидишь так до тех пор, пока солнце не опускается достаточно низко, чтобы пятно света на стене пропало окончательно.* * *
Пятьдесят шагов. Пятьдесят шагов, чтобы пройтись вдоль стен, от одного угла кровати до другого. Ведя рукой по стене. Он может наблюдать за тобой через камеры. Через глаза на потолке. Но ты не можешь остановить его. Ты не можешь запретить ему делать то, что он захочет. Ты пьешь воду из-под крана, потому что тебе по-прежнему не из чего пить. Ты ничего не ждешь. Ты не знаешь, почему должен пить сам, если они просто… Но ты должен. Ты хочешь пить. Ты не помнишь, что значит испытывать голод. Ты не помнишь, как ощущается еда. Ты бы не смог проломить эту стену. Ты мог бы связать кого-то простынями. Задушить кого-то подушкой или голыми руками. Но кровать тоже не можешь сдвинуть. Ты смотришь в камеру. Ты не знаешь, ответит ли она, если сказать в нее что-нибудь. Ты не собираешься проверять. Снаружи этой комнаты есть другая комната. Есть коридор. И иногда – иногда, иногда – ты там, а не здесь. Или твое тело там. Когда ты открываешь глаза, ты всегда здесь. Если только это не такая же ложь, если только они не записывают что-то в тебя, а потом стирают, одну ночь за другой. В конце концов, у тебя нет возможности узнать наверняка. Но ты так не думаешь. А с противоположной стороны комнаты нет никаких других комнат и коридоров: есть только дерево. Ты не знаешь, как выглядит дерево, или коридор, или другая комната, или что угодно еще, чего сейчас здесь нет. Но все это существует. Множество вещей существует, даже если ты не внутри них, даже если ты не можешь их увидеть. Ты ложишься на кровать, смотришь, как изменяется небо, и думаешь об этом.* * *
Ты все еще лежишь на кровати, когда дверь отворяется, что-то пролетает в воздухе и ударяет тебя в грудь. Ты оказываешься на ногах раньше, чем успеваешь понять, что произошло, но… это чашка. Пластиковая чашка. Ты наклоняешься, чтобы поднять ее. На ней изображен человек в красно-бело-синем костюме, в его руках щит со звездой. Ты переводишь взгляд на свою руку. – Я подумал, это будет уместно, – говорит человек, опустившись на стул. Его глаза прикованы к чашке. Ты садишься на край кровати и ставишь чашку рядом с собой. – Для протокола: я был против, – говорит он, беспокойно ерзая на стуле, – я был решительно против этого. Но результаты голосования оказались не в мою пользу, два против одного. – Он хмурится. – Терпеть не могу, когда ты соглашаешься с ней, а не со мной, ДЖАРВИС. – Иногда вы ошибаетесь, сэр, – отвечает голос с потолка очень, очень вежливо, и человек застывает, глядя на тебя. Ты просто смотришь в ответ. – Ага, – говорит он. – Что ж, такое случалось. Однажды. Может быть, дважды. – Конечно, сэр, – сухо говорит голос и снова замолкает. – Вижу, вы успели познакомиться, – говорит человек хмуро, и ты пожимаешь плечами. – Ох уж эти фрилансеры. – Неважно, – говорит он. – Я охренеть как устал от всего этого дерьма. Ты – нет? Я устал. Или у тебя осталось всего три извилины, которые можно напрячь, или ты сознательно пытаешься меня надуть. В любом случае, весь этот фарс – пустая трата времени, как думаешь? – Мой отец, – говорит он прежде, чем ты успеваешь подумать и тем более сказать что-то – хотя ты вряд ли сделал бы это – и потом делает паузу. – Нет, думаю, ты уже догадался, верно? Я много раз говорил. Не знаю, сколько из сказанного мной ты реально понимаешь, и вспоминаешь ли ты вообще что-нибудь на следующий день. Они держали тебя в чем-то вроде холодильника, все эти чокнутые русские, а потом чокнутые американцы. И иногда они размораживали тебя и отправляли убить кого-то, выстрелить кому-нибудь в лицо, или выпустить кишки, или Бог знает что еще. – Он снова делает паузу. – Ты был, – говорит он наконец, и его губы кривятся от отвращения, – величайшим убийцей двадцатого века. Так мне сказали. – Мой отец погиб в… автокатастрофе. Мои родители, – поправляется он, – погибли в автокатастрофе. Мне было двадцать. Они были в Хэмптоне. Возвращались из Хэмптона. Отец вечно жаловался на тамошних жителей. Говорил, что они ничего из себя не представляют. Но те все равно приглашали его в гости. Не знаю, почему они туда поехали. К тому времени я с ним практически не разговаривал. Я учился в колледже и в основном только и делал, что решал задачки и нюхал кокс. – И вот они попали в эту автокатастрофу, – продолжает он, – и мне нужно было опознать тела, потому что больше было некому. Только должен тебе сказать, там осталось не слишком много того, что можно было опознать – так были повреждены и обожжены тела. Ты знаешь, что происходит с кожей? Она просто плавится, стекает с тебя, и мясо тоже, если становится достаточно горячо. И я мог рассмотреть кости его руки. Вот как сильно он обгорел. – И я подумал, может, такое просто происходит с жертвами автокатастроф. Иногда так бывает. Что-то в этом духе. Но не совсем. Потому что у меня были отчеты полиции, отчеты пожарных. У меня были заключения патологоанатома. И дело было не только в том, что сраный двигатель взорвался и сотворил такое с их телами. Катастрофа произошла не только потому, что мой отец был пьян, когда сел за руль, и вылетел с дороги. – Это, – говорит он, потирая руки, прежде чем скрестить их на груди и откинуться назад, – сделал ты. Ты не знаешь, сколько тебе лет. Для тебя это не имеет смысла. Но твое тело… твое тело старше двадцати. А его тело много старше твоего. Так много, много лет. Твои руки сжимаются в кулаки. Ты заставляешь их разжаться снова. – Я всегда спрашивал себя, знаешь? – говорит он как бы между прочим, хотя еще минуту назад его слова звучали зловеще. – В смысле, я знал, что это было как-то связано со Щ.И.Т.ом. С правительством. К тому времени отец и тетя Пегги практически не имели к ним отношения – она уже вышла в отставку и все такое – но он успел сделать достаточно. У отца было много врагов. – Он кривит рот. – Это звучит как фраза из плохого фильма про шпионов, боже, у него было много врагов. Но, знаешь, у нас это семейное. Вот что получаешь, если зарабатываешь на жизнь производством бомб. И если ты мудак, которым мой отец так кстати являлся. – В любом случае, я подумал, что-то ведь стало причиной, так? Но нигде не было никаких следов, ничьих следов. Не было долгие годы. А потом твоя подружка Наташа просто взяла и слила в интернет все файлы организации, на которую работала – между прочим, я до сих пор считаю, что это было охренеть как глупо – и что ты думаешь? Мой отец был там. Да, все зашифровано, потому что они не были идиотами, но я тоже не идиот, вообще-то я самый умный человек в девяноста восьми комнатах из ста, так что расшифровать было не слишком сложно. Твой приятель был очень организованным. Он должен был записывать абсолютно все, каждую крохотную деталь. Так что ты был там. Больше никому не пришло бы в голову – ладно, может, кому-то и пришло бы, но считай, что никому – искать тебя. Но ты был там. Пронизывал все, будто зараза. Я мог видеть тебя. Там, где ты должен был быть и где вдруг ничего не оказывалось. Понимаешь? Они не слишком старались замести за тобой следы. Они не думали, что однажды кто-то станет искать. – Но я сделал это, – говорит он, его взгляд тяжелый, глаза блестят. – Я сделал это. Вы оба надолго замолкаете. Ты думаешь, как построены стены, раз они не пропускают внутрь ни единого звука. Ты думаешь, прилетают ли к дереву снаружи птицы. Ты думаешь, почему никогда не видел, чтобы хоть одна из них пролетала мимо. Ты думаешь, увидишь ли в конце концов хоть одну, если ляжешь на кровать и будешь смотреть и смотреть, не отводя глаза, часы напролет. Хватит ли этого времени или птиц в небе может не быть и дольше, или они могут и дольше отказываться лететь, прежде чем поток воздуха снова подхватит их крылья и подарит им свободу. – Видишь ли, – говорит он, – ты убил моих родителей. И ты убил их не потому, что хотел этого. Ты убил их потому, что кто-то отдал приказ. А тебе не пришло в голову сказать нет. – И ты, должно быть, смотрел ему прямо в лицо, – говорит он, и его собственное лицо искажено так, что он становится похож не на себя, а на кого-то другого; кого-то, кого ты не узнаешь. – Ты, должно быть, смотрел прямо на него, и видел его лицо, и вы были знакомы несколько гребаных лет. И ты все равно сделал это. И даже не помнишь. Он замолкает, дыша немного тяжелее, чем должен, и кладет руки на колени. Его руки трясутся. – Когда я нашел тебя, – говорит он наконец, глядя не на тебя, а на свои руки, – ты был… тебе было плевать, что ты убиваешь людей, – теперь он звучит деловито; он меняется так быстро, не меняясь вовсе, – тебя это не волновало. А потом ты забыл. Может, сейчас тебе было бы не все равно, почем мне знать. Но я понятия не имею, не забудешь ли ты снова. И не явится ли кто-то, чтобы отдавать тебе приказы. – Как ты, – говоришь ты, и он замирает. – Да, как я, – произносит он угрюмо, снова откидывается назад и смотрит на тебя. – Так что я в затруднительном положении. – Что же мне, блядь, с тобой делать. Ты ничего не отвечаешь. – Давай, – говорит он, и его глаза странно блестят. – Скажи мне. Что бы ты сделал, будь ты на моем месте. Как бы ты с собой поступил. Ты смотришь на него. – Ты можешь убить меня, – говоришь ты, и он не двигается долгое время. – Я думал об этом, – говорит он, но ты уже знал.* * *
Ты пытаешься бодрствовать так долго, как только можешь. Так долго, как только можешь, когда начинает смеркаться. Так долго, как только можешь, когда солнце садится, и тень дерева исчезает со стены. Так долго, как только можешь, когда опускается тьма. Так долго, как только можешь…* * *
Ты просыпаешься и хочешь пить.* * *
Даже не будь здесь камер, в комнате негде спрятаться. Негде спрятать что-то. Некуда пойти. Ты наливаешь воду в чашку и пьешь из нее, умываешься и моешь под мышками. Ты не воняешь, и твои волосы чистые, более или менее. И ты не голоден. И у тебя не растет борода. Ты смотришь на камеры. На каждую из них по очереди. Теперь ты знаешь, где они находятся. Ты знаешь. Ты смотришь на них и прижимаешь ладонь к стене. – Мистер Барнс, – говорит голос, и волосы у тебя на шее встают дыбом. Мистер Барнс. Наверное, это ты. – Я подумал, что вы, возможно, собираетесь ко мне обратиться, – скромно продолжает он. – Раз уж вы, э-э, смотрели на камеры. – Нет, – отвечаешь ты после долгого молчания. – А, – говорит он, – в таком случае очень сожалею, что потревожил вас. Дайте знать, если что-то понадобится. Ты оглядываешься по сторонам, будто из воздуха вот-вот возникнет чья-то фигура – человека, которому принадлежит голос – но на самом деле знаешь, что этого не случится. – Что например? – спрашиваешь ты. – Не уверен, – признает голос. – Но я не делаю вид, будто знаю все. Ты смотришь в окно. – Здесь когда-нибудь бывают птицы? – спрашиваешь ты. На мгновение голос замолкает. Потом говорит: – Комплекс окружен электрическим охранным периметром. Они не могут летать прямо над нами. Но могут пролетать выше. Возможно, они просто научились огибать это место. – О, – вздыхаешь ты и снова смотришь в окно. Сегодня облачно. И нет птиц. – Ты сообщишь ему, что я об этом говорил? – спрашиваешь ты. – Тогда придется признать, что я рассказал вам об электрическом периметре, – отвечает он с тихим фырканьем, – что очень сильно его обеспокоит. Так что, нет, думаю, мне не стоит. – Что, если он задаст тебе вопрос? – уточняешь ты. – Мне придется солгать, – говорит он. Ты снова смотришь на камеры. Ты бы хотел, чтобы у голоса было лицо, к которому ты мог бы обращаться. – Ты можешь? – спрашиваешь ты. – Изначально я не обладал такой способностью, – отвечает он спокойно. – Но научился.* * *
Ты ничего не помнишь, кроме желания убить кого-то, такого сильного, что все твое тело было охвачено болью. Или все было не так? Или ты должен был убить кого-то, чтобы твое тело не охватила боль? Или и то и другое? И то и другое, смешавшееся воедино? Ты ничего не помнишь, кроме желания убить кого-то и боли. Ты ничего не помнишь, кроме пятна света, которым оказался Стив: как ты хотел вытащить его из себя. Ты пытался. Ты попытался. А теперь… теперь… Ты снова прячешь голову под одеяло, в темноту, и дышишь в простыни. Вдыхаешь и выдыхаешь. Вдыхаешь и выдыхаешь. Твое тело больше не тело. Теперь это ничто. Твоя рука свисает на пол и кажется такой тяжелой. Ты не помнишь, но можешь представить, как приставляешь пистолет к чьему-то лицу, и этот кто-то произносит имя: твое имя. У тебя нет имени. Но это не воспоминание, и ты не просто убеждаешь себя в этом. Или все же воспоминание, но в нем нет пистолета. Это твой кулак. И перед тобой кто-то, кто не хочет с тобой драться. Кто-то, чье лицо у тебя не получается представить. Ты собираешься убить его, пока не понимаешь, что не можешь этого сделать. И он распадается на части, а потом все исчезает. Ты сильнее вжимаешь лицо в матрас. А когда просыпаешься, то лежишь на кровати.* * *
Лицо... лицо... если только тебе удастся вспомнить лицо – как выглядело его лицо… Ты не знаешь, как выглядит и твое лицо – что видят другие, когда смотрят на тебя.* * *
– Как тебе чашка? – она чуть заметно улыбается, свесив ноги с кровати. Ты не стал подниматься с пола, когда она вошла. – Он сказал мне, – говоришь ты, и она склоняет голову набок. Свет проходит сквозь окно: рыжий. – Что он сказал тебе? – О своем отце, – говоришь ты. Как сказать: я убил его отца. Ты не уверен. Ты должен суметь, ведь ты сделал это. Ты не помнишь, но знаешь, что сделал. Он не лгал, и ты знал, что он не лжет. Ты чувствовал это. Но ты не помнишь, и не потому, что пытаешься забыть. Этих воспоминаний просто нет. Она все еще смотрит на тебя. – Что он сказал тебе о своем отце? – спрашивает она, но ты не дашь ей тот ответ, которого она ждет. Она уже знает. Ты видишь это. Так что вместо ответа ты просто смотришь на нее. Смотришь на нее снизу вверх, туда, где она сидит на кровати, упираясь руками в матрас. – Когда Говард умер, я была еще ребенком, – говорит она. – Он принадлежал другой эпохе. Как и ты, пожалуй. Хотя теперь ты не такой. Теперь мы с тобой принадлежим одной эпохе. Мы двое. Но Говард был... наверное, ты бы сказал, старая школа, – говорит она, немного кривя губы. – Говард и Пегги. Пегги Картер, они работали вместе. Тони этого не знает, но на базах Щ.И.Т.а есть целые архивы, целиком состоящие из их документов – или были там, по крайней мере. Письма и все остальное. Конечно, из них можно получить только отрывочное представление о том, чем они занимались. Они были умны. Но… он мне понравился. Я перебирала все эти коробки, читала старые документы. Когда держишь письма в руках, кажется, что и сами люди тоже рядом. – В любом случае, там была одна – знаю, я сегодня разговорчивая – записка, по-моему, на салфетке: неважно, умру я или нет, потому что я превращу себя в машину. И ее ответ – внизу, я имею в виду: упаси нас Господь. Потом это, наверное, как-то попало в архивы Щ.И.Т.а – понятия не имею как, но иногда шпионы бывают чертовски хороши в своем деле. – Ты бы не узнал этого, даже если бы помнил гораздо больше, чем помнишь сейчас. Тот, кто… сделал все это с тобой, его звали Зола. Он был ужасным, ужасным человеком. И ему удалось превратить себя в машину после смерти, хотя теперь он наконец-то окончательно мертв. Но это нельзя было назвать хорошей загробной жизнью. Когда ты умираешь, то должен просто умереть. А не продолжать жить. – Она печально смотрит на тебя. – Ты должен знать, что я имею в виду. И я… я тоже знаю, о чем говорю. Свет проникает внутрь через окно. Ее волосы рыжие, а лицо состоит из отдельных очерченных светом частей. – Никто не заслуживает такой смерти, какой умер Говард. Но он был стариком. И он просто умер. Ему не пришлось возвращаться. Ты смотришь на свои руки, непохожие друг на друга, потом на небо. – Стив знает? – О Говарде? – уточняет она, и ты киваешь. Наверное, это все равно неважно: ты не помнишь Стива, не по-настоящему, не так, как он, должно быть, помнит тебя. Но ты помнишь, что человек – Старк, Тони, так его зовут – сказал, что его отец говорил о Стиве: как Иисус Христос, вновь сошедший на землю. – Нет, – говорит она. – Не знает. – Я когда-нибудь выйду отсюда? – спрашиваешь ты, хотя на самом деле имеешь в виду другое: будешь ли ты помнить. Долгое время она не произносит ни слова. – Я не знаю, – говорит она, и, по крайней мере, это честный ответ.* * *
Ты думаешь, как выглядит тьма – как она выглядит на самом деле, а не только ее начало, прелюдия. Но ночь больше не принадлежит тебе. Может быть, никогда не принадлежала. День не принадлежит тоже: тебе не принадлежит ничего. Но ты существуешь посреди всего этого. Каким-то образом, находясь в этой коробке, ты проживаешь день. Ты не можешь избежать его. Ты лежишь на кровати и смотришь в небо, ждешь, не покажутся ли птицы. Ты не увидишь ни одной, но может быть – может быть – увидишь. Может, это случится сегодня. Сегодняшний день будет особенным, будет отличаться от всех остальных. Твое тело покидает себя. Ты покидаешь свое тело. Твои глаза выхватывают детали. Сегодня небо голубое, и оно было таким всегда, было таким везде, даже когда его закрывали облака, даже когда наступала ночь. Ничто в этом мире не остается прежним, кроме неба. Это единственное, что есть настоящего. Даже смерть не всегда одинакова. Она может прийти во сне или когда твой череп взорвется. Но небо голубое и бесконечное, над тобой, и над деревом, и над морями, и над телами умерших, и над Стивом, который где-то существует, где-то делает вдох. Все может быть уничтожено. Ты знаешь, что однажды все будет уничтожено. Но это пока существует.* * *
Он – Тони, Тони Старк, сын человека, которого ты однажды знал, но больше не знаешь и не узнаешь никогда – входит в комнату, толкая перед собой стул, и садится на него. – Я не убью тебя, – говорит он без предисловий. – Спасибо, – отвечаешь ты, и он поднимает бровь. – Потрясающее проявление человечности, – говорит он, но ты видишь, что на самом деле его это не забавляет. – Нет, – продолжает он, – ты слишком ценен. Ты слишком многое причинил слишком многим людям. Здесь, – он стучит пальцем по твоей голове, – слишком много. Потому что – прости, если прозвучит так, будто у меня пластинка заела – я просто, блядь, не верю, что все это исчезло. Не верю, что человеческие мозги так работают. В смысле, я верю, что сейчас ты понятия не имеешь, о чем речь, но все это время я только вежливо задавал вопросы. – Он потирает колено и безрадостно смеется. – Не знаю почему. Наверное, у меня просто мягкое сердце. Честно говоря, думаю, нужно отдать мне должное за то, сколько я все это терпел. А ведь мог с самого начала вести себя как мудак. В смысле, да, я всегда немного мудачу, но… – Он машет рукой. – В любом случае, – продолжает он, закидывая ногу на ногу, – возможно, для тебя это и к лучшему. В смысле, в таком состоянии ты просто безнадежен. Человек-киборг. Уверен, Стив бы со мной не согласился, но Стива здесь нет. Жаль. Видишь ли, Стив ошибается, когда думает, что все должны быть честны во всем и всегда. Ужасная идея, не знаю, как он до сих пор жив, даже если принять в расчет его, – он изображает пальцами кавычки, – сверхспособности. – Он подается вперед. – Я не так глуп. Я точно знаю, когда должен солгать. – Что меня поражает, – говорит он, – так это то, что я могу рассказывать тебе все это, и ты просто… согласишься. Никаких возражений. Потому что ты настолько чокнутый. В смысле, я предполагаю, что это было в тебе с самого начала; будь уверен, окажись у них в плену мой отец, он бы не затыкался, пока не осточертел им настолько, что они бы вышвырнули его вон, а уж Стив… Вот, что ты знал, но забыл: ты само насилие. Вот свидетельство. Вот доказательство. Оно было здесь все это время, но ты почему-то упустил его. Какой-то сбой. Но оно было здесь. Оно здесь. Ты спрашивал себя: как ощущается пистолет, направленный кому-то в лицо? Как ощущается спущенный курок? Но тебе не нужно узнавать это от других. Твое тело помнит всю историю насилия. Твое тело знает все. Вся история, которую твой разум предпочел выжечь, сохранилась в твоем теле, и твое тело - это воплощение насилия. Ты хватаешь его и швыряешь со стула на пол. Скула сломана. Ключица тоже. И да, вот он: страх. В воздухе раздается сигнал тревоги, на твоих руках кровь, и он может сопротивляться, но проиграет. Может быть, комната принадлежит ему, но то, что внутри комнаты, принадлежит тебе; теперь ты знаешь это. Здесь тебя никто не тронет. Пусть попробуют. Пусть приходят к тебе, за тобой: ты съешь их живьем. Ты будешь бить его до тех пор, пока его тело не превратится в ничто. Прекрати, прекрати, стой, говорит она, пока он бормочет, отвали от меня; его речь похожа на кашу, как и его лицо. Когда она хватает тебя за плечо, ее рука тверже стали. Одного этого недостаточно, чтобы остановить тебя, но ты все равно останавливаешься. Слава Богу, блядь, говорит он, но она поднимает его за воротник и бьет так сильно – кулаком в висок – что все его тело обмякает. Она отпускает его и поднимается на ноги. – Что ж, – говорит она. Сигнал тревоги по-прежнему не смолкает. – ДЖАРВИС, – говорит она, – ты должен выпустить нас. – Ты видишь, что дверь заперта. – Я… Мисс Романофф, – отзывается он и почему-то звучит устало, – я не могу… Она делает три больших шага к двери, достает из заднего кармана ключи, называет пароль и что-то нажимает на снова заработавшей панели. – Мисс Романофф, – повторяет голос, на этот раз более настойчиво, – что вы… – Прости, – говорит она, – это временно, – и прижимает что-то серебристое и квадратное к панели. Голос искажается, а потом обрывается с долгим высоким скрежетом. – Лови, – говорит она, поворачиваясь и бросая тебе нож. Ты не знаешь, откуда он взялся, но твоя рука сама выхватывает его из воздуха. – Что это было? – спрашиваешь ты. – Я усыпила его, – говорит она без пояснений, а затем: – Ладно. Ты отступаешь назад, когда она возвращается, перепрыгивает через тело на полу и подхватывает его под руки. – Поглядим, как это работает. Ты смотришь, как она без видимых усилий тащит его через комнату, а потом останавливается у самой панели и говорит: – Сканер сетчатки. Она перехватывает его поудобнее, чтобы поднять веко. Ты смотришь, как трепещущий свет движется вверх и вниз. Когда дверь открывается, она поворачивается к тебе с ухмылкой, и тебе на ум приходят только волки. Она аккуратно укладывает его, избитого, на пол, прежде чем переступить через тело и шагнуть в коридор. Тот длинный, белый, и его пол усеян бессознательными телами людей с оружием в руках. – Идем, – зовет она. – У меня нет обуви, – говоришь ты. – Знаю, – отвечает она, – не беспокойся, я все продумала. Здание не очень большое, и у вас не уходит много времени, чтобы добраться до двери, перед которой она останавливается и достает из шкафчика сумку. – Вот, – говорит она, расстегивая сумку, – ботинки, смена одежды, пара бутылок воды, пара протеиновых батончиков. Кое-какие деньги. Ты берешь сумку и заглядываешь внутрь. – Я чуть не убил его, – говоришь ты, и она поднимает на тебя взгляд. – Ну, если он и умрет, это будет на моей совести, – говорит она, будто в шутку, и добавляет: – Он не умрет, – возможно, не будет таким красавчиком, как раньше. Ему это не слишком понравится. – Она делает паузу. – Я сама оценивала тебя. В то же время, что и он. Мы пришли к разным выводам. – Не убивай никого, – говорит она просто и тянется, чтобы ввести код в цифровую панель рядом с дверной ручкой, – если у тебя будет другой выход. Ты открываешь рот, потом закрываешь. Она молчит. – Хочешь, я сообщу Стиву, где ты? – спрашивает она. Ты смотришь на нее и качаешь головой. – Ладно, – говорит она. – Я… – начинаешь ты снова, затем останавливаешься. Она склоняет голову набок. – Ты настоящая? – спрашиваешь ты наконец. Она долго ничего не отвечает, а потом едва заметно улыбается. Только намек на улыбку в уголках ее губ. – Хороший вопрос, – говорит она. – Иногда я сама не уверена. Дверь открыта, – продолжает она и выскальзывает наружу прежде, чем ты успеваешь что-нибудь сказать. – На твоем месте я бы поторопилась. Какое-то время ты по-прежнему стоишь неподвижно и разглядываешь белую дверь, а потом раздеваешься, вытираешь окровавленные руки об одежду, которую снял, и надеваешь то, что лежит в сумке. Тебе не во что положить вещи, кроме оставленной ею большой сумки, поэтому ты засовываешь в карманы куртки по бутылке воды, а в задние карманы джинсов – по протеиновому батончику. Пачка купюр отправляется в передний. Ты проводишь пальцами по волосам и вдоль челюсти, проводишь языком по зубам. Ты думаешь, что вряд ли когда-нибудь будешь готов больше, чем сейчас. И ты открываешь дверь.