* * *
Но что-то происходит прежде, чем ты просыпаешься. Ты не знаешь, что это происходит прежде, чем ты просыпаешься. Ты не знаешь, что происходит. Ты ничего не знаешь. Ты в комнате и в коридоре. Это продолжается целую вечность, и ты не можешь найти выход. Но отсюда есть выход, ты знаешь это. Они пытаются не дать тебе уйти. Ты выворачиваешь их плоть, пока на коже не расцветают синяки. Сначала он, потом та, с рыжими волосами. Во сне ничто не ощущается реальным: вот о чем ты подумаешь, когда проснешься. Но ты вспоминаешь об этом только потом. Ты на спине, скалишь зубы, пытаясь сбросить ее с себя, приложить ее головой об пол, и ты знаешь, что есть что-то еще, что-то за пределами этих кататонических белых стен. Но где? У нее изо рта сочится кровь. Его неподвижное тело ты оставил далеко позади. Во сне ничто не ощущается реальным, потому что во сне у тебя нет тела: здесь ни у кого его нет. Но он все равно здесь, хватает тебя за что-то – все тело фантомно – чтобы оттащить тебя назад. И может, ты падаешь на него спиной, а может, лицом, а может, он запускает пальцы в твой череп, чтобы… Может, белые стены исчезают, но в это время ты просыпаешься. И ты вспоминаешь, как видел сон. И вспоминаешь, как вспоминал. Ты зарываешься лицом в куртку и, дрожа, испускаешь долгий рваный вздох, почти стон. Твои пальцы замерзли. Все твое тело замерзло. Но сейчас не зима.* * *
Лес простирается не очень далеко: скоро ты снова оказываешься в поле. Оно тоже покрыто растениями, примерно по колено высотой. Ты идешь прямиком через них. Солнце едва поднялось, и вокруг ни души. Когда ты пересекаешь три поля, то выходишь к дороге и останавливаешься, на пробу трогая ботинком асфальт. Солнце уже довольно высоко. Становится жарко. Далеко впереди кто-то работает на одном из полей. Чтобы продолжить путь, тебе придется держаться у самого их края или, может, идти вдоль дороги. Вскоре люди начнут с тобой заговаривать. Ты не сможешь избежать их, как бы тебе этого ни хотелось. Ты крадешься между высоких деревьев вдоль самой границы полей, пока не заканчиваются и они: остается только дорога. Дорога и дома. Лужайки. Ты делаешь привал в последнем небольшом перелеске и разрываешь упаковку одного их протеиновых батончиков, которые дала тебе женщина, с подозрением его разглядываешь. Он невкусно пахнет. Ты не голоден, но знаешь, что должен поесть. Что-то внутри твердит тебе, что нужно поесть. Он невкусный. Ты чувствуешь, как твое лицо кривится, и думаешь о человеке – о Тони Старке, так его звали, Тони Старк, а его отца звали Говард – и его странном лице, которое ты разбил. В полях растет еда. Ты не знаешь какая. Разная. Разные растения. Ты не помнишь, как ел что-нибудь, но знаешь, что ел. Ты спрашиваешь себя, сможет ли есть Тони Старк, или с ним сделают что-то. То же, что делали с тобой. Ты не думаешь о том, что с тобой делали. Это не имеет значения. Это происходило раньше, но больше не происходит. Ты не знал, что это происходило. Ты не мог ничего поделать. Ты ни с чем не мог ничего поделать. Было бы проще, не испытывай ты голода, но ты голоден. Так что ты доедаешь, сминаешь обертку и засовываешь ее обратно в карман. Она издает особый звук. Такого ты раньше не слышал. Ты снова сжимаешь ее в кармане. Ты прячешься за деревьями и наблюдаешь за работниками в поле, пока солнце не опускается достаточно низко, чтобы ты мог продолжить путь. Они наклоняются и поднимаются, за их спинами по широкой дуге распыляется вода. Иногда они садятся на корточки, чтобы рассмотреть что-то. На какое-то время они собираются на краю поля и разговаривают, опираясь на изгородь. Ты не можешь разобрать слова, но иногда кто-то из них начинает смеяться. Потом они переходят на следующий участок. Это не слишком большие поля. Вряд ли на них растет много еды. Но – вот они. Когда солнце садится достаточно низко, ты снова отправляешься в путь – опустив голову, куда глаза глядят, по дорогам без тротуаров. Ты знаешь, что у дорог должны быть тротуары. Но здесь их нет. Не видно долгое время. Ты замечаешь, что идешь вдоль домов: целые ряды домов, с окнами и распахнутыми настежь входными дверями. В наступающих сумерках дети носятся по улицам на велосипедах. Матери зовут их домой, те начинают хныкать. Дети нарезают круги и падают. Старые толстые деревья на одних лужайках, никаких деревьев на других. Здесь так много детей. – Ты заблудился? – спрашивает одна девочка, с такой прозрачной кожей, что ты видишь вены под ней и думаешь о голограмме Тони Старка. Ты можешь четко представить, как ее мозг разлетается из простреленного затылка. – Нет, – отвечаешь ты и прячешь руку поглубже в карман куртки. – Ладно, – говорит она с сомнением и бежит домой, когда мать резко окликает ее. За ней захлопывается дверь.* * *
Здесь негде спрятаться: вокруг достаточно людей, чтобы тебя неминуемо заметили. У тебя не выходит представить город – не по-настоящему, не как реальное место, где ты и правда мог бы оказаться. Но ты знаешь, что в городе тебя бы никто не заметил. И что ты мог бы спрятаться в лесу. Но здесь тебе не спрятаться. Поэтому ты просто продолжаешь идти в темноте вдоль дорог и домов, наполненных мужчинами, женщинами и детьми, а рядом проезжают машины. Очередная пара фар проплывает у тебя за спиной, потом мимо, потом останавливается. – Эй, – говорит мужчина, открывая окно. – Ты заблудился? Ты смотришь на него. Уже стемнело. Свет фар оставляет на нем отблески: призрак чего-то. Ты не знаешь чего. На нем костюм и галстук, на висках проглядывает седина. Ты мог бы протянуть руку через окно и вытащить ключ из замка зажигания прежде, чем он сообразит, что случилось, и схватить его за горло прежде, чем он успеет открыть рот и спросить. Ты облизываешь губы. Он немного подается вперед, хмурясь. Это плохой костюм, ему не подходит – слишком велик везде, кроме талии. Он моложе, чем тебе сперва показалось, но уже лысеет. – Нужна помощь, приятель? – спрашивает он. – Нет, – отвечаешь ты. Твой голос звучит хрипло. – Ага, – говорит он, и ты видишь, как это происходит: беспокойство перетекает в подозрение. Ты просто смотришь на него еще какое-то время, будто это не имеет к тебе отношения, потом сглатываешь. – Я свернул не туда, – удается тебе выдавить. – Я… Теперь я знаю, куда идти. – Ты делаешь паузу. – Спасибо, – говоришь ты, хоть это и звучит странно, ощущается странно; хоть ты и не хочешь этого говорить. Он снова устраивается поудобней, все еще немного сомневаясь, но ты видишь это – переход вашей встречи во что-то другое, в разряд странных анекдотов, ничего особенного. Никакой угрозы. Что, конечно же, не так. Но он думает, что так. – Ладно, тогда доброй ночи, – говорит он. Ты отступаешь назад и смотришь, как он закрывает окно и уезжает, только фары краснеют в темноте. Ты идешь дальше, пока не натыкаешься на дом в укромном уголке на пересечении двух улиц. Ни в одной из комнат не горит свет, перед домом стоит табличка «Продается». Ты крадешься вдоль периметра. Похоже, в доме действительно никого нет, но ты все равно не заходишь внутрь – не хочешь быть внутри. Тебе и не нужно: снаружи не холодно. Все это неважно. Вместо этого ты обходишь дом и, спрятавшись за кустами, садишься спиной к стене, подтягиваешь колени к груди. Впереди видны только деревья. Сегодня небо безоблачное. Звезды ярко сияют. В ветвях недовольно щебечут птицы. Несколько из них перепархивают с дерева на дерево, тени на фоне еще более плотной черноты. Твои пальцы сжимают ткань штанов. Ты должен был повстречать птиц еще днем. Ты ни одной не заметил. Но они должны были быть там. Кажется невозможным, чтобы их не было. Ты не помнишь, чтобы раньше видел детей. Но наверное, должен был. Ты убивал детей. Тони Старк рассказал тебе об этом в подробностях. Много детей, сказал он. Восьмерых, если быть точным. Убил восемь детей собственными руками. Ты смотришь на свои руки, поворачиваешь их. Он хотел вытащить из тебя этих детей – не их самих, с ясными глазами и заколками на тонких мягких волосах, подстриженных «под горшок», но их тела, их окровавленные тела на полу, чтобы изучить их. Наполнить ими твой разум. Тебе повезло, думаешь ты, медленно сгибая пальцы, что твой разум не наполнить ничем. Ты не хочешь, чтобы тела этих детей лежали перед тобой в ряд. Они все равно внутри тебя, неважно, видно их или нет. Тони Старк когда-то был ребенком. Если бы все произошло раньше – если бы он был младше – если бы он оказался в машине, которую ты не помнишь, в месте, которое ты не помнишь, с мужчиной и женщиной, которых ты не помнишь, то ты мог бы убить и его тоже. Ты думаешь об этом какое-то время, но ничего не испытываешь. Ты смотришь на деревья, потом на небо. Когда-то ты тоже был ребенком. Ты помнишь, как думал, что у тебя не было ни матери, ни отца. Но они наверняка были. Тони Старк рассказал тебе факты, но это не имеет значения; ты думаешь не о них. Ты знаешь, что когда-то был ребенком. Все были. Ты был ребенком с двумя руками, двумя ладонями, который могли чувствовать. Ты был ребенком и помнил все, что с тобой происходило. А теперь ты ничего этого не помнишь. Ты помнишь себя только таким, как сейчас. Ты двигаешься, и твоя рука тоже движется, издает тихие звуки, жужжание и гул. Она напрямую подключена к твоему мозгу. Ты знаешь это и без чужих слов. Ты многое знаешь. Иногда ты хотел бы не знать.* * *
Ты просыпаешься утром, до восхода солнца, и заставляешь себя съесть второй протеиновый батончик и выпить полбутылки воды. Ты знаешь, что тебе нужно больше еды – людям нужно больше еды. Но ты не хочешь есть больше. До сих пор не хотел. Может, начнешь потом. Может, это просто паника. Необходимость. Ты продолжаешь идти. Ты знаешь, что рано или поздно доберешься до очередной магистрали. Эти дома – пригород, ты находишься в пригороде – не могут тянуться вечно. Или могут, но только будучи разделенными, отрезанными друг от друга, разбитыми на участки. Так что ты продолжаешь идти. Ты начинаешь вонять. Подернутое дымкой солнце медленно поднимается, и с ним приходит жара. Здесь жарко, где бы это «здесь» ни находилось, но могло быть и хуже. Бывало и хуже, хотя ты не можешь этого вспомнить. Ты просто снимаешь куртку и несешь ее в руках. Все равно в ее карманах ничего не осталось. Довольно скоро ты доходишь до магистрали, хотя это не настоящая магистраль. Это вообще не магистраль, это просто дорога пошире. Здесь нет домов, разве что парочка где-то позади; вокруг только поля и… ничего. Здания вдалеке смутно напоминают индустриальные постройки. Ты не пытаешься понять, что они собой представляют. Это не имеет значения. Ты продолжаешь идти. Ты никуда не направляешься. Ты вдруг осознал, что никуда не направляешься. Тебе некуда идти, вот в чем дело. Но вместе с тем ты не можешь никуда не идти. Так что ты будешь идти, пока что-то не заставит тебя остановиться. В конце концов что-то заставит тебя остановиться. Ты знаешь. Ты не дурак. В полдень ты допиваешь оставшуюся воду и садишься у дороги, спиной к рядам тянущихся к солнцу кукурузных побегов. Ты потеешь. Это заставляет тебя вонять еще сильнее, но ты не против. Тебе даже нравится – твое тело делает это само по себе. Так и должно быть. Капли пота стекают по твоей руке, преломляют свет. Если кто-то увидит тебя, то увидит и твою руку. Вот, как тебя найдут. Но тебе не удастся спрятать ее, разве что под курткой. А сейчас жарко. В конце концов тебя все равно найдут. И если он снова придет за тобой, ты убьешь его. Ты поднимаешься, теперь не только мокрый от пота, но и весь в пыли, и продолжаешь идти. Ты идешь медленно. Ты никуда не спешишь. Спустя какое-то время ты доходишь до прилавка на обочине, прямо возле рядов кукурузы. Ты идешь с другой стороны дороги, там, где лес. Здесь что-то продается. Фрукты. – Эй, – произносит кто-то. Девочка. Ты не уверен, сколько ей лет. Судя по всему, твои познания о детях сводятся к способам их убийства. Может, девять. Может, ей девять лет. Она стоит за прилавком, опираясь на него руками и скорчив рожицу, раскачивается с пятки на носок. Наверное, она забралась на один из ящиков. – Куда ты идешь? – спрашивает она. Во рту у нее не хватает переднего зуба. Ты пожимаешь плечами. – Что это значит? – спрашивает она, в ее голосе звучит отвращение. – Ничего, – отвечаешь ты. – Ты врешь, – говорит она, наклоняясь еще немного вперед и хмурясь. – Ты мешок с дерьмом. Ты смотришь на нее. – Я могу говорить такое, потому что мама не услышит, и некому запретить, – говорит она, выпрямляясь и отбрасывая волосы назад. – Ты не считаешься. Ты даже не знаешь, куда идешь. – Ладно, – говоришь ты. – Ты заблудился? – спрашивает она, и ты снова пожимаешь плечами. – Ты бездомный? – Она слегка подается вперед, ее глаза блестят. Ты смотришь на нее. – У тебя амнезия? – Теперь она практически вибрирует от волнения. – Да, – отвечаешь ты, и она выглядит сбитой с толку. – Я… Что? – переспрашивает она. – У меня амнезия, – говоришь ты, хотя на самом деле у тебя ее нет, не по-настоящему. – Как тебя зовут? – интересуется она с подозрением. Ты колеблешься. – Джеймс, – отвечаешь ты наконец. – У тебя нет амнезии, – заявляет она с глубочайшим чувством собственного превосходства. – Ни один человек с амнезией не знает, как его зовут. – Ладно, – говоришь ты. – Что с твоей рукой? – спрашивает она. – Я потерял свою, – отвечаешь ты, – и мне приделали новую. На ее лице проскальзывает неуверенность. – Это… можно сделать? – спрашивает она. – И рука будет выглядеть вот так? – Нет, – отвечаешь ты. – Не будет. Эта единственная. Она снова переводит взгляд на твое лицо. – Как ты ее потерял? – Я упал с большой высоты, – говоришь ты и только позже понимаешь, что никто тебе этого не рассказывал – ни Тони Старк, ни та женщина, никто. Но ты знаешь. Ты не помнишь падение, но знаешь, что упал. На ее лице появляется выражение чистого, неприкрытого ужаса. – Ох, – говорит она, а потом замолкает. – Что ты продаешь? – спрашиваешь ты. – Эм-м, – тянет она и смотрит вниз, на прилавок, будто забыла. – Ягоды. Клубнику, малину, чернику. – Какие вкуснее всего? – спрашиваешь ты. – Черника, – тут же отвечает она. – Томми считает, что я странная, потому что всем больше нравится клубника, а я думаю, что он просто дурак и мальчишка, а черника все равно самая вкусная. И бабушка со мной согласна. – Она снова нерешительно переводит взгляд с выставленных перед ней ящиков на тебя. Ты делаешь пару шагов к ней, через дорогу. За время вашего разговора не проехало ни одной машины, но сейчас одна приближается. Ты отходишь назад, и она проносится мимо. – Притормози, придурок! – кричит она вслед машине, хмурясь, хотя ее слова теряются среди шума. – Давай, иди сюда, – бормочет она, пока ты смотришь на нее, по-прежнему стоя посреди дороги. – Вот эти, – говорит она, указывая пальцем на коробочку и подталкивая ее вперед. – Можешь взять их бесплатно, я скажу маме, что сама их съела – все равно с утра тут торчу. Я уже целую кучу продала сегодня, так что это ничего. Ты смотришь на деревянную коробочку с ягодами, такую хлипкую, что ты, наверное, мог бы раздавить ее, взяв не той рукой. Она снова разглядывает тебя, на этот раз даже не скрываясь. – Хочешь дотронуться? – спрашиваешь ты неожиданно для самого себя. Она моргает и широко открывает глаза. – А можно? – спрашивает она с сомнением. Ты пожимаешь плечами, потом поднимаешь руку и кладешь ее на прилавок рядом с одним из ящиков. Она нерешительно протягивает маленький палец, отдергивая его чуть ли не раньше, чем успевает дотронуться до руки. – Горячо! – восклицает она. – Сегодня жарко, – отвечаешь ты. Она разминает пальцы и снова тянется, чтобы дотронуться, на этот раз более целенаправленно, хоть и боязливо, ведет ими по пластине к одному из пазов. – Как она работает? – спрашивает она. – Не знаю, – отвечаешь ты. – Но она же твоя, – возражает она. – Знаю, – говоришь ты. Она оглядывает руку сверху донизу, от плеча к кулаку. Ты раскрываешь ладонь, серебристые пальцы обращаются к небу. – Ты что-нибудь чувствуешь? – спрашивает она. – Нет, – отвечаешь ты. – Не по-настоящему. Не так, как другой рукой. – Ого, – говорит она и колеблется перед тем, как прижать свою маленькую ладошку к центру твоей большой. Ты бы мог без труда сломать каждую кость в ее руке. Ты легонько постукиваешь пальцем по внутренней стороне ее запястья. – Это так странно, – шепчет она и оборачивает ладонь вокруг твоего большого пальца, прежде чем убрать руку и выпрямиться. – Теперь ты должен съесть свои ягоды. Ты переводишь на них взгляд; ты чуть не забыл. – Они очень вкусные, – говорит она строго. – У нас самые вкусные ягоды на свете. Бабушка так говорит, а она никогда ни в чем не ошибается. Вот, – говорит она, выбирает одну и кладет тебе на ладонь – та по-прежнему протянута, пальцы смертоносно блестят. Сперва ты очень аккуратно держишь ягоду, а потом так же аккуратно сжимаешь ее и смотришь, как сок и мякоть стекают по пальцам, окрашивая их в фиолетовый. Это самый реальный цвет, который ты видел с тех пор, как покинул то здание. Ты рассматриваешь его, кажется, долгое время, а потом подносишь пальцы ко рту и слизываешь сок и все остальное, и на вкус он… на вкус он… у тебя нет слов, чтобы описать это. – Вкусные, ага, – говорит она, самодовольно ухмыляясь и сверкая дырой на месте недостающего зуба, и раскачивается с пятки на носок. – Не стоило ее давить, но они вкусные. Ты сглатываешь, хотя у тебя во рту больше ничего нет. – Да, – говоришь ты, – вкусные. Она будто начинает сиять изнутри, и ты хочешь прикоснуться к этим уязвимым частям ее тела, тем частям, которые мог бы пронзить ножом и ничего не оставить – ничего, кроме ее мертвого тела и призрака. Ты хочешь закрыть ее сталью, избавить от этих уязвимых частей. Что случится, когда она вырастет, и они вырастут вместе с ней? Что случится, если этого не сделать? Но тогда она стала бы такой же, как ты. – Мне нужно идти, – говоришь ты и берешь коробочку в другую руку. – Спасибо за ягоды. – Пока, – отвечает она, глядя, как ты уходишь прочь. Потом кричит: – Будь осторожен! И ты не уверен, что она имеет в виду или почему произнесла это, но хочешь ответить тем же. Ты ничего не говоришь. Ты продолжаешь идти.* * *
Ты упал. Откуда? И куда пошел после этого? Ты думаешь, что это не имеет значения. Это неважно. Ты знаешь, где оказался в итоге, и это место – Америка: пригород. Ты прикрываешь руку курткой, когда приходишь туда, где есть люди. Ты понимаешь, что однажды кто-то из них узнает тебя. Это неизбежно. Так или иначе, рано или поздно, но это случится. Ты продолжаешь идти. Ты приближаешься к чему-то похожему на настоящую магистраль и к тому, что не является настоящим городом, но могло бы им быть: тротуары, здания, расположенные вплотную друг к другу. На самом деле, это небольшой городок. Начинается дождь, и ты чувствуешь, как кривится твое лицо. Ты остановился. Это произошло не намеренно. Но все же ты это сделал. Идет дождь. Он не очень сильный. Он не холодный. Но он идет. Ты поднимаешь руку ладонью кверху, смотришь, как в ней собирается вода, тут и там появляются маленькие капли; смотришь, как двигаются пальцы, когда ты шевелишь ими. Твоя рубашка прилипла к спине. Ты чувствуешь это. Чувствуешь воду. Твои зубы очень гладкие. Ты думаешь, зачем они сделали их такими. Ты садишься на скамейку в парке и смотришь, как мимо проходят люди, наклонив головы, чтобы защититься от дождя, и придерживая плащи. Сумки хлопают их по бедрам, ветер треплет зонты. Одни дети старательно наступают во все, что сойдет за лужу, другие закрывают лица от воды, их тянут за руку матери. Мужчины надвигают шляпы поглубже. Сейчас никто не обращает на тебя внимания. Ты отбрасываешь назад влажные, прилипшие к лицу волосы. Ты до сих пор ни разу не видел свое отражение в зеркале. Ты думаешь, что скоро увидишь. Ты ведешь большим пальцем по крылу носа, по линии бровей и задерживаешь его там. В этот раз когда ты засыпаешь, то оказываешься в комнате, и там темно, а ты сидишь в углу, подтянув колени к груди. Может, если ты не будешь двигаться, то тебя никто не увидит, и ничего не случится, и никто не придет, а единственный источник света – это луна, но ее достаточно, и ты знаешь это, ты знаешь, ты знаешь… Ты так промок, что когда поднимаешься со скамейки, где провел ночь, то тебе приходится трясти головой, как собаке, чтобы волосы не лезли в лицо. Дождь прекратился: только-только начало светать. В ботинках у тебя хлюпает, пока ты бесцельно идешь по тротуару. Может, тебе стоит купить что-нибудь. Еду. Тебе нужно поесть. Тебе нужно привести себя в порядок. Ты воняешь. Люди начинают обращать внимание. Хотя сейчас на улицах никого нет. Тебе это нравится. Тебе нравится быть здесь, идти по тротуару мимо всех этих зданий, когда вокруг ни души. Ты выходишь на дорогу, туда, где под первыми солнечными лучами искрится асфальт. Сперва ты слышишь шаги. На улице никого нет. – Баки? – доносится сзади голос, и ты знаешь, что это Стив.* * *
Откуда ты знаешь? Ты не… Ты не… Что-то пробегает по твоей коже, пронизывает спину электричеством. Ты не оборачиваешься. – Баки? – повторяет он. Асфальт уже высыхает, но пока еще влажный. По твоим ладоням стекает вода. Нет, хочешь сказать ты, это не я. Но ты и не кто-то другой. Ты слышишь, как он делает шаг, другой и останавливается. – Я… Баки, – говорит он, – я искал тебя, мы искали тебя, и… Возможно, тебе стоит обернуться. Стоит покончить с этим. Нет такой вселенной, где ты мог бы вечно идти вперед и никогда не оглядываться, пока он шел бы за тобой следом. Ты засовываешь руки в карманы. – Здесь больше никого нет, – медленно произносит он. – Я не… Я никому не сказал. Ходили разговоры. О том, что с… Они бы захотели пойти со мной. Чтобы захватить… Я не сказал им. Старк установил… Старк помогал мне. – Он издает дрожащий смешок. – Кто бы мог подумать. Ты оборачиваешься. Ты делаешь это в два шага. И – вот он. Стив. Его обжигающее сияние, заключенное в тело, настоящее тело, не такое, как у тебя, и тебе хочется закрыть глаза руками и съежиться, стать невидимым, исчезнуть отсюда, исчезнуть отовсюду. Но ты не можешь этого сделать. Ты не двигаешься. Стив не выдерживает. – Баки, – хрипло говорит он. Щит у него за спиной, завернут во что-то. Глупо. Это никого не обманет. – Я тебя не помню, – говоришь ты ему. Он втягивает воздух. – Ты вспомнил, – говорит он. – Ты… – Я ничего не помню, – отвечаешь ты. У него дергается щека. – Я видел… Я читал твои файлы, Баки, – говорит он. – Я видел, что они… – Я, – говоришь ты, – ничего. Не помню. Он замолкает и просто смотрит на тебя. Ты хочешь бежать прочь. Что-то внутри тебя колотится так сильно, что он наверняка видит это. Ты хочешь выкручивать себе палец, пока он не сломается. Ты хочешь, чтобы это прекратилось. – Где ты был, Баки? – спрашивает он. – Это не я, – отвечаешь ты, – меня так не зовут. Он ничего не говорит. – Я не знаю, где был, – говоришь ты. – Я не помню. – Прошло несколько месяцев… – В каком году я родился? – спрашиваешь ты, и на его лице отражается шок. – В тысяча девятьсот восемнадцатом, – отвечает он. – Прошло больше, чем несколько месяцев, – говоришь ты и тут же жалеешь о сказанном, когда видишь, как меняется его лицо. – Я был в комнате, – говоришь ты ему. – Снаружи было дерево. Он просто смотрит на тебя. – Что… Ты разворачиваешься и идешь дальше по улице. Ты больше не в состоянии смотреть на него. И потом, это неважно – он все равно последует за тобой. Ты знаешь это. Теперь, когда он нашел тебя, ты не сможешь от него избавиться. Ты знал, что тебя найдут, и вот как это происходит: Стив стоит на улице городка где-то в центральной части Америки, и первые рассветные лучи золотят ему волосы, озаряют каждую его часть: плечи под курткой, безоружные руки, которые сжимаются в кулаки, чуть влажную кожу шеи и щек, жилы и вены под ней. Ты знаешь, что мог бы убить его: нанести рану, свернуть шею. Ты мог бы убить его, ведь он этого не ждет. Ты хочешь ударить его – сильно, за глупость – и оставить здесь, и уйти. Куда-нибудь, где у времени нет хода, где память не накапливается, а тело не рассматривают как карту. Ты продолжаешь идти. – Баки, подожди… – говорит он, конечно, спеша за тобой. – Я не тот человек, – отвечаешь ты. – Ты только что спросил меня, в каком году ты родился, – возражает он, держась поближе к тебе. Ты делаешь шаг вправо. Он не следует за тобой – по крайней мере, он не настолько глуп. – Джеймс Бьюкенен Барнс, – говоришь ты. Эти слова у тебя во рту по-прежнему ощущаются неправильно. – Да, – горячо соглашается он. – Я не знаю его, – продолжаешь ты и не поворачиваешься, чтобы взглянуть на него. – Но… это ведь ты, – говорит он. – Я ничего не помню, – отвечаешь ты, засовывая сжатые в кулаки руки еще глубже в карманы куртки. Такими темпами ты рискуешь разорвать швы. – Но это не значит… Это не значит, что ты – не ты, – говорит он с легким отчаянием в голосе. Он по-прежнему плетется сзади и ускоряет шаг, чтобы поспеть за тобой. Ты идешь очень быстро. Ты останавливаешься и оборачиваешься, и он спотыкается, сделав несколько лишних шагов. У него не слишком хорошо выходит совладать со своим невероятным телом. Ты думаешь, что это лучше удается ему в бою. Ты точно не помнишь этого. Но думаешь, что знаешь. – Тогда что это значит? – говоришь ты. Он останавливается, открывает рот, потом закрывает. На его лице появляется упрямое выражение. – Ты – это ты, что бы они с тобой ни сделали, – отвечает он. Это банальность. Ты раньше не использовал это слово, и на миг оно удивляет тебя, отвлекает. Но это и правда банальность. Ты знаешь, что еще он скажет тебе: они заставляли тебя делать это, кем бы «они» ни были. Это не твоя вина. Не ты. Ты даже не помнишь этого. Вот где оно – отсутствие воспоминаний – становится удобным. Ты мог бы убить его. Это было бы очень легко. Ты знаешь каждое теплое уязвимое место на теле любого ребенка, каждое место, которое поддается легче всего. Самые быстрые способы убийства. Знаешь, как раскалывается череп от выстрела. Как ощущается в руке пистолет. Как твой кулак крушил лицо Тони Старка. Это неважно. Все это неважно. Твои руки – это твои руки. Тебе нечего сказать ему, чтобы заставить его понять, поэтому ты снова идешь вперед, и он следует за тобой. – Знаю, – начинает он и сглатывает, – знаю, ты ничего не помнишь… пока, – продолжает он нерешительно. – И это… Все в порядке, Баки. Все в порядке. – Он лжет. Ты не дурак. Любой бы понял. – Но это не значит, что… воспоминания не исчезают просто так, – говорит он. – Это… Ты хочешь закрыть уши руками, хочешь, чтобы мимо проехали машины, хочешь начать шуметь так сильно, как только можешь – что угодно, лишь бы он замолчал. Ты вдруг чувствуешь такую усталость. Ты не помнишь, чтобы чувствовал ее раньше. Может, ты просто не понимал, что устал. Теперь, когда Стив нашел тебя, когда ты найден – все кончено. Либо тебя убьет Тони Старк, либо до конца твоей жизни все вокруг будут говорить, что воспоминания могут вернуться, что ты можешь вернуть утраченное. Все будут спрашивать тебя, что ты помнишь. Стив будет просить тебя вспомнить его, а остальные будут показывать тебе фотографии мертвецов и заставлять вспоминать кровь на твоих руках, задавать вопрос за вопросом о том, как это произошло. И у тебя ни для кого не будет ответов. Мимо проезжает машина, и тебе приходится отойти к тротуару. Он замолкает. Вы оба просто стоите там какое-то время. Ты знаешь, что он не сводит с тебя глаз, но все равно не оглядываешься. Твои волосы успели немного высохнуть, но по спине все еще стекает вода. – Я хочу есть, – говорит он наконец. – Как насчет завтрака? Ты удивленно моргаешь. – Точно, – говорит он. – Пойдем.* * *
Закусочная тускло освещена и почти пуста в это время суток, кое-где виднеется грязь. Стив задвигает щит под стол и следом задвигает себя на сиденье. Ты смотришь на стол, на маленькую солонку и перечницу, на пластиковый контейнер, набитый пакетиками с сахаром, бутылку кетчупа рядом с салфетками. Твой разум полон стольких вещей, и ты не знаешь, откуда узнал их. Ты мог бы открыть рот, и слова скатывались бы с языка, как жемчужины. Или, может, ты просто автомат. Клац клац клац. Вот список вещей, которые существуют. История отсутствует. Ты занимаешь противоположную сторону стола. Сиденье скрипит. Ты все еще мокрый. Никто не обращает на тебя внимания. Подходит официантка и, кажется, чудесным образом не узнает Стива. Она ставит на стол два стакана воды, не особенно следя за руками. Немного воды проливается. – Кофе? – спрашивает она, открывая блокнот и слишком громко щелкая ручкой. – Да, пожалуйста, – говорит Стив. Она уходит. Он снова поворачивается и смотрит на тебя. Может, если ты закроешь глаза, он исчезнет. – Знаю, – говорит он, – наверное, сейчас все кажется тебе очень… запутанным. – Он вертит в руках стакан. – Не могу… Даже мне пришлось трудно после… после стольких лет, а для тебя… – Он замолкает, хмуро разглядывая воду в стакане. На самом деле нет. Ты не знаешь, как это ему объяснить . Ты не думаешь, что смог бы объяснить это хоть кому-нибудь. Но вот он, Стив: «Зачем ему приходить?» спросил ты когда-то – ты не знаешь, насколько давно. И вот он, Стив, бросается тебе навстречу без малейшего промедления. Тебе по-прежнему не очень хорошо удается следить за временем, но даже ты понимаешь, что с момента его появления прошло совсем немного времени – на самом деле, пара минут. Но ты чувствуешь это. То, что притягивает его к тебе. Конечно, ты видишь белое пламя, сияющее сквозь трещины в нем: ты солгал. Он – единственное, что ты помнишь. Но эта сила представляет собой что-то другое. То, что невозможно облечь в слова. Ты не чувствуешь себя особенно запутавшимся. Что-то ты попросту знаешь, что-то тебе знать не дано. Что-то покоится во тьме. Ты находишься в мире. Вот что произошло. Официантка приносит кофе и два меню и молча удаляется. Стив берет их и передает одно тебе. Ты открываешь его и разглядываешь перечень еды: бесконечный, пронумерованный, напечатанный мелким шрифтом. У тебя болит голова. – Я закажу, – говорит Стив. Ты чувствуешь, что он за тобой наблюдает. Тебе бы возразить, но оно того не стоит. Ты замерз, промок и не можешь снять куртку из-за… ну да. И в любом случае, тебе все равно, что есть. Это неважно. Вы оба молчите до возвращения официантки, хотя ты чувствуешь, что Стив буквально подергивается – настолько тяжело ему сдерживаться. Вместо разговоров ты смотришь в окно. На улице все еще никого нет, но иногда проезжают машины. Солнце понемногу становится ярче. Стив постукивает пальцами по стакану. Когда официантка наконец возвращается, чтобы принять ваш заказ, Стив перечисляет ей список блюд, который заставляет с удивлением уставиться на него даже тебя, хотя по части еды у тебя нет никакого опыта. Официантка остается равнодушной. – А ему панкейки, – говорит он, протягивая ей меню. – И, ну, мы разделим. Все остальное. – Конечно, – говорит она и уходит. – Наверное, сложная работа, – замечает Стив, умудряясь звучать уважительно, и смущенно кашляет. – Ага, – говоришь ты. – Ну, – начинает он, – думаю, мне стоит… С тех пор, как все произошло, ситуация остается довольно запутанной. В смысле Щ.И.Т.а больше нет. Больше нет, – повторяет он со значением, будто по какой-то причине это должно быть для тебя важно. – Но это означает, что оставшимся пришлось… во всем разбираться. – Он снова разглядывает свой стакан с водой, почесывает шею. – Наташа слила все записи – по сути, за всю историю Щ.И.Т.а… хотя, пожалуй, слила – неподходящее слово. Она выложила их все в интернет. Про тебя там ничего не было. – Он пытается сказать это обнадеживающе, но это не сработало бы, даже не знай ты, что Тони Старк сопоставил фрагменты и нашел тебя там, где тебя не было. Они были идиотами, если думали, что никто не сможет это провернуть. Ты призрак, в конце концов. Призраки – не пустое место. Кроме того, ты все равно понятия не имеешь, о чем он, если не считать того, что ты уже слышал. – Все… много о тебе говорили, – нерешительно продолжает он. – Конечно, мнения расходились. О том, что… В смысле, было много споров. – Возможно, кто-то из них хотел устранить тебя любой ценой. А кто-то, возможно, хотел захватить тебя в плен и допросить. Показать тебе мертвые тела. А рядом стоял бы Стив. – Старк взялся мне помогать, – говорит Стив. – Наверное, передумал. В любом случае, это… У него есть доступ практически ко всем камерам видеонаблюдения в стране. Еще, – добавляет он сухо, – он предложил прослушивать мобильные телефоны и проверять электронную почту в поисках упоминаний человека с металлической рукой, но я сказал ему, что не заинтересован. – Тони сын Говарда, – говорит он, будто это что-то для тебя значит. Значит, но не то, что он думает. – Говард Старк, мы были знакомы с ним раньше, во время войны. Он был знаменит, я поверить не мог… – Он смеется. – Старк… Тони его ненавидит. Может быть, потому, что похож на него. Но Говард мне нравился больше. Он не был таким засранцем. Хотя, может, и стал к этому возрасту, – он делает паузу. – Не думаю, что он был хорошим отцом. Возможно, у него были свои причины – в смысле, у Тони. Не думаю, что Говард был счастлив. Пегги иногда рассказывает о нем. Он не был… Непохоже, что он был счастлив после того, как мы, ну, ты знаешь. – Он выглядит охваченным глубокой, старой печалью. Тебе хочется закрыть глаза. – Он умер много лет назад. Наверное, это тоже было ужасно. Ты закрываешь глаза и какой-то миг просто дышишь: раз, два. – С Пегги мы тоже познакомились во время войны, – говорит Стив запоздало, и тебе хочется лечь на сиденье и уснуть. К счастью, вскоре приносят еду. Перед Стивом расставлено так много тарелок, что ты чувствуешь легкую тошноту, и это тоже что-то абсолютно новое. Ты разглядываешь лежащие перед тобой панкейки. Сверху выложена нарезанная кусочками клубника. – В общем, – продолжает Стив в перерывах между пережевыванием огромных кусков яичницы и тоста, – я занялся поисками. Мне помогали, но… Тяжело довериться хоть кому-нибудь, даже… – он замолкает. – Просто тяжело. – Он снова поднимает на тебя взгляд. – Но я нашел тебя, – говорит он, словно ребенок. Ты отламываешь вилкой кусочек панкейка. – Тебе стоит попробовать сироп, – говорит он, все еще жуя, и указывает вилкой вниз. Ты видишь маленький кувшинчик на краю тарелки и поднимаешь его. На мгновение тебе иррационально хочется его просто… уронить. Но ты этого не делаешь. Ты поливаешь сиропом панкейки и ставишь его на место. Он смотрит, как ты подносишь первый кусочек ко рту. Ты хочешь, чтобы он перестал. Ты не хочешь, чтобы на тебя вообще кто-то смотрел, и меньше всего – он. Но ты забываешь об этом, по крайней мере, ненадолго, потому что… это вкусно. Мысль четкая и ясная. Это вкусно. Стив улыбается. Ты практически слышишь, черт возьми, как он улыбается. Тебя это раздражает. Это тоже в новинку. Ты хочешь, чтобы это прекратилось. Ты просто продолжаешь есть и не обращаешь на него внимания. Будь Тони Старк сейчас здесь, ты бы убил его. Это знание приносит тебе удовлетворение. Ты можешь представить, как он говорит это Стиву. Что поможет. Можешь представить, как он лжет. Ты спрашиваешь себя, был ли лжецом и его отец. Но ты не думаешь, что Стиву нравятся лжецы. Хотя, конечно, все дело в том, чтобы уметь распознать ложь. Во время еды вы оба в основном молчите. Тебе сложно сосредоточиться на чем-то еще. Ты думаешь, что твоему желудку все это не понравится. Стоило съесть тост и яичницу. Тебе все равно. В какой-то момент ты поднимаешь голову и видишь, что Стив просто сидит и смотрит на тебя с таким выражением, что… что… что ты снова опускаешь голову. Тебе хочется уйти. Тебе хочется закрыть глаза, уснуть и проснуться абсолютно пустым. Он кладет в рот еще один кусок яичницы. Когда ты заканчиваешь с едой, он с довольным видом откидывается на спинку стула и выглядывает в окно. Уже рассвело, на улице начинают появляться люди, хотя для обычной суеты еще рановато. – Нам нужно будет решить, что делать дальше, – говорит он, будто ты и он – это «мы». Одна команда. – Я не… Я не могу просто привести тебя туда. Есть люди… – На его лице снова появляется это упрямое выражение, челюсти крепко сжаты. – Нам нужно что-то придумать. Убедить их… – Я не хочу этого делать, – говоришь ты, и это правда. Желание или нежелание чего-то должно быть приятным, но это не так. Оно просто есть. Он моргает и делает паузу. – Я… – начинает он, а потом продолжает очень медленно: – Я просто хочу помочь. Мы придумаем, что сделать, чтобы помочь тебе. Ладно? Что бы это ни было. Я… Ты отставляешь тарелку и складываешь руки перед собой. Твой рукав немного задирается – ты замечаешь потому, что он бросает короткий взгляд вниз, прежде чем взять себя в руки. – Ты сказал, что Тони Старк помогал тебе, – говоришь ты, и он выглядит слегка удивленным. – Да, – говорит он. – Тони… Твои пальцы в кармане куртки сжимаются в кулак. – Он не помогал, – говоришь ты. Он просто смотрит на тебя. Это так легко – слишком легко – читать его лицо. Так легко, что причиняет боль. И просто смотреть на его лицо тоже больно. Все в нем причиняет тебе боль. Обычно у тебя получается похоронить ее, но… тебе нужно похоронить ее. Ты должен. Но это сложнее, чем все остальное. – Откуда ты знаешь? – просто спрашивает он, сбитый с толку. Ты смотришь на него. – Баки, – медленно произносит он, и ты вздрагиваешь. – Откуда ты знаешь? – Когда ты видел его в последний раз? – спрашиваешь ты. – Тони Старка. Он моргает. – Не знаю, неделю назад? Больше? – он кривится. – Я вижу его чаще, чем хотелось бы, несмотря на его помощь. – И все по-прежнему работает, – говоришь ты, хотя это очевидно: он ведь нашел тебя. Он снова хмурится. Может, ДЖАРВИС все еще выведен из строя. Может, он помогает. Но если Тони сейчас в госпитале или где-то – ты думаешь о его костюмах, его ботинках, его непримечательных зданиях в глуши – где-то далеко, под присмотром частных докторов, все еще без сознания, то кто мог починить ДЖАРВИСа? Ты пытаешься размышлять. Со слов Тони и со слов Наташи у тебя сложилось впечатление, что он принадлежит Тони и только Тони. Кроме того, много ли людей знают, как сделать такое? Искусственный интеллект, сказал Тони. Нечто из ничего. – ДЖАРВИС вышел из строя, – говоришь ты без выражения. – Вот почему твои камеры все еще работают. Он смотрит на тебя. Ты опускаешь глаза. – Тони Старк не помогал, – говоришь ты. – Он обманул тебя. Стив ничего не отвечает. Ты думаешь, что он, должно быть, слишком поражен услышанным. – Его отец был лжецом? – спрашиваешь ты, потому что хочешь узнать. – Я… Говард? – слабо переспрашивает он. – Я не знаю. Нет. Когда мы с ним познакомились, не был. Иногда он говорил довольно дерьмовые вещи, но не врал… Порой говорил правду, даже когда не стоило. Он не всегда… понимал это. – Он замолкает, трет глаза ладонью. – Он о многом умалчивал, но я не думаю, что он врал. Может, время сделало из него лжеца. Такое случается. Ты знаешь. Это знание находится глубоко внутри. Стив, конечно, пока ни разу тебе не солгал. Наверное. Ты думаешь, что понял бы, попытайся он сделать это. Ты думаешь, что из него вышел бы ужасный лжец. – Откуда ты знаешь, что ДЖАРВИС вышел из строя? – спрашивает он в конце концов. – Это сделала женщина, – говоришь ты. – Наташа. Романофф. Он испускает странный тихий звук – как вдох, но через нос – и смотрит на тебя, ожидая продолжения. – Она решила, что я не представляю угрозы, – объясняешь ты. – После… изучения. Он тяжело опускает локти на стол и роняет голову на руки. Его бьет дрожь. – Она помогла, – пробуешь ты. Ты ничего не знаешь о них обоих – ты вообще ничего не знаешь. Но ты не дурак. – Боже, – говорит он. – Черт. – И ты замолкаешь. Он трет лицо ладонью и складывает руки на столе. – Что ты имеешь в виду, – говорит он напряженно, глядя на пустые тарелки, – под изучением? – Тони Старк, – начинаешь ты и делаешь паузу, – нашел меня. – Когда? – Не знаю, – отвечаешь ты. – Я не могу… отслеживать ход времени. Вернее, теперь могу. Но раньше не мог. – Что они с тобой делали? – спрашивает он все тем же напряженным тоном. – Не знаю, – говоришь ты. – Я не помню. – Черт возьми, Баки… – начинает он и обрывает себя так резко, что слышен стук зубов. – Ничего, – отвечаешь ты и пожимаешь плечами. – Я ничего не помню за то время, что был в сознании. Он наконец поднимает на тебя глаза. – О чем ты… Ты снова пожимаешь плечами. – Он говорил о моих мозгах, – сообщаешь ты ему самое безобидное. – Он и еще кто-то рассматривали мои мозги. – Он и… – начинает он и бледнеет. – Он и… Ты неуверенно смотришь на него. – По крайней мере, он говорил с кем-то насчет моих мозгов, – поправляешься ты. – Я не уверен… Я не уверен. – Прости, я… Черт, – говорит он, прижимая ладони к глазам. – Обычно я не ругаюсь. – Его голос звучит слегка приглушенно. От этого что-то начинает болеть у тебя в груди. Ты не знаешь почему. – Черт, все они, – говорит он хрипло, опуская руки на стол. – Все они. Ты не знаешь, о чем он говорит, поэтому ничего не отвечаешь. Его взгляд беспокойно бегает, обращенный куда-то внутрь, куда тебе не добраться. – Мария и Сэм, – бормочет он, – не могли. Ник и Фил захотели бы, но… Он разглядывает свои сложенные на столе руки. – Никого не осталось, – тихо говорит он. Ты знаешь – потому что Тони Старк рассказал тебе – что когда-то он был куда меньше. Тебе почти удается это представить. – Я бы все равно ни к кому из них с тобой не пошел, – говоришь ты, и он издает безрадостный смешок. – Наверное, не пошел бы, – соглашается он. – Я не знаю, что делать. Ты смотришь на него. В конечном итоге, ты мало что о нем знаешь: ты знаешь, что рассказал тебе Старк, и знаешь, что рассказали тебе воспоминания, и еще в тебе есть какое-то незаглушимое знание Стива, для которого у тебя нет объяснения. Ты знаешь, что когда думаешь о нем и в особенности смотришь на него, внутри просыпается что-то неистовое и страшное. Об окружающем мире ты тоже мало что знаешь. Или, если на то пошло, о себе – но, может быть, это не совсем так. Ты думаешь, что знаешь себя. Или, по крайней мере, чувствуешь ниточку, ведущую к чему-то внутри тебя. Тому, что осталось, когда все остальное сгорело дотла. И оно сводится вот к чему: ты знаешь, что тебя непременно найдут, и этого не изменить, и, скорее всего, с ним на хвосте тебя найдут даже быстрее. Никто, думаешь ты, не умеет скрываться хуже Стива. Тот факт, что официантка не узнала его или ей все равно, думаешь ты, похож на чудо. – Что нам теперь делать? – спрашивает он, будто у тебя и в самом деле есть ответ, и это заставляет тебя замереть, глядя на него. – Мне нужно в душ, – отвечаешь ты, и он испускает короткий удивленный смешок. – Ладно, – говорит он. – Посмотрим, что я смогу сделать.* * *
У Стива есть мотоцикл. Почему-то тебя это не удивляет. – Я на нем не поеду, – заявляешь ты. Он все равно будет бесполезен: с мотоциклом нигде не спрячешься. Ты чувствуешь, как что-то появляется внутри. Не совсем память. Знание. Ты знаешь, как это сделать. Стереть себя… притвориться, что стираешь себя. Но ты заржавел. – Тебе придется избавиться от него, – говоришь ты, и он выглядит до смешного испуганным такой перспективой. – Он слишком… заметный, – объясняешь ты. Снова становится жарко. Воротник куртки печет тебе шею. – Все будут обращать на него внимание. – И на тебя, думаешь ты. – Не понимаю, как, по-твоему, мы доберемся куда-то, если не на мотоцикле, – говорит он. – Угнав машину, – отвечаешь ты, и он давится воздухом. – Нет, – говорит он потрясенно. – Мы не будем угонять… – Возьми машину и оставь мотоцикл, – предлагаешь ты и начинаешь обходить гостиничный комплекс, оставляя его позади вместе с припаркованным мотоциклом. – Судя по виду, он дорогой. – Но это… Баки… – Не он, – не задумываясь отвечаешь ты и находишь машину, которая выглядит совершенно непримечательно, похожую разом на все машины, виденные тобой на небольшой дороге и автомагистрали – старую, пыльную, серебристую, среднего размера. – Я тебе не верю, – бормочет Стив. – И что именно ты… Ты отрываешь ручку задней двери, просовываешь пальцы в получившееся отверстие и ощупываешь поверхность, пока не раздается щелчок и дверь не открывается. Стив ничего не говорит, просто смотрит, как ты перелезаешь на переднее сиденье. Ты ни о чем не думаешь. Это восхитительное облегчение. Тебе не нужно смотреть на него и не нужно думать. Ты только должен завести машину. – Большой опыт в угоне, Баки? – спрашивает он несколько уязвленно, держась за крышу автомобиля и заглядывая в салон. – Не знаю, – отвечаешь ты, но какой-то опыт у тебя должен быть, потому что твои руки двигаются сами по себе, и вскоре машина заводится. – Боже, – бормочет Стив, выпрямляясь. Потом снова наклоняется. – Знаешь, без ключей мы долго не продержимся. – Мы все равно не сможем ехать на одной машине долго, – отвечаешь ты, устраиваясь на сиденье и пожимая плечами. Он проводит ладонью по лицу, потом отходит, чтобы перегнать мотоцикл. – Я не дам тебе сесть за руль, – говорит он, когда возвращается, и таким тоном, что становится ясно – он не примет возражений. Ты не горишь желанием вести машину, так что тебя это устраивает. Стив понятия не имеет, что делает, поэтому тебя не слишком беспокоит тот факт, что он будет за рулем – ты все равно сможешь остановить его в мгновение ока, если потребуется. Он скорбно смотрит туда, где припаркован его мотоцикл с написанной аккуратным почерком запиской – у Стива в кармане нашлись небольшой блокнот и ручка – но все же забрасывает в машину свою дорожную сумку, а потом аккуратно устраивает на заднем сиденье щит, будто с ним может что-то случиться, если он будет небрежен. Это еще одна деталь, которая делает его таким странно юным – ты думаешь, что в каком-то смысле вы примерно одного возраста. Но на самом деле у тебя нет возраста, и, судя по словам Тони Старка, время и для него так исказилось, что то же самое можно сказать и о нем. Он делает глубокий вдох. – Душ, – решает он и трогается с места так, словно ему жить надоело. – Тебя арестуют, – говоришь ты ему. – Нет, не арестуют, – возражает он. – Да, – настаиваешь ты. – Меня никогда не арестовывают, – он явно считает это забавным. – Ты Капитан Америка, – отвечаешь ты, и он бросает на тебя косой взгляд , пока меняет положение рук на руле. – Верно, – говорит он и немного сбавляет скорость. Вы долго едете молча, смотрите, как меняется пейзаж за окном. Твоя ладонь лежит на ручке двери. Вы едете очень быстро. Ты понимаешь, что это одновременно знакомо и незнакомо. Он открывает окна, и вы забрасываете куртки на задние сиденья: становится жарко. Ты воняешь. В какой-то момент он включает радио. Для тебя это просто шум, но ты не против, до этого было слишком тихо. Ты рад, что он ничего не говорит. Ты рад, что можешь смотреть в окно и не смотреть на него. Какое-то время. В конце концов он заворачивает на парковку рядом с небольшим обветшалым мотелем. Солнце стоит высоко в небе. Он выглядит как… ты не знаешь, как выглядит Капитан Америка. Ты никогда не видел его изображений. Только маленькую картинку на чашке, которая была у тебя в той комнате, хотя там был нарисован не Стив. Но ты знаешь, что любой узнал бы Стива, увидев его сейчас. Он выглядит настолько явно собой. Его сияние в сиянии солнца причиняет боль. – Я пойду, – говоришь ты. – Тебя сразу же узнают. – Ты видишь, что он хочет возразить, так что повторяешь еще раз: – Тебя узнают. – Он отворачивается и смотрит в окно, сжав челюсти, потом запускает руку в карман. – Вот, – говорит он и бросает тебе свой бумажник. Ты ловишь его автоматически, и только потом переводишь взгляд на то, что держишь в руке. Стив, думаешь ты снова, полный тупица. Ты натягиваешь куртку, занавешиваешь лицо волосами и засовываешь руку в карман перед тем, как выйти из машины и не оглядываясь направиться к мотелю. Когда ты открываешь дверь, звенит колокольчик. Тебе здесь не нравится, но все оказывается не так сложно, как ты мог бы подумать, если бы тебе пришло в голову подумать об этом: ты думаешь, что хорош в выживании. Вот, что ты о себе знаешь. Но ты все равно замираешь на мгновение перед стойкой, облизываешь губы, прежде чем заговорить. Здесь грязно, гостиница выглядит запущенной. – Мне нужен номер на одну ночь, – говоришь ты, и женщина поднимает голову от журнала. – Одноместный? – спрашивает она. – Двухместный, – отвечаешь ты. – Тридцать девять долларов, – произносит она скучающим тоном, и какое-то время ты одной рукой возишься с кошельком, разглядывая купюры, прежде чем тебе удается выудить две двадцатки. Она протягивает тебе ключи. – Вперед и направо, – говорит она. – Триста четвертый, точно не пропустите. – Спасибо, – отвечаешь ты. Она снова утыкается в свой журнал. Когда ты возвращаешься, Стив покусывает ноготь, наклонившись вперед и облокотившись на руль, но при виде тебя выпрямляется. Ты садишься в машину и бросаешь ему ключи. – Триста четвертый, – говоришь ты. – Вперед и направо. Он коротко и нервно смеется. Потом говорит: – Ладно, – и начинает медленно объезжать гостиничный комплекс. Он первым заходит в комнату, осторожно приоткрывает дверь, будто думает, что кто-то может поджидать вас внутри. Как знать, кто-то и правда мог бы – но в комнате никого нет. Только две кровати, ковер с подозрительными пятнами и старый телевизор. Ты останавливаешься на пороге. Он поворачивается к тебе, стоя у дальней кровати. – Ты в порядке? – спрашивает он, начиная хмуриться. Ты смотришь на кровати, на стены, на окна с закрытыми жалюзи и раздвинутыми шторами. Дверь закрывается у тебя за спиной. – Баки? – говорит Стив, и что-то злое и уродливое глухо отзывается внутри тебя. Это не я. Ты ошибся, когда подумал, что сможешь взять себе его имя – Джеймс Бьюкенен Барнс – потому что оно могло бы стать твоим, потому что у тебя не было другого. Ты ошибся. Оно не принадлежит тебе. У тебя нет имени. Но теперь у тебя не осталось и выбора: оно твое, хочешь ты того или нет. Многое стало твоим, хочешь ты того или нет. – Я иду в душ, – сообщаешь ты. – Рубашку тоже стоит постирать, – замечает он и ты смотришь на него. Он с легкой улыбкой пожимает плечами. – Ты весь вспотел, – говорит он. – У меня есть сменная одежда. – Мне не нужны твои вещи, – отвечаешь ты. Он выгибает бровь. – Можешь разгуливать без рубашки, я не против. Ты все еще смотришь на него. – Вот, – говорит он и бросает тебе сумку прежде, чем ты успеваешь что-то сказать. – Варианты. В раздражении ты хлопаешь дверью в ванную чуть сильнее, чем стоило бы, и остаешься в темноте. На миг ты полностью теряешь ориентацию в пространстве – ты никогда не сможешь пошевелиться, и тьма никогда не уйдет, и… и… Но потом нащупываешь выключатель и загорается свет. Он мигает и кажется неприятно зеленоватым. Зеркало расположено напротив душевой кабины, ты пробираешься мимо него, стараясь держаться как можно дальше, чувствуя, как внезапно заходится сердце в груди, и вдруг – вот ты где. Твое лицо. Ты делаешь шаг назад и задеваешь ванну. Ты выглядишь… Ты не знаешь, как это описать. Этого тебя в зеркале. Когда ты двигаешься, человек в зеркале тоже двигается. Ты проводишь рукой по волосам – теперь они грязные – чтобы отбросить их с лица, скребешь вдоль челюсти, заросшей многодневной щетиной. Ты закрываешь глаза рукой, вдыхая и выдыхая, прежде чем включить воду, раздеться и забраться внутрь. Ты проводишь там много времени. Ты не знаешь, сколько стоишь так, выдвинув челюсть и странно дыша, пока вода льется сверху: это не похоже на дождь. Это совсем иначе. Но в какой-то момент ты снова начинаешь двигаться и выясняешь, что твоей рукой неудобно мыть голову. Ты думаешь, приходило ли это кому-нибудь на ум до тебя. Возможно, ты никогда не мыл голову. Не мыл с тех пор, как это еще имело значение. Теперь это тоже неважно – тебе просто нужно оказаться достаточно чистым, чтобы… быть в порядке. Ты больше не будешь вонять. Не будешь выделяться. Ты вытираешься насухо и открываешь сумку, которую дал тебе Стив. Внутри ничего интересного: должно быть, он собирался второпях. Но ты берешь кое-что из его вещей, хотя и не хочешь, хотя даже одна мысль об этом вызывает у тебя тошноту, хотя ты чувствуешь его запах, и тебе приходится сесть на крышку унитаза, уперев локти в колени и уставившись на пол. Ты все равно надеваешь их: одежду для сна, хотя сейчас полдень. Ты мог бы лечь поспать. Тебе кажется, что ты не спал уже много, много дней. Он сидит у окна, подтянув к себе колени, снова покусывает ноготь – дурная привычка – и смотрит на улицу сквозь жалюзи. Он снова оборачивается к тебе, когда слышит звук открывающейся двери, и улыбается, и ты буквально останавливаешь себя, чтобы не выйти обратно и не закрыть дверь. – Сойдет? – спрашивает он, и ты пожимаешь плечами, прислоняешься к стене. Он бросает на тебя короткий взгляд, прежде чем снова повернуться к окну. Свет яркими лезвиями проникает внутрь. – Что ж, – говорит он, обхватывая колени руками, – думаю, здесь нас никто не найдет. – Не сегодня, – уточняешь ты. Может быть. Он переводит взгляд на тебя. – Что ты делал все это время? – спрашивает он. – Ничего, – отвечаешь ты. Он продолжает смотреть. Ты не знаешь, что означает этот взгляд. – Так не бывает, – говорит он. Ты смотришь на него в ответ. Он ждет. – Я ничего не делал, – говоришь ты. Он качает головой и откидывается на спинку стула, единственного стула в комнате. – Старк… держал тебя взаперти где-то поблизости? – спрашивает он. Ты пожимаешь плечами. – Боже. Что за безумная… – Он обрывает фразу, прижимая ладонь ко лбу, потом снова ее опускает. – Выходит… – Я не убил его, – перебиваешь ты. – Мы не убили его. Он очнется. Может быть, скоро. – Может, думаешь ты, он уже очнулся. – Он найдет тебя так же, как ты искал меня. Он вздыхает и откидывается еще дальше, закладывает руки за голову. Ты отвлекаешься на мощь его рук, на то, как напрягаются и перекатываются мышцы под кожей: это тело не настоящее, но оно самое настоящее из всех, что ты видел. Оно куда реальнее твоего. – Я, – очень спокойно говорит он, – не позволю Тони Старку одержать верх. Не в этом случае. – Удачи, – отвечаешь ты. – Он… Что он делал? – спрашивает он озадаченно. – Зачем ему вообще так поступать? В чем смысл? Солнце отражается от кровати. В воздухе кружится пыль. – Кто знает, – говоришь ты.* * *
Когда ты просыпаешься, то не знаешь, где находишься. Ты прислушиваешься к биению своего сердца, а потом пытаешься разобрать что-нибудь еще: смутно доносящийся издалека рев мотора. Слабое дребезжание. Чье-то дыхание рядом. Ты открываешь глаза. Какой-то миг все выглядит нечетким: странные размытые формы, составленные вместе, слишком яркие даже в таком тусклом свете. Любой цвет кажется слишком ярким. Но в конце концов тебе удается рассмотреть детали. Кровати. Окно. Человека у окна, который сидит, вытянув ноги, и читает книгу. Это Стив. Он поднимает голову, хотя ты не издал никаких звуков, не шелохнулся. – Привет, – говорит он. Ты не отвечаешь. Ты не доверяешь ему полностью – не веришь в сам факт его существования, в его присутствие. Он закрывает книгу, заложив пальцем место, на котором остановился. – Думаю, не стоит спать прямо на покрывале, – говорит он. – Ты не хочешь знать, что на них можно разглядеть под ультрафиолетом. Ты должен что-то ответить на это, должен что-то сказать. Ты не отвечаешь – не можешь ответить. Тебе кажется, что все вокруг медленно двигается. Ты не уверен, что можешь пошевелиться. – Ты в порядке? – спрашивает он, снова начиная хмуриться, и вдруг тебя накрывает злость. Ты впиваешься ногтями в ладонь, пока не становится по-настоящему больно, а потом приподнимаешься, почти садишься. Он молча наблюдает за тобой, потом потирает шею и говорит: – У нас нет еды. – Ты снова проголодался? – спрашиваешь ты, и он улыбается. – Не особо. Просто люблю быть ко всему готовым. – Мне не нужно есть, – сообщаешь ты, потому что это правда. Ты не думаешь, что тебе понадобится еда до завтрашнего дня. Но несмотря на это в животе у тебя какое-то странное ощущение. – Ладно, – говорит он. – Как скажешь. – Ты не утруждаешь себя ответом. Он с отсутствующим видом перелистывает страницы книги, и глядя на него, ты вспоминаешь. – Где ты это достал? – интересуешься ты. – Это? – переспрашивает он и смотрит на книгу чуть ли не с удивлением. – О, она лежала вместе со щитом. Иногда мне становится скучно. В этой штуке… в чехле есть внутренний карман. – Хорошая, – говорит он минутой позже, и ты понимаешь, что это ответ на следующий вопрос, который обычно задают люди. Ты бы не стал его задавать. Тебе все равно. Он отбрасывает книгу на кровать. – Что ж, – говорит он. – Плюсы. У меня есть телефон, который не отслеживается. Похоже, это попросту невозможно. Моя подруга… – Его лицо искажается. – Наташа поработала над ним. – С чего бы ей говорить тебе правду, – возражаешь ты. – Она врет. Она врет, когда ей это удобно. – Это было раньше, – упрямо говорит он. – И она не врала. Я знаю… что иногда она врет, – признает он, краснея. – Но она говорила правду. Доверься мне. Ты не доверяешь ему, но это похоже на нее… похоже на правду. Так что ты прекращаешь спорить. – У меня есть кое-какие деньги, – продолжает он. – Не очень много. Но кое-что есть. Минусы: наше единственное средство передвижения – это машина, которую мы угнали. Еще нам некуда пойти и у нас нет плана на случай, если бы мы добрались до безопасного места, где бы оно ни было. – И ты не можешь доверять своим друзьям, – добавляешь ты, и он вздрагивает. – Ну, у меня есть ты, – говорит он, и уголок его губ приподнимается. Ты не обращаешь на это внимания. – И у тебя твое лицо, – продолжаешь ты, и он снова вздрагивает. – Тут я мало что могу сделать, – говорит он. – Отрасти бороду, – предлагаешь ты. – Перестань принимать душ. Похоже, оба варианта приводят его в ужас. Ты пожимаешь плечами. Он вздыхает и проводит рукой по волосам. – Я не против действовать без плана, – говорит он, – но мне не нравится действовать бесцельно. – Останься в живых, – предлагаешь ты. – Не дай себя поймать. Он глухо смеется. – Невелики у тебя запросы. Ты ничего не отвечаешь. – Прости, – говорит он. – Прости меня. Просто… не люблю, когда люди действуют у меня за спиной. В последнее время это часто случается. Тебе особенно нечего на это ответить, поэтому ты продолжаешь смотреть на него. Он разглядывает свои руки, сплетает пальцы, тянет их то в одну сторону, то в другую. – Ты сказал… что ничего не помнишь, – произносит он нерешительно, и ты чувствуешь, как возвращается усталость, так быстро, что, кажется, закрой глаза и сразу уснешь. – Но ты… ты узнал меня, ты должен был вспомнить меня – я видел твое лицо, Баки, когда… Я имею в виду, потом ты мог убить меня, но не убил. Ты должен был вспомнить. Ты знал… ты знал, кто я, – говорит он отчаянно и поднимает на тебя глаза. – Ты знал меня. Ты знаешь, что нет способа объяснить ему это: странное сочетание светлых пятен в твоей голове, вспышки, похожие на пламя и несущие в себе мучительную агонию – знание о том, что он существует. Убил ли я его. Убил ли. Это воспоминание? Может быть. Но это не то воспоминание, которое он имеет в виду. Ты видишь по его лицу, чего он хочет – по его лицу и из того, что Тони Старк тебе рассказал. Он хочет, чтобы ты говорил о войне, на которой вы сражались бок о бок. Он хочет, чтобы ты говорил о прошлом. Но все, что у тебя есть – это странный пышущий жаром свет посреди черной пустоты, пугающий и прекрасный – все, кем он был и кто есть. Ты не можешь рассказать об этом, но должен сказать хоть что-нибудь, чтобы заставить его понять, чего ты не можешь дать ему. – Я спросил у Тони Старка, – говоришь ты наконец, – убил ли я человека, которого должен был убить. Я помнил, что должен был убить кого-то, и не мог вспомнить, выполнил ли задание. Вот и все. Он смотрит на тебя так, будто не может решить, считать это признание победой или поражением. Ты не знаешь, что еще ему сказать – есть вещи, которые ты не можешь облечь в слова. Ты думаешь о том, что он сказал: ты знал, кто я. Ты знал меня. Это, думаешь ты, не одно и то же. Ты не знал, кто он. В каком-то смысле ты до сих пор не знаешь. Но: «Ты знал меня». Да, думаешь ты. Это похоже на правду. – Полагаю, он тебе сказал, – говорит Стив. – Он много чего мне сказал, – отвечаешь ты, и он странно на тебя смотрит. – Почему? – спрашивает он. – Он думал, что сможет заглянуть в мои мозги и вытащить оттуда кое-что, – говоришь ты. – Но ничего не нашел. – Потому что ты ему не позволил или потому что там ничего не было? – спрашивает он с легкой иронией. Ты ничего не отвечаешь. Улыбка сползает с его лица.* * *
В комнате темно. Ты успеваешь заметить это, прежде чем понимаешь, что чьи-то руки тащат тебя назад, чьи-то руки закрывают тебе рот, запихивают что-то внутрь, заставляют тебя давиться. Кто-то сжимает твое горло. Интересно, говорит чей-то голос. Ага, это охренеть как странно, говорит Тони Старк. Кто-то снимает твою руку. Не волнуйся, это временно, говорит чей-то голос, но теперь ты привязан. Он еще под наркозом? Спит как чертов младенец. Это полное дерьмо, Тони… Мы нашли твою руку, говорит он, но если ты хочешь, чтобы мы приделали ее обратно, ты должен сам достать ее. Он показывает – вверх, вверх, вверх. Вон там, наверху. Ради его же блага… Как увлекательно, говорит маленький человечек, и ты просыпаешься.* * *
– Баки, – шепчет Стив, и ты чуть не ломаешь ему нос. Он сидит на корточках рядом с твоей кроватью – на лице виден слабый отсвет часов – и, к счастью, отшатывается достаточно далеко, когда ты, будто по пьяни, выбрасываешь вперед кулак, а потом понимаешь, где ты, и прижимаешь руку к груди. – Баки, – снова шепчет он, придвигаясь ближе. Ты заворачиваешься в простыню – в этот раз ты решил спать на кровати, а не на полу, раз уж делишь комнату с другим человеком, а потом провел целый час, разглядывая спину спящего Стива, прежде чем сумел уснуть сам – тоже лицом к стене. – Ты сильно шумел, – осторожно говорит он. У него острый, внимательный взгляд. Стив придурок, но он умен. Ты думаешь, что знал и это тоже. – Иди спать, – говоришь ты. Или, по крайней мере, хочешь сказать. Изо рта у тебя не вырывается ни звука. – Баки, – говорит он и медленно, мягко опускает широкую ладонь тебе на плечо. Тебя бьет дрожь. Приходится закрыть глаза и уткнуться лицом в подушку, лишь бы не видеть его. Пожалуйста, пожалуйста, пусть он просто уйдет. – Баки, – шепчет он и ведет ладонью по твоей спине вдоль лопаток, к затылку. Не волнуйся, говорит кто-то в твоей голове. Это временно. У тебя из горла вырывается звук, о котором ты не просил, которого не хотел, и он отвечает тебе другим, низким и обеспокоенным, придвигается ближе и устраивает второй локоть на кровати. Его ладонь спускается с затылка на шею, гладит по спине круговыми движениями. – Все хорошо, – говорит он. – Все хорошо. Это всего лишь я. Это Стив. Ага, хочешь ответить ты. Именно.* * *
Когда ты просыпаешься в следующий раз, то точно знаешь, где находишься. Ты в номере мотеля со Стивом. Ты накрыт простыней: покрывало сложено в изножье кровати. Похоже, оно не соответствует санитарным нормам. Тебе все равно не холодно, даже несмотря на кондиционер. Сейчас утро. Раннее утро. Свет едва проникает сквозь шторы. Ты медленно дышишь. Вдыхаешь и выдыхаешь. Вдыхаешь и выдыхаешь. Стив лежит на соседней кровати. Ты видишь, что он свернулся калачиком и сложил ладони под голову, как ребенок. Будто ему шесть или семь. В такой позе его большое тело выглядит нелепо. Ты думаешь, что более естественно в ней смотрелся бы невысокий худой человек. Но, наверное, если тело привыкает к чему-то, оно не избавляется от этой привычки просто потому, что его параметры изменились, выросли, улучшились. Ты думаешь, каким Стив видит себя во сне. Ты смотришь на свою руку – настоящую, не ту, которую тебе дали – и сжимаешь ее в кулак. Ты чувствуешь все свои пальцы. Тело приобретает привычки и иногда сохраняет их – а иногда нет. Иногда их забирают. Ты сделал все то, что сделал – вот что важно. Но когда Стив утверждает, что ты тот, кто есть – тот, кем был всегда – чем он может это доказать? Что осталось от твоего тела? Твои кости. Глаза, думаешь ты. Зубы. Ты берешь ключи и босиком выскальзываешь за дверь, затворяешь ее за собой. Еще слишком рано для утреннего подъема, хотя кто-то наверняка не спит: в подобных местах всегда так. Но ты никого не видишь. Ты обходишь здание мотеля и пробираешься вдоль стены, ступаешь босыми ногами по бетону, поочередно заглядываешь в комнаты. Большинство людей не слишком старательно задергивают шторы. Но, конечно, большинство из них запирают двери на ночь: люди не дураки. Ну. Большинство из них. Всегда находится кто-нибудь. Всегда находится дурак. Перед дверью номера двести восемь стоит несколько пустых бутылок из-под пива. Ты видишь, что планки жалюзи на окнах погнуты, а шторы задернуты только наполовину. Внутри на кроватях двое мужчин в бессознательном состоянии, вокруг еще больше бутылок из-под пива, недоеденный фастфуд и прочий мусор. Ключи от машины лежат на самом виду – на комоде у двери. Ты тихонько стучишь в окно. Ни один из них не двигается. Ты возвращаешься обратно, к бутылкам из-под пива у двери, одна из цифр на которой висит кривовато. На пробу поворачиваешь дверную ручку – если понадобится, ты, наверное, сможешь взломать замок. По крайней мере, можешь попытаться и бросить эту затею, если не справишься достаточно быстро. Дверь открывается. Всегда находится дурак. На обратном пути ты не бежишь. Ты идешь нормальным шагом. Стив все еще спит, что неудивительно, ведь ты двигался очень, очень тихо. У тебя это хорошо получается. У тебя это и должно хорошо получаться. Ты осознаешь, что испытываешь облегчение, занимаясь этим – даже такой мелочью. Чем-нибудь. Чем угодно. Даже когда просто крадешься. Ты думаешь, всегда ли предпочитал красться, или это они сделали тебя таким. Возможно, Стив знает ответ, но ты не уверен, что хочешь услышать его. – Стив, – говоришь ты, закрывая за собой дверь, но он не двигается. Ты хмуришься. Стив натренирован – Стив должен реагировать на любые изменения и возникающие угрозы. Ты обходишь кровать. Его рука так крепко сжимает подушку, что, кажется, может разорвать ее. Ни одна из видимых тебе мышц не двигается. – Стив, – снова зовешь ты, и когда это не срабатывает, тебе приходится повторить то, что он сделал ночью, и растормошить его. Ты не слишком нежен. Он резко открывает глаза и делает большой, отчаянный вдох, как человек, который чуть было не утонул. Выражение его лица могло бы показаться комичным, если бы не было так очевидно, что он не прикидывается. Глаза Стива широко распахнуты, мышцы шеи напряжены. Ты, как дурак, неподвижно стоишь над ним, смотришь, как мечется по комнате его взгляд, перескакивая с одного предмета на другой, как Стив снова обретает почву под ногами. – Стив? – говоришь ты, так как это, кажется, единственное, чем ты можешь помочь, и он переводит взгляд на тебя и немного расслабляется. – Прости, – тяжело дышит он. – Я… Это ничего. Ничего страшного. – Но он все еще не поднялся и, кажется, не может пошевелиться. А ему придется. Поэтому: – Ты должен встать, – говоришь ты. – Сейчас. Мне жаль, – добавляешь ты после паузы. – Снаружи стоит машина. Нам нужно ехать. Он смотрит на тебя. – Машина? – Я угнал ее, – сообщаешь ты. Он не сводит с тебя глаз. – Ты… Мы не можем угнать машину, – говорит он, немного приподнимаясь. – Я уже сделал это, – возражаешь ты. – Нам нужно убраться до того, как они сообразят, что к чему. – Нет, я… Баки, – говорит он, садясь ровнее, и на его лице начинает проступать отчаяние. – Мы не можем этого сделать. Ты не… Мы не можем просто взять чью-то машину. Это… – Кража, – договариваешь ты за него. – Да, – соглашается он. – Или мы, или они, – говоришь ты и пожимаешь плечами. – Это… – начинает он и замолкает. – Это не… – Они не обратятся в полицию, – говоришь ты, – потому что рядом с комодом лежал целый пакет мета. Может, нам и так придется поскорее избавляться от этой машины. – Откуда ты знаешь, что такое мет? – спрашивает Стив. – Не знаю, – говоришь ты, наклоняясь, чтобы поднять его сумку и закинуть ее на кровать. – Давай, нам нужно ехать… Но когда ты поворачиваешься, чтобы пойти к машине, он вдруг хватает тебя за запястье. Ты застываешь на месте. – Баки, – говорит он, – мы не можем… Но ты не слушаешь его. Ты смотришь вниз, туда, где его пальцы плотно обхватывают твое запястье. Ты не можешь сосредоточиться на нем, пока он держит тебя за руку. Это… Это слишком… Ты стряхиваешь его пальцы. – Послушай, – говоришь ты хладнокровно. – У тебя есть выбор. Ты можешь вернуться к своим друзьям. К своим друзьям и Тони Старку. Наверное, он за все платит. Ты можешь забрать меня с собой или оставить здесь, в любом случае для меня итог будет один. Или, – говоришь ты, – можешь совершить кражу. Он поднимает на тебя взгляд. – Это неправильно, – говорит он. – Мне все равно, – отвечаешь ты, потому что тебе все равно. Может, Баки из его воспоминаний было бы не все равно. Может, Баки из его воспоминаний ужаснулся бы, врезал тебе и высказал бы все, что об этом думает, а потом вызвал бы копов и сдал тебя. Но ты больше не тот Баки – ты совсем другой человек. Ты… Он смотрит на тебя с невыносимой печалью в глазах. – Именно так бы ты и сказал, – говорит он с едва заметной грустной улыбкой. – Это… – Он сглатывает. Ты задерживаешь на нем взгляд, а потом берешь сумку и выходишь к машине. Совсем скоро он выбегает следом, держа в одной руке щит, а в другой свернутую в комок одежду, в которой спал. Ты искоса поглядываешь на него, пока вы едете дальше на запад. – Ты бы принялся спорить, – говоришь ты. – Раньше. Если бы я такое сказал. Он бросает на тебя короткий взгляд. – Ты это помнишь? – спрашивает он, так старательно пытаясь скрыть надежду в голосе, что получается наоборот. – Нет, – говоришь ты, – я вижу это по твоему лицу. – О, – говорит он. – Ну. Да. Именно так я и поступал. – И готов поспорить, что ты всегда побеждал, – продолжаешь ты. – Да, – признает он без удовольствия. – Я всегда побеждал.* * *
В машине Стив какое-то время хандрит, явно мучимый мыслями о краже. Ты готов поспорить, что он ни разу в жизни ничего не украл. Ты – может быть. В смысле, тогда, раньше – кажется нелепым даже рассуждать о краже в тех обстоятельствах, что наступили потом. – Можешь посмотреть, есть ли в бардачке регистрационные документы? – спрашивает он в какой-то момент, и ты недоуменно смотришь на него. – Что, – спрашивает он несколько раздраженно, – ты знаешь, как распознать мет и угнать машину, но не знаешь, что такое регистрация? Похоже, так и есть, потому что секундой позже на его лице отражается сожаление. Но ты открываешь бардачок и под смятой пачкой сигарет, парой наполовину пустых пакетиков с конфетами и нетронутой коробкой с презервативами – оптимистично, невольно думаешь ты – находишь довольно потрепанные документы. – Если тебя так мучает совесть, можешь потом вернуть деньги Трэвису Джефферсону, – предлагаешь ты, и, кажется, это слегка приподнимает ему настроение: он немного расслабляется, проводит рукой по залитым солнцем волосам, потом снова ответственно опускает ее на то же самое место на руле. Тебе это кажется странным, если вспомнить, насколько беспечно он водит, но почем тебе знать? Стив – это целый клубок противоречий. Вы едете на запад – ты знаешь это нутром – и земля выравнивается, вокруг виднеется больше созревающих посевов и меньше всего остального. Теперь, когда ты привык к машине и заставил Стива вести ее чуть менее самоубийственно, тебе нравится наблюдать, как все это проносится мимо. Поля. Случайные редкие дома. Стоящая в воздухе пыль. Голубое небо, слегка подернутое облаками. – Кажется, здесь мало что изменилось, – говорит Стив. – Ты бывал тут раньше? – спрашиваешь ты. Почему-то тебя это удивляет. – Ага, – отвечает Стив, постукивая пальцами по рулю. – Раньше, когда… ну, ты знаешь, после процедуры, но перед тем, как попасть на войну, мне пришлось поездить туда-сюда. Поднимать дух тех, кто остался на родине. Убеждать их покупать военные облигации, – Он тихо фыркает. – Пропаганда. В общем, мы все здесь исколесили, – говорит он. – Наверное, вблизи все окажется совсем другим. Как и везде. Но отсюда кажется, что ничего особенно не изменилось. Ты снова смотришь в окно. Ты не можешь представить, каким все было в его юности, когда его возраст еще имел значение, а тело не было странным и не вполне реальным. Ты думаешь, захотел бы он туда вернуться, если бы мог. Наверное, ты можешь спросить у него самого. Что-то внутри тебя содрогается от этой мысли, сжимается от нее. Поэтому ты ничего не говоришь, просто смотришь, как меняется пейзаж за окном, а Стив включает радио, возится с настройками, пока не находит то, что, должно быть, ему по душе; ты не обращаешь внимания. Ты думаешь, что не слишком разбираешься в музыке. Она ни о чем тебе не напоминает. Но она заполняет пространство – наверное, поэтому Стив ее и включил. Чтобы ваше молчание не так бросалось в глаза. Ты продолжаешь думать об этом: захотел бы Стив вернуться в прошлое. Вопрос странный – конечно же, это невозможно. Наверное, думаешь ты, Стив не тратит много времени на такие размышления. Стив кажется очень ответственным. Это понятно. Человек, которого назвали Капитаном Америкой, должен быть ответственным. Но он наверняка хотя бы задумывался об этом. Потому что пусть вопрос и странный, но ведь вся жизнь Стива странная. – Ты бы вернулся назад? – спрашиваешь ты, потому что можешь спросить. Ты можешь сделать это. Никто тебя не остановит. Даже если что-то внутри сжимается от этой мысли. Стив замирает. – Вернулся бы… – В прошлое, – поясняешь ты. – Будь у тебя такая возможность, ты бы… – На войну? – уточняет он. – Не знаю, – отвечаешь ты. – Куда-нибудь. Он надолго замолкает. – Есть один миг, – говорит он наконец, и его голос звучит сдавленно, – один миг, в который я бы вернулся. – Его пальцы крепче сжимают руль. Этой ночью, когда вы останавливаетесь в очередном мотеле и ужинаете дешевыми сэндвичами из безвкусного хлеба, ты ловишь себя на мысли: я упал. Ты смотришь на него. Он не смотрит на тебя. Он не смотрел на тебя целый день. Ты думаешь, где и как это произошло. Думаешь не потому, что это важно для тебя, но потому, что ты знаешь – знаешь нутром – что он думает об этом каждый день. Что бы тогда ни случилось. Но ты не станешь спрашивать его об этом. То, что тогда произошло, больше тебе не принадлежит.* * *
Следующее место пахнет гнилой древесиной – вам удалось найти деревья – и называется зоной отдыха: оно расположено возле озера. Может, кто-то действительно приехал сюда отдыхать, ты не знаешь. Хотя сейчас лето, ты видел здесь очень мало людей – да и те расположились довольно далеко отсюда, тут и там вдоль берега. Песок – грязь или что бы это ни было – хлюпает у тебя под ногами. Ты зарываешься в него пальцами ног, потом распрямляешь их и начинаешь сначала. Стив сидит на шатком раскладном стуле, наклонившись вперед и изводя себя. Стив, как ты успел убедиться, любит изводить себя. Это новая для тебя информация, но она тебя не удивляет. Ты думаешь, что Капитан Америка должен излучать уверенность. Стив являет собой полную противоположность. Но может, все дело в ситуации, в которой он оказался. Ты не знаешь. – Нам нужен план, – говорит он наконец. – У тебя он есть? – спрашиваешь ты. У тебя нет плана. Ты не думаешь, что от тебя когда-либо требовалось разрабатывать план. – Нет, – отвечает он. – Я не очень хорош в планах, – признается он через минуту. Ты снова смотришь на воду и свои ноги. Возможно, тебе стоило бы больше озаботиться происходящим, но у тебя не выходит. Дело не в том, что ты всем доволен, это не так. Ты реалист. – Рано или поздно у тебя закончатся деньги, – говоришь ты. Еще одна причина быть реалистом. – Я знаю, – говорит он с раздражением и вздыхает. Ты снова переводишь на него взгляд. Он выглядит уставшим. Измученным. Но в нем сохранился этот пульсирующий источник света, ты видишь проблески сквозь трещины, когда смотришь на него. Ты думаешь, останется ли этот свет навсегда. Ты надеешься, что да. Может, это означает, что ты всегда будешь так или иначе знать его, что бы с тобой ни сделали. Что бы с тобой ни случилось. Твоя рука двигается, пощелкивает. – Мне просто нужно… убедить их, – говорит он, – что ты не представляешь угрозы. Ты смериваешь его долгим взглядом. – Я представляю угрозу, – говоришь ты, и он испуганно смотрит на тебя. – Но, – начинает он, потом замолкает. – Но ты не станешь… В смысле, с тобой все будет в порядке. Все и было в порядке, ты оказался… не таким, как я ожидал. Ты наклоняешь голову набок. – Чего ты ожидал? Он краснеет. – Я не… Не знаю, – говорит он уклончиво. – Ничего плохого, – спешит он добавить. – Просто, ну, не знаю, – снова говорит он, откидываясь на спинку стула. – Ты был... Едва ли обменялся со мной пятью словами. В основном это было «заткнись». И ты просто… – Он делает паузу. – То, как ты действовал, – он подбирает слова, – было очень… целенаправленно, но… в смысле, ты мог, скажем, оторвать дверцу машины и просто бросить ее. Что это… В смысле, что я должен был ожидать? И ты видишь это на его лице: разочарование. Потому что, думаешь ты, то сломленное существо, которое он сейчас представляет, могло бы стать этим человеком. Тем, по которому он скучает. Может, ушло бы много времени, но это было бы возможно. Пустота заполнилась бы. Но ты вдруг осознаешь, что ты не пустое место. Внутри тебя что-то есть. Что-то существует. – Ну, ты нашел меня, – говоришь ты. – И когда ты нашел меня, я не был твоим старым приятелем Джеймсом Бьюкененом Барнсом. Он долго смотрит на тебя. – Но ты и не кто-то другой, – задумчиво произносит он, и твою кожу неприятно покалывает.* * *
Ты смотришь на Стива, пока он спит и луна ярко освещает его лицо. Он отрастил бороду, или, по крайней мере, то, что должно ей стать. Ты думаешь, была ли у него когда-нибудь борода или это впервые. Он не кажется тебе человеком, который стал бы добровольно отращивать бороду, но на войне приходится делать множество вещей, которые ты не стал бы делать в обычной жизни. И все же: Капитан Америка. Он свернулся калачиком, положив руки под голову, и что-то глубоко внутри тебя пронизывает боль. Ты хочешь разрезать себя от шеи до паха и спрятать его внутри. Теперь это не сработает, не с его нынешними размерами – он слишком большой. Может, сработало бы раньше. Как еще защитить кого-то? Ты сделан из металла. Не только твоя рука. Твой мозг можно перекраивать так и этак снова и снова, но твое тело – это металл, и оно не может быть сломлено, не может потерпеть поражение. Может, думаешь ты, так было всегда. Тебе неоткуда узнать, так ли это. Наверное, ты никогда не узнаешь. Ты все равно должен жить дальше. Во сне Стив лежит рядом с тобой на кровати, подложив руки под голову, и задумчиво смотрит на тебя. Что? спрашиваешь ты. Ничего, говорит он. Очень даже чего, говоришь ты, потому что знаешь. Серьезно, говорит он, но ты никогда не видел человека печальнее.* * *
Ты снова сидишь на берегу озера, ноги вымазаны в земле, ветер слабо треплет волосы. Стив читает свою книгу. Он почти закончил ее. Облака проплывают мимо, скрывая солнце, блики на воде появляются и исчезают, листья на деревьях перешептываются. Стив, конечно же, прав: вы должны придумать план. Но проблема, как ты ее видишь, заключается в том, что у вас нет никаких вариантов. Некуда пойти. Негде спрятаться. Нет денег, чтобы скрыться. Лица, которые не скрыть. Какой-то шорох. Ты застываешь. Шорох раздается снова. И прекращается. Ты украдкой смотришь на Стива. Он по-прежнему читает, полностью поглощен книгой, между бровей залегла складка. Ты понятия не имеешь, как он до сих пор жив. Ты накрываешь его руку своей. Как там сказал Тони Старк? Тогда это казалось бессмысленным. Твой бойфренд. Это не покажется странным. Стив смотрит на твою руку. Металл сияет в солнечном свете. Он переводит взгляд на твое лицо. Ты надеешься, что его выражение достаточно четко передаст то, что ты не можешь сказать вслух – и, кажется, так и выходит, потому что его взгляд становится жестким и деловым, а через мгновение события начинают развиваться очень быстро. Их четверо – непонятно, почему отправили только четверых, думаешь ты раздраженно, пытаясь справиться с ними. Все они очень неприметные люди – неприметная одежда, неприметные лица, неприметное оружие. Но они неплохи. На самом деле, они хороши. Так хороши, что когда Стив буквально выбрасывает себя через спинку стула, опрокидывая его на пол – чтобы дотянуться до щита, прислоненного к стене в каких-то трех футах – у него ничего не выходит. На миг ты видишь на его лице чистую, неподдельную панику, прежде чем ее сменяет знакомое упрямое выражение, и он начинает драться, пуская в ход кулаки, ноги и все свое тело. Тебя вдруг накрывает отчетливое воспоминание: ты вспоминаешь, как он сказал: я не буду с тобой драться. Я твой друг. И ты вспоминаешь, как он бросил щит – этот самый щит, ты знаешь, что это был этот самый щит, он единственный в мире – вниз с этого ужасного горящего места и сдался. И ты вспоминаешь не только его раскалывающийся свет, но и его тело, которое он тогда отдал на твою милость. И ты очень, очень зол. В отличие от Стива, ты не настолько глуп, чтобы оставлять оружие даже на расстоянии пары футов; и все же ты достаточно глуп, чтобы иметь при себе только нож, который дала тебе женщина перед тем, как ты покинул то место. Но это хороший нож – а ты хорош даже с плохим ножом. Вот, что ты о себе знаешь, знаешь так же хорошо, как обе свои руки. Поэтому тебя не слишком беспокоит тот факт, что двое мужчин оттаскивают тебя от Стива. Один хватает за волосы и горло, другой – поперек живота и, кажется, наваливается на твою левую руку всем своим весом: они настолько глупы, что оставляют правую свободной, и этого более чем достаточно. Блядский Боже! кричит один из них, ковыляя прочь, когда ты вонзаешь нож ему в ногу. Второй отпустил твои волосы, но приготовился защищаться: он уклоняется, когда ты бросаешься на него, но не может выстрелить, ведь позади тебя Стив и его собственные товарищи, так что вынужден обойтись ножами и кулаками, и как бы хорош он ни был, он обречен. Ты скалишь зубы. Его глаза расширяются. Ты ломаешь ему руку, потом ломаешь шею, потом берешь его пистолет и пускаешь пулю в глаз его другу раньше, чем он успевает начать унижаться и умолять тебя сохранить ему жизнь. А потом ты идешь туда, где Стив дерется с еще двумя. Его рука кровоточит, и он в ярости, слишком часто поглядывает на щит, не проигрывает, но и не одерживает верх – он уже должен был победить, думаешь ты, почему он до сих пор не победил? – и ты оттаскиваешь одного из них, крепко ухватив за шею, а потом вспарываешь ему живот. Он издает высокий задушенный звук, рана на его животе раскрывается, и Стив какое-то время просто смотрит на тебя, прежде чем опомниться и уклониться, едва не пропустив удар в челюсть. Конечно, это бессмысленно, такой удар ничего не решил бы, и последний противник осознает это, но Стив тяжело дышит и истекает кровью, и ты хочешь причинить этому человеку в три раза больше боли, чем хотел причинить Тони Старку. Ты оттаскиваешь и его тоже, а потом, эффективности ради, впечатываешь кулак в его лицо с такой силой, что он валится с ног, будто оглушенный. Для верности ты проделываешь то же самое еще пару раз, пока он не начинает рыдать и умолять тебя остановиться, и тогда ты рывком заставляешь его отвернуть голову и перерезаешь горло, смотришь, как хлещет кровь, вот так. Ты отклоняешься назад, садясь на корточки и по-прежнему держа нож в руке, и поворачиваешься, чтобы осмотреться. Вокруг ни души. Нет никого: ни людей в черном, ни отдыхающих, никто не бежит в укрытие, не проходит мимо. Это неправильно. Так не должно быть. Ты поворачиваешься к Стиву. – Нам нужно идти, – говоришь ты. Он сидит на земле, раскинув ноги, и опирается на здоровую руку, его бьет мелкая дрожь. Он смотрит на тебя. Ты хочешь сказать что-то. Возможно, что-то дерзкое. Удивлен? Что тут такого, чего он не видел раньше? Но вдруг внутри тебя просыпается что-то страшное и отчаянное, рыдает, умоляя, не злись, не злись, не злись, я сделал это ради тебя, все это было ради тебя, разве ты не понимаешь, разве ты не видишь? Стив, думаешь ты, верит в добро и зло: ты не знаешь, веришь ли сам хоть во что-нибудь, но в это не веришь. Есть только необходимость и отсутствие необходимости. – Баки, – говорит он, – ты… – и подается вперед, протягивает руку через тело, из которого до сих пор льется кровь, и прикасается к твоему лицу. Ты вздрагиваешь и стискиваешь челюсти, чтобы не застыть с открытым ртом. Когда Стив убирает ладонь, она вся перепачкана красным. – О, – выдыхаешь ты. Он сжимает ладонь в кулак, размазывая кровь, потом смотрит на тела. – Нам нужно идти, – повторяешь ты. – Что делать с ними? – спрашивает он. – Они не имеют значения, – говоришь ты. – Им все равно известно, что мы были здесь. – Только непонятно, кому именно, – бормочет он, и ты хмуришься. – Неважно, – говорит он с нечеловеческой усталостью в голосе и поднимается на ноги. Когда он протягивает тебе руку, ты принимаешь ее без раздумий. Теперь твоя рука тоже в крови, но это ничего.* * *
Ты стоишь перед раковиной и смываешь с себя кровь, пока Стив одной рукой забрасывает ваши вещи в машину. Ты смотришь на свою рубашку: она тоже в крови. Ты снимаешь ее и приводишь в порядок плечо и живот. Ты идешь к машине, сжав рубашку в кулаке, насквозь мокрую в тех местах, где ты наскоро попытался смыть кровь. Стив поднимает голову и застывает, не сводя с тебя глаз. Ты оглядываешь себя. Должно быть, думаешь ты, не очень приятное зрелище: слишком много шрамов. Слишком мало плоти. Больше не настоящий мальчик. Что ж. Уже поздно. – Эм, – начинает Стив. – Мы должны… Дать тебе другую? – Спасибо, – говоришь ты, и он достает рубашку и бросает тебе. – Она грязная, – предупреждает он, но ты просто пожимаешь плечами и надеваешь ее. В этот раз ты молчишь, когда Стив трогается с места так, будто за ним гонится дьявол: может, так оно и есть. И, кажется, Стива хранит странное благословение, когда он за рулем. Не из-за его способностей к вождению, думаешь ты – они довольно ограниченны – но по какому-то странному капризу судьбы. Капитану Америке суждено умереть иначе. – Нам нужно избавиться от машины, – говоришь ты вместо этого. – Знаю, – отвечает он и вскоре подъезжает к салону подержанных автомобилей, который он, должно быть, искал все это время. Ты чувствуешь, как глубоко внутри разливается тепло удовлетворения. «Ты учишься», – хочешь сказать ты, но сдерживаешься. Он разглядывает свою руку – та быстро исцеляется, рана уже закрылась – и тянется назад, за щитом, а потом открывает дверь. – Можешь пойти со мной, если хочешь, – предлагает он отсутствующим тоном. Его мысли уже заняты чем-то другим. – Я пойду, – говоришь ты и выходишь из машины вместе с ним. Вот, что ты можешь сказать о Стиве: если он за что-то берется, то делает это как следует. Со щитом руке он распахивает дверь салона и входит внутрь, останавливаясь перед владельцем – среднего возраста, лысеющим, с сединой в усах – и мужчиной помоложе с дочерью, которой на вид лет одиннадцать. Ты следуешь за ним. Все трое не сводят с вас глаз. – Простите, сэр, – говорит Стив голосом, которого ты раньше не слышал. – Мне нужна машина. – О боже, – шепчет девочка. – Прошу прощения, что вот так врываюсь, – продолжает он, глядя прямо в глаза, – но это дело национальной безопасности. – На этих словах мужчины оживляются. – У меня нет денег, чтобы заплатить вам прямо сейчас, но мы с другом очень нуждаемся в вашей помощи, и обещаю, что если вы дадите мне свою визитку и мы останемся в живых, то я перечислю вам эту сумму. Мне очень не хочется этого делать, сэр, – добавляет он так искренне, что аж тошно, – но у меня нет выбора. Ты ловишь себя на мысли, что понимаешь, почему люди готовы исполнить любую его просьбу. Перед ним невозможно устоять. Стив не лишен чувства юмора, но сейчас, в этот самый миг, в его словах нет ни капли иронии. Людям нравится и ирония, но это им нравится больше. – Конечно, – слабо говорит владелец. Глаза девочки распахнуты так широко, что, кажется, сейчас выпадут. – У меня есть деньги, – заявляет она высоким пронзительным голосом. – Кэтрин, – ворчит ее отец, сжимая переносицу. – Ну правда, – говорит она раздраженно. – Мои карманные деньги, и те, что подарили на день рождения и на Рождество. – Как ты умудрилась… Уверен, это ни к чему, – говорит он. – Но пап, – шипит она, – это Капитан Америка и… – Она украдкой смотрит на тебя, и ты знаешь – ты знаешь – что она знает. Даже несмотря на отросшую за несколько дней щетину. Даже несмотря на волосы. Даже несмотря на все прошедшие годы и всю пролитую кровь. Она знает. Забавно, что из всех людей тебя узнает девочка с фермы где-то в глубинке, от которой ты этого никак не ожидал. Она заставляет отца наклониться и шепчет ему на ухо. Владелец салона по-прежнему стоит рядом и выглядит оглушенным. Ты замечаешь, как отец девочки хмурится и присматривается к тебе повнимательнее. Ты делаешь шаг назад и видишь, как до Стива тоже доходит. Он инстинктивно загораживает тебя собой. Тебе не нужна его защита, но… – В чем дело? – спрашивает владелец. Отец девочки тихо говорит ему что-то. Ты не можешь разобрать слов, но тебе и не нужно. Ты знаешь, что он говорит – по крайней мере, примерно. Владелец салона охает, и долгую минуту все они смотрят на тебя. – Джентльмены, – прерывает молчание Стив. Потом запоздало добавляет, будто это не сразу пришло ему в голову: – Мэм. Мне правда очень нужна эта машина. – Да, – произносит владелец с неожиданной целеустремленностью. В его глазах виден блеск, которого раньше не было, – у меня есть одна, как раз для вас. Хотите остаться незамеченными? – Да, – отвечает Стив. – Хорошо, – говорит владелец. – Она подойдет. Сейчас принесу ключи. – И он скрывается в подсобке. Ты надеешься, что он не позвонит в полицию. Второй мужчина стоит, опустив ладонь на плечо дочери в защитном жесте – в отличие от отца, ей, кажется, недостает инстинкта самосохранения. – Ты и правда…? Ну, ты знаешь, – спрашивает она, ее глаза все так же широко открыты. – Кэтрин, – бормочет под нос ее отец. – Папа, – ворчит она в ответ. – Я просто прочитала все книжки по истории и узнала тебя, – говорит она. – Ты совсем не изменился. – У Кэтрин, – устало поясняет ее отец, – есть хобби. – Да, – отвечаешь ты. – Это я. – Ох, – шепчет она тихонько. – Вау. Дверь в подсобку открывается, и оттуда выходит владелец, держа в руках ключи и конверт, на вид содержащий приличную сумму денег. Стив тоже это видит и начинает протестовать раньше, чем тот успевает открыть рот. Но: – Перестань, – говорит мужчина, прерывая его, и он затыкается. – Видел бы ты, сколько люди отдают за этот гребаный металлолом. – Кэтрин хихикает, и ее отец хмурится. – Если я больше ничего о тебе не услышу, то запишу это как расходы на благотворительность. – Мы правда не можем… – снова пробует Стив, но мужчина все равно вкладывает конверт ему в руки. Кэтрин продолжает тебя разглядывать. Ты поднимаешь бровь. Они с отцом следуют за вами к машине, старой и изрядно потрепанной, но, как заверяет владелец, крепкой и надежной. Ты перебрасываешь ваши пожитки из одной машины в другую и слышишь, как Стив со стыдом признается, что ваша – краденая. – Это сделал я, – перебиваешь ты. – Он ничего не знал. Не волнуйтесь, он бы в жизни не согласился. – Я уверен, что у вас была веская причина, – спокойно отвечает владелец. – Да, – говоришь ты. – Спасибо вам, – говорит Стив, снова излучая мессианскую ауру Капитана Америки. – У меня не хватает слов, чтобы… – Это меньшее, что я могу сделать для своей страны, – отвечает владелец. Он выглядит несколько смущенным, но довольным своим поступком. – Никому не рассказывайте, – говоришь ты. – Пожалуйста, – просит Стив с болезненной искренностью. – Никому, ни другим людям, ни в интернете – никому. Скорее всего, кто-нибудь придет сюда и спросит, не видели ли вы нас… – Не пытайтесь лгать, – перебиваешь ты. – Хотя если вы забудете, что это была за машина, – говорит Стив, – то это будет неплохо. – Мы никому не скажем, – обещает Кэтрин. – Мы защитим вас. – Спасибо, – торжественно и абсолютно искренне благодарит ее Стив, и, кажется, она сейчас умрет на месте. – Как ты думаешь, сколько ей лет? – спрашивает он вскоре после того, как вы снова выезжаете на дорогу. – Одиннадцать? – наугад говоришь ты. – Ага, – говорит он и сглатывает. – Боже. Чем мы вообще занимались в одиннадцать. Если я правильно помню, то ты мучил Кларабелль Адельман, а я, в основном, пытался остаться в живых. – Кто такая Кларабелль Адельман? – спрашиваешь ты. – Она была влюблена в тебя, – говорит он. – Ну, многие девочки были влюблены в тебя. Даже когда тебе было одиннадцать. Но ее влюбленность была слишком очевидной. Ты ужасно с ней обращался. Конечно, я по уши влюбился в нее, хотя она мне даже не нравилась. Все было очень запутанно. Ты что-нибудь из этого помнишь? – спрашивает он со слабой надеждой в голосе, хотя должен был уже уяснить. Конечно, ты не помнишь. Хотя думаешь, что рад был узнать – услышать эту историю. Стив был влюблен в Кларабелль, Кларабелль была влюблена в тебя, а ты – что? Это критическая неизвестная. Но в этом весь ты: неизвестность. Пустота. И Стив знал тебя – кажется, лучше всех на свете – но он не был тобой. Он не знал, что творилось у тебя в голове. Поэтому неважно, сколько историй он тебе расскажет – а ты подозреваешь, что он мог бы рассказывать их годами – ты навсегда останешься пустотой. Кое-что невозможно вернуть. И все же: приятно думать об этой истории. Приятно представлять. – Она читала о нас в книгах, – говоришь ты. – Эта девочка. – Наверное, кто-то еще помнит, – говорит Стив и набирает скорость, перестраиваясь.* * *
На этот раз в кемпинге по-настоящему многолюдно, но он огромный, так что вы просто отъезжаете к самому краю и оказываетесь достаточно далеко, чтобы можно было разговаривать без опаски быть подслушанными. А еще с такого расстояния никто не узнает Стива, особенно в темноте. Снаружи по-прежнему жарко и душно, даже ночью, и вы садитесь на хлипкие шезлонги, купленные в гипермаркете по дороге сюда. Стиву, конечно, пришлось остаться в машине – хотя это выводило его из себя – и предоставить тебе покупку еды, одеял и всего остального. Ты купил еще ножей, и девушка на кассе даже не взглянула на тебя дважды. Объяснять ей тоже ничего не пришлось, и ты это оценил. Теперь тебе проще разговаривать с людьми, но это не значит, что ты полюбил разговоры. Полнолуние уже прошло, но луна сияет все так же ярко. Ты видишь деревья впереди – ты не знаешь, где они заканчиваются и снова начинаются поля – и видишь Стива рядом. Вы поужинали в тишине, и сейчас он треплет шов на штанах, явно собираясь что-то сказать. – Я не понимаю, зачем он это делает, – произносит он наконец. – Старк. Я не… – Он проводит пальцами по волосам и скрещивает руки на груди – чтобы скрыть тот факт, что они дрожат, понимаешь ты. – В этом нет никакого… Даже если он думает, что ты… Даже если он согласился с остальными, зачем… Это чересчур, – говорит он. И он прав. Это чересчур. – В смысле, может, это была Гидра – те люди, которые… захватили тебя. Но если это он, то я не понимаю. Я не понимаю. Ты пытаешься думать о нем. О Тони Старке. Ты не делал этого – не думал о нем настоящем, а только об имени, о существовании неясной угрозы. Ты вспоминаешь, каким он был тогда, в комнате. Теперь тебе тяжело думать о комнате. Ты помнишь ее – это твое единственное воспоминание о том времени. О прошлом. Но тебе тяжело представить себя в ней. Не то чтобы тебе казалось, будто это произошло с другим человеком. Просто… В этом воспоминании есть что-то, чего ты больше не можешь коснуться. Но ты помнишь его. Ты можешь представить его лицо. – Стив, – говоришь ты, и он поворачивается, чтобы взглянуть на тебя. – Стив. – повторяешь ты, и слова увязают у тебя во рту. Так, вдруг почти бессмысленно думаешь ты, должно быть, чувствуют себя обычные люди. – Это потому… потому… что я убил Говарда. Он продолжает смотреть на тебя, никак не реагируя. – Он выяснил это, – продолжаешь ты. – Он рассказал мне. – Как он мог… Я читал твой файл, – говорит он механически. – Там этого не было. Я бы знал, я бы… – Он догадался, – говоришь ты. – Кто-то поработал над их машиной. – Я читал твой файл, – повторяет он. – Я… – Как много там было? – спрашиваешь ты, и он ничего не отвечает. Семьдесят лет. Семьдесят лет – это долгий срок. – Это не может, не может быть правдой, – говорит он. – Я не… Конечно, возможно, ты и не делал этого. Может, он ошибался. Может, никто никогда не узнает правду. Но ты веришь, что это так. Они послали тебя убить Стива. Почему они не могли послать тебя убить его старого друга? Возможно, они убедились, что он точно увидит твое лицо. Ты веришь, потому что на самом деле это не причиняет тебе боли. Это просто еще одна ужасная вещь. Не такая ужасная, как дети – дети, чьи лица ты надеешься никогда не вспомнить. Но для Стива это так. Ему больно. Он наклоняется вперед, упираясь локтями в колени, закрывает лицо руками. – Стив, – говоришь ты. – Мне жаль. Долгое время он сидит неподвижно. Ну, почти. Его плечи трясутся. Наконец он выпрямляется и вытирает лицо. – Это не твоя вина, – сдавленно говорит он, и ты знал, что так будет. – Мне жаль, – повторяешь ты, и он отворачивается от тебя в темноту ночи.* * *
Ты смотришь на него, спящего, и думаешь вот о чем: ты не ожидал, что он окажется слабее тебя. Это критический фактор, то, чего ты бы никогда не сумел предсказать, то, что все изменило. Ты не уверен, чего ожидал и почему – может, из-за того, как Тони Старк говорил о нем, о Стиве, о Капитане Америке; или, может, из-за этого пронизанного страхом жгучего чувства внутри, которое сопровождало мысли о нем – как ты едва мог выносить не-мысли о нем, отрешенно разглядывая странные полувоспоминания. Или, может, дело было в каком-то глубинном знании – настоящем знании, за пределами логики и объяснений. Знании Стива. Потому что ты знаешь Стива. Теперь ты понимаешь это. И ты ожидал, что он окажется сильнее тебя. Но это не так. Он не слаб. Он просто… пронизан мелкими трещинами, которые угрожают расколоть его на части. Он похож на человека, которому не давали уснуть уже очень, очень долго, и он пошатывается, но продолжает идти вперед, потому что должен – но есть вещи, в которых люди нуждаются, чтобы выжить. Самые разные: сон – это только одна из них. Ты не ожидал, что окажешься сильнее. Когда-то Стив казался тебе несокрушимым. Но мир повернулся на своей оси с тех пор, как ты сидел в комнате и разглядывал тень того дерева. Теперь ты в лесу. И Стив рядом. Ты опускаешься на землю рядом с ним, завернувшимся в одеяла среди сосновых иголок, и тыльной стороной пальцев касаешься его руки, так мягко, как только можешь; чувствуешь тепло его кожи. Он поворачивается, моргает, и ты отдергиваешь руку, но его ладонь непроизвольно тянется следом. – Что-то не так? – спрашивает он немного неразборчиво. Ты качаешь головой. Он просто молча смотрит на тебя, глаза блестят в лунном свете. Возможно, тебе стоит отодвинуться, но под его взглядом ты не можешь этого сделать: ты сильнее него, но не во всем. Он переводит взгляд на твои ладони, повисшие между коленей, потом протягивает руку и касается внутренней стороны запястья. Там, где течет кровь. Один удар – и все. Его пальцы замирают там на долгое время, но каким-то образом ваши руки сдвинулись и теперь соприкасаются больше, оказываются чуть ли не переплетены. Все это слишком: слишком много ощущений, слишком много тепла. Тебе больно, как бывает больно, когда обжигает холод. Наконец он убирает руку, его пальцы медленно соскальзывают, пока не опускаются ему на живот. – Ложись спать, – говорит он, и когда ты забираешься под одеяла, он поворачивается на бок и смотрит на тебя – и, кажется, продолжает смотреть, пока ты и в самом деле не засыпаешь.* * *
Ты просыпаешься раньше, чем Стив. – Не дай себя убить, – говоришь ты ему, пока он сонно моргает: на лице отпечаток подушки, волосы в жутком беспорядке. – Стив? Не дай себя убить. Я… – Куда ты идешь? – перебивает он. – Я схожу за водой и в туалет, – говоришь ты. – Вон там. Дай знать, если кто-то попытается убить тебя. Он бросает на тебя недобрый взгляд. – Хочешь, я подожду? – спрашиваешь ты вполне серьезно. Ты не допустишь, чтобы Стива убили из-за твоего нетерпения. – Нет, – бормочет он, садясь и протирая глаза. – Все нормально. Иди – куда ты там хотел. Ты выходишь из туалета так быстро, как можешь, а потом оказываешься в очереди за водой за каким-то стариком. Он не торопится. Но отсюда тебе видно Стива, хотя он далеко, и, кажется, с ним все в порядке. Пока что вы оба в порядке. Это не значит, что тебя не снедает нетерпение. – Почему ты носишь перчатку? – спрашивает кто-то. Ты оборачиваешься и видишь маленькую девочку, стоящую позади тебя. Америка, выясняешь ты, полна маленьких девочек. Ты открываешь рот, потом закрываешь. – Я повредил руку, – произносишь ты наконец. – Теперь приходится ее носить. – Ох, – говорит она сочувственно. На голове у нее какое-то невероятное количество кудряшек. – Мне жаль, – в руках она держит огромную пустую бутыль для воды. – Мой брат сломал запястье перед поездкой, но это не то же самое. – Не то же, – соглашаешься ты. – Но из-за этого он стал ужасно себя вести, – добавляет она. – А ведь поездках положено расслабляться. Мама всегда так говорит. Ты смотришь на нее. – У тебя когда-нибудь получалось? – спрашиваешь ты. Ей не может быть больше десяти. Может, ей и десяти нет. – Нет, – отвечает она, поразмыслив, будто на нее снизошло озарение. Наконец, очередь доходит до тебя, и ты наполняешь обе бутылки водой. Ты открываешь кран и для нее, чтобы она могла держать свою бутыль обеими руками. Та высотой почти в половину ее роста. – Спасибо, – говорит она. – Пожалуйста, – отвечаешь ты и провожаешь ее взглядом, когда она направляется, пошатываясь то вправо, то влево, к своему брату, матери и бог знает кому еще, чему еще – чему угодно. От этого вида тебе вдруг становится больно. Что-то болит глубоко внутри, и эта боль не уходит, даже когда ты возвращаешься к Стиву, который сидит, натянув одеяло на плечи. Ты вручаешь ему бутылку воды. – Спасибо, – говорит он, но ты ничего не отвечаешь. Теперь, как следует проснувшись, он выглядит смутно несчастным – как будто пытается скрыть это. У него плохо получается. Ты садишься рядом, скрестив ноги, и ждешь, пока он заговорит. Но спустя какое-то время становится ясно, что он не намерен разговаривать. Он просто продолжает сидеть с таким же несчастным видом. Ты смотришь на его лицо в лучах утреннего солнца, его не полностью сфокусировавшийся взгляд, и боль внутри тебя становится еще пронзительней. В Америке так много детей, и Стив один из них – самый странный, самый одинокий ребенок, единственный, кто оказался вне времени. Ты не уверен, что это означает для тебя. Ты вдруг думаешь о младенцах. Ты никогда не видел младенца – ни одного. Но ты можешь представить. Ты можешь так четко представить их: каково это, держать их на руках. И ты задаешься вопросом, приходилось ли тебе убивать младенцев, или это единственное, чего тебе удалось избежать. Ты не знаешь. Может быть, никогда не узнаешь. Ты думаешь о младенцах: думаешь о том, как трескается скорлупа молочно-белого мира. И думаешь, что, может быть, вы двое – последние оставшиеся в живых дети другого времени, другого места, куда ни одному из вас уже не вернуться. И ты никогда не вернешься. И никогда не повзрослеешь. И может, если ты умрешь, то не умрешь вовсе, а просто снова откроешь глаза, лишенный воспоминаний, лишенный мыслей. Может, вот что происходило с тобой снова и снова все эти годы. – Мы в дерьме, – говоришь ты ему, и он вздрагивает. – Я знаю, – говорит он. – Я знаю. – Прости, – говоришь ты. – Боже, Баки, это не… это не твоя вина, – отвечает он. – Знаю, – говоришь ты. – Но все равно прости. – Ты все просишь у меня прощения, – говорит он, вытирая глаза. – Это я должен просить у тебя прощения. – За что? – спрашиваешь ты. – Черт, – выдавливает он и закрывает лицо руками, прижимает ладони к глазам. – Черт, за все, за все, я не… я облажался, я так облажался, я оставил тебя там, не проверил, не… тебе бы не пришлось… ничего этого бы не произошло, а потом… я должен был приложить больше усилий, должен был попытаться… должен был найти тебя раньше, чем он, раньше, чем… ничего этого не должно было случиться, ничего, я… я… – Стив, – говоришь ты. – Стив. – Прекрати, – давится он, – я не… я не… И это ужасно, ощущать такую беспомощность – ведь ты не можешь избавить его от этой печали. Ты думаешь, что она всегда будет с ним. Ты думаешь, может, она всегда и была, еще до того, как все произошло. Ты точно не знаешь, почему – это просто чувство. Так что ты придвигаешься ближе и обнимаешь его – левой рукой, иначе не выходит – и притягиваешь к себе. – Прекрати, – снова говорит он, – прекрати, – но ты не слушаешь. Ты не прекращаешь. Ты разворачиваешься к нему всем телом, неловко, неуклюже, но это неважно: вместе ваши тела это просто тела, и они здесь, и они настоящие. Он наконец обнимает тебя в ответ, опускает руку на талию, утыкается лицом тебе в шею и плачет, а ты кладешь подбородок ему на плечо. Ты тоже плачешь. Раньше ты никогда не плакал. Это случилось впервые. Хорошее чувство.* * *
Ты открываешь окна в машине, позволяя теплому ветру трепать твои волосы, пока Стив барабанит пальцами по рулю в такт музыке. Сегодня облачно: тени почти незаметны. – Куда бы ты хотел отправиться? – спрашивает он, и ты переводишь взгляд на него. – Не знаю, – отвечаешь ты. – Это же ты за рулем. Он шумно выдыхает. – Раньше ты бы ни за что так не сказал, – говорит он. – Тебе было бы стыдно. – Что, правда? – спрашиваешь ты. – Ты вечно тащил меня туда, куда я не хотел идти, – говорит он. – Так что мне приходилось спорить изо всех сил, а потом я каждый раз все равно шел и в итоге просто ввязывался в бессмысленные дискуссии с окружающими. – Почему? – спрашиваешь ты. – Почему я ввязывался в дискуссии? – уточняет он. – Ты говорил, что у меня комплекс… – Нет, – перебиваешь ты. – Почему ты все равно шел. Он моргает и бросает на тебя короткий взгляд. – Ну, потому что ты шел, – говорит он просто, будто это все объясняет. – Можем отправиться в один из национальных парков, – говорит он чуть позже и фыркает от смеха. – Ты во всех побывал? – спрашиваешь ты, и он качает головой. – Едва ли хоть в одном, – отвечает он, гримасничая. – Был слишком занят убийствами. – Как-то неправильно, – говоришь ты, и он ухмыляется. – Это точно, – соглашается он с безрадостным смешком. – Хотел бы я, чтобы мы отправились к Большому Каньону. Теперь слишком далеко. – Зачем? – спрашиваешь ты, и он снова смеется странным лающим смехом. – Ты всегда хотел там побывать, – говорит он, и его пальцы сжимаются на руле. – Не знаю… Не знаю почему. Просто хотел. Но тогда это было не так-то просто. Мы часто говорили, что поедем туда, если вернемся. – Он на мгновение отворачивается, потом снова смотрит на дорогу. – Но мы не вернулись. Ни один из нас. – Ты побывал там? – спрашиваешь ты. – Нет, – отвечает он. – Может, в следующий раз, – говоришь ты, и он снова смеется, чтобы скрыть слезы. Он не плачет по-настоящему. По крайней мере, не сильно. Только чуть-чуть. – Ага, – говорит он хрипло. – Точно. Может, в следующий раз.* * *
Этой ночью вы разводите костер в кемпинге, потому что это разрешено, и другие люди тоже разводят костры рядом со своими палатками и спальными мешками, стараясь расположиться как можно дальше друг от друга. Стив сидит у огня, подбрасывает в него хворост и сосновые иголки, пока ты доедаешь сэндвич. – Что ты сделал со Старком? – спрашивает он. – С Тони. – Я чуть не убил его, – говоришь ты. – Я… – ты жестом показываешь на свое лицо, – я разбил ему лицо. Я бы убил его, если бы твоя подруга не остановила меня. Наташа, – добавляешь ты, когда он непонимающе моргает. – Ох, – говорит он, – точно. – И снова переводит взгляд на костер. – Ты будешь в порядке, – говоришь ты ему спустя какое-то время. – Капитан Америка. С тобой ничего не случится. Его лицо искажается, словно от боли, и он опускает голову. – Я не… – начинает он, а потом ожесточенно ломает очередную ветку и бросает ее в огонь, где та трещит и вспыхивает. – Это… Я так ужасно устал от этого, – говорит он наконец, и действительно так выглядит. Выглядит уставшим. – Но я не могу, не могу перестать. Ты… В моей жизни нет никакой цели, она просто тянется до тех пор, пока что-то не произойдет, а потом все повторяется. Потому что они просят меня о помощи, и я… Я не могу отказать, и они это знают. Они знают. Вот и все. Они просто продолжают… снова, и снова, и снова. – Он трет ладонями лицо. – Этого недостаточно, – говорит он, выдыхаясь. – Все должно было сложиться иначе. – Что? – спрашиваешь ты. – Твоя жизнь, – отвечает он. – Расскажи мне, – просишь ты много позже, когда костер почти полностью прогорел, и Стиву приходится заново разводить его. – Что ты хочешь узнать? – спрашивает он. – Нет, – говоришь ты, – я имею в виду, расскажи мне что-нибудь. Он смотрит на тебя, озаряемый пламенем, и ты вспоминаешь – кажется, это было так давно и в то же время совсем недавно – как увидел его впервые: ты обернулся, и он стоял перед тобой. Вспоминаешь, как все в твоем теле остановилось. Он застывает, держа в руках прутик. – Что ж, – говорит он хрипло, – раньше ты заставлял меня рассказывать истории. Когда тебе было скучно. Или ты болел, – он опускает взгляд. – У меня неважно получалось. Твое сердце тяжело стучит в груди. – Обычно я просто начинал обзываться, – говорит он со слабой улыбкой. – Когда ты просил рассказать тебе что-то. Думаю, потому ты и просил. Разве что кроме тех случаев, когда серьезно болел. Такое бывало пару раз. Конечно, теперь об этом нигде не услышишь. – Ну? – говоришь ты, когда его молчание затягивается. – Не знаю, – отвечает он со сдавленным смешком. – Мне вдруг ничего не приходит в голову.* * *
Этой ночью ты, потушив костер, лежишь под одеялом (ты быстро пришел к выводу, что спальные мешки не подходят по очевидным причинам) и смотришь на закрытое облаками небо. Ты слышишь, как вокруг мирно стрекочут сверчки. Тень птицы срывается с дерева и исчезает прежде, чем ты успеваешь понять, куда она летит. Внутри тебя растет дерево с голыми ветвями и тенями распускающихся листьев. Внутри тебя что-то движется. Внутри тебя бьется сердце. Внутри тебя Стив. Ты переворачиваешься на бок, чуть не врезаясь в него, и он нерешительно смотрит на тебя, а потом сдвигается так, чтобы ваши теплые тела прижались друг к другу. Ты ощущаешь кожей его медленное дыхание и сжимаешь пальцы на его рубашке. Вы сталкиваетесь коленями. Ты думаешь, прости меня, и все остальное, для чего у тебя нет слов. И так, как дети, как собаки, как любовники, вы засыпаете. * * * На следующий день вы на заправочной станции, и ты покупаешь чипсы, воду и кофе для Стива, а он наполняет бак, когда ты слышишь это. Этот звук. Ка-тунк, ка-тунк, ка-тунк. Ты выходишь наружу – сегодня снова пасмурно, мрачно – и смотришь в небо. К заправке летит вертолет, он уже недалеко. Впереди на дороге виднеются две приближающиеся машины. Ты отбрасываешь чипсы и напитки в сторону. Стив замирает рядом с насосом. Ты смотришь на него через кажущуюся бесконечной парковку: округлость головы, широкие плечи, развевающиеся на ветру волосы. Он поворачивается к тебе и произносит что-то, но ты не можешь расслышать слова за гулом вертолета. Ты просто тянешься за ножами: по одному в каждой руке. Приятное чувство. А потом снова смотришь на него, смотришь на отчаяние на этом прекрасном, таком любимом лице, и делаешь то, чего никогда не делал, но вдруг всем своим существом вспоминаешь, как: ты улыбаешься ему. * * * Может, если ты умрешь, то не умрешь вовсе. Может, ты просто откроешь глаза в другое время, в другом месте; может, ты очнешься в белой комнате с окном, и снаружи будет дерево, и ты ничего не вспомнишь. Или, может, Стив придет за тобой, или ты отправишься искать Стива, или вы будете блуждать в одиночестве, потерянные во тьме – или, может, вы умрете вместе. Может, когда ты умрешь, ничего не произойдет. Может, тебе больше не суждено умереть. Может, и это потеряно навсегда. А может, если ты умрешь, то умрешь, и твой разум исчезнет, а тело начнет гнить. Может, тебя положат в землю. И может, та часть тебя, которую присоединили без спроса, проживет дольше, чем все остальное; будет существовать и тогда, когда никто уже не вспомнит, чем она была и кому принадлежала. Может, за исключением этой странной неприятной части, ты, в конце концов, просто человек. Может, это окажется удивительней всего. А может, если ты умрешь, то откроешь глаза и будешь помнить все: каждый прожитый миг. Каждый поступок. Может, ты сумеешь повернуться к Стиву и спросить: «А помнишь, как…?» Может, ты даже сумеешь рассказать ему то, о чем сам он успел позабыть. Но ты надеешься, что нет. Ты надеешься, что когда умрешь, то тебя опустят в землю, положив монеты на глаза и язык, и что ты останешься мертв. Даже если Стив будет искать тебя во тьме. Даже если Стив придет к тебе с песней. Ты надеешься, что если умрешь, то останешься мертв. Но ты очень надеешься, что будешь жить.