Deine Größe macht mich klein du darfst mein Bestrafer sein deine Größe macht ihn klein du wirst meine Strafe sein der Herrgott nimmt der Herrgott gibt doch gibt er nur dem den er auch liebt Rammstein, «Bestrafe Mich»
Выписанный из стационара под честное слово фройляйн Шварц Зольф ожидал визита комиссара из полиции. Уже посетивший его в частном порядке Берг покачал головой и предписал говорить все, касающееся инцидента, без прикрас и утаиваний. Типа, пришедшего поговорить о взрыве от комиссии по безопасности, кажется, удовлетворила версия Кимблера. По крайней мере, увольнять его с работы или лишать права на занятия подобными изысканиями по результатам расследования никто пока не собирался. Хотя Берг, уходя, намекнул, что при таком раскладе повышения Зольфу в ближайшее время ждать вряд ли придется, и немало удивился тому, что, кажется, химика это совершенно не задело. Теперь оставалось вновь рассказать всё в подробностях господину из полиции — по словам Берга, сущая формальность, необходимая для отчетов, — и можно перелистнуть эту страницу биографии, вынеся из нее всё необходимое. Конечно, Кимбли привык к тому, что этот мир — своего рода отражение Аместриса и здесь множество двойников, но всё же несколько напрягся, увидев вошедшего в дом Шварцев Маэса Хьюза. — Комиссар Маттиас Хан, — блеснув стеклами очков, строго по-военному протянул руку полицейский. Кимбли представился, внимательно наблюдая за реакцией, которой не последовало, и пригласил визитера в кабинет. Зольфу не верилось, что это тот же Хьюз — он держался совершенно иначе, и к тому же никак не отреагировал на его персону. Не узнать он его не мог — отек спал и синяки почти прошли, поэтому единственным отличием его от аместрисовского алхимика-подрывника были не собранные в хвост, а аккуратно уложенные, хотя и слишком длинные для здешнего мужчины, волосы. Хан записывал всё в видавший виды блокнот и хмурил брови. При чём тут вообще они? Этих несчастных случаев на производстве было достаточно много, и этот был уникален лишь тем, что в него оказались впутаны иностранцы. Но Кугер отчего-то с нехарактерным для него энтузиазмом взялся за это дело и отправил его на беседу с одним из фигурантов. Фигурант, впрочем, не путался в показаниях, ничего не утаивал, но говорил так, будто это всё его вообще не касается. Маттиас покачал головой — опять скучнейшее дело с кучей бумаг, и ничего более. Отказавшись от предложенного из вежливости кофе и завершив формальную беседу, Хан откланялся и поспешил сдать отчет Кугеру, лишь бы отделаться от этого дела. У Кугера в кабинете сидела посетительница, от взгляда на которую даже у однолюба-Маттиаса перехватило дыхание. Подумав о том, что полицайрат не промах, если она, конечно, посетила его в частном порядке, Хан отдал начальнику отчет и поспешил удалиться. — Очень надеюсь, что ты не подвела меня под монастырь, чертовка, — пробубнил полицейский, вглядываясь в написанный аккуратным почерком отчет комиссара. — Ну что ты, mein kleiner Schlingel, — она плотоядно улыбнулась, — тебе ли не знать, что иной раз и самый законопослушный гражданин может попасть в переплет. И тут ваша прямая задача, как стражей порядка, всячески помочь ему. Кугер потер вспотевшую лысину. И зачем он перестраховался и позвал ее на разговор? Только потому что в этом идиотском деле мелькала фамилия ее протеже? А теперь вместо того, чтобы получить очки в свою пользу, он обязательно проиграет, потому что не проиграть этой дьяволице невозможно. — Ты хочешь, чтобы я прикрыл его задницу? — не выдержал Кугер. — Фу, как грубо, — скривилась Ласт. — Я лишь хочу, чтобы ты не мешал делу идти своим чередом и чтобы не выплыла информация о подмене. Более того, — она перешла в наступление, — с чего ты взял, что чего-то хочу я? На сей раз ты сам позвал меня. — Может, я соскучился по твоим прелестям, — брякнул полицайрат — надо было срочно сглаживать ситуацию. Ласт откинулась в кресле, сдвигая манто так, чтобы был виден глубокий вырез платья и засмеялась тихим грудным смехом. Как глупо выглядел этот похотливый старый пузырь! — О, mein kleiner Schlingel, — грустно пропела она, — кажется, злой рок хочет разлучить нас. Я ныне помолвленная девушка и более не могу принимать участие в ваших играх без крайней необходимости. У Кугера загорелись глаза. Наконец-то у него появится рычаг для пусть и минимальных, но манипуляций — вряд ли ее будущий муж придет в восторг, если узнает о маленькой, но пикантной детали в биографии невесты. Перемена в настроении полицейского не укрылась от Ласт: пусть самодовольный идиот думает себе, что хочет, пусть верит в то, что отныне сможет выставлять ей встречные условия — тем сильнее будет его разочарование впоследствии! Тем паче она слишком привыкла к бездоказательным кривотолкам со стороны, чтобы обращать на них внимание. И они не шли ни в какое сравнение с ее информацией о великовозрастном извращенце Герберте Кугере.***
Хельмут Шлезингер сидел в пивной и, вопреки стереотипам о порядочных бюргерах, пил не пиво, а виски с содовой. В обществе Туле его ни одна собака не воспринимала всерьез, даже вежливый Кимблер был таковым только ввиду воспитанности. Тем проще было влиять на этот змеиный клубок извне. А ведь наверняка теперь этот глупец и пассионарий Хоффман, у которого на лице написана симпатия к евреям и прочим отбросам, вместе со своей лупоглазой пассией думает, что его не позвали на собрание благодаря Кимблеру. Хельмута очень интересовало, чем же Хоффману так не понравился химик. Чутье подсказывало, что странные татуировки тут играли не последнюю роль. Каким надо быть идиотом, чтобы поверить, что брезгливый педант Зольф Кимблер, даже по молодости и глупости, на спор сделал такие чудные наколки на таком видном месте? Казалось, этот человек не мог быть безмозглым юнцом, он словно из материнского лона вышел взрослым и нудным. Что же до Хоффмана — пусть обвиняет химика во всех смертных, ему, Хельмуту, это было на руку. Шлезингер заказал ещё стакан виски с содовой. Надо было очень крепко подумать, как вернуть расположение верхушки Туле Анне. Никто из Центра не обрадуется такому выводу из игры блестящей агентессы. Девушка в глазах духовных лидеров общества была безупречна за одним исключением — связь с этим самым Исааком Хоффманом. Да ещё и связь внебрачная. Хорошо бы, чтобы для Центра это так и осталось тайной — их реакция на подобные выходки была непредсказуема: то они объявляли подобное государственной необходимостью и прощали всё и вся, то выводили агента из игры одним из множества способов. Осталось вложить в головы этих перестраховщиков, что фройляйн Вульф — идеальные глаза и уши. И она совершенно прекрасно справляется с тем, чтобы притворяться несведущей пустышкой, сходу готовой раскрыть все карты. Впрочем, вероятно, с этим можно было и повременить — сами догадаются, не идиоты. А в том, что они не идиоты у Хельмута никогда не было сомнений — первое, что должен усвоить хороший разведчик, так это то, что никогда не стоит недооценивать врага.***
Гретхен сидела на полу перед мутным зеркалом, забаррикадировавшись в своей комнате, и, обняв себя за плечи, раздирала ногтями кожу. Берг день ото дня становился все страшнее и непредсказуемее. Сначала он лишил ее дневного заработка за злополучные бежевые трусы. Потом на время своего отъезда отдал ее одному из руководителей AGFA, оформив командировку. Впрочем, тип из AGFA оказался не таким и ужасным: он даже сводил её в Мюнхенскую оперу, кормил в хороших кафе, много рассказывал о работе и показывал фотокарточки семьи: у него были две очаровательные дочки школьного возраста. Он почти не делал ей больно, говорил ласковые слова, иногда целовал и щепетильно пользовался резиновыми изделиями. Правда отчего-то Гретхен временами, глядя на его сосредоточенное на монотонном процессе лицо, представляла себе бывшего начальника и гадала — каков он? И склонялась к мнению, что уж точно не такой жестокий и грубый, как Берг. Или Ева права, и она просто идеализировала этого монстра? Возвращение директора принесло девушке панический страх беременности и новую боль. Дни тянулись серой чередой с грязно-кровавыми всполохами боли, стыда и унижения. Когда Гретхен посмела заикнуться о своем страхе и озвучить просьбу о том, чтобы Освальд все же принимал меры предосторожности, мужчина пришел в ярость. Ярость Берга не проявлялась в крике и бурном проявлении эмоций — напротив, он становился холоден, молчалив, замкнут и ещё более жесток. Хотя на этот раз, похоже, его хваленая выдержка ему изменила, потому что он попросту приказал ей раздеться догола и со всей силы отходил подтяжками с расчетом, чтобы под одеждой не было видно следов. Впервые в тот день директор изменил себе и излил липкое и густое семя не внутрь неё, а на её тело, после чего швырнул в девушку скомканную одежду и дал минуту на приведение себя в порядок после чего вытолкал прочь в одном чулке и криво застегнутом платье — Берг прекрасно знал, что в этот час в приёмной никого не было и быть не могло. Еле дойдя до дома от боли в истерзанном теле, она закрылась в своей комнате и бессильно опустилась на пол. Девушке было непонятно, то ли само по себе зеркало такое мутное, то ли она утратила возможность четко видеть этот мир, а может, сам мир стал тусклым и расплывчатым? У Гретхен кружилась голова, её тошнило — от произошедшего, от боли, от осознания собственной гадкости и низости. В те мгновения, когда острые ногти впивались в тонкую кожу, она чувствовала себя живой, но это проходило слишком, слишком быстро. Ей нестерпимо хотелось увидеть Еву, уткнуться в ее теплое плечо, пахнущее можжевельником и немного табаком, и разрыдаться, выплеснуть всю боль, всю обиду, всю оставленную в ней Бергом грязь и скверну. Но это означало прикоснуться к недосягаемой нравственности подруги с риском быть отвергнутой — негоже святым представать перед миром в компании блудниц. Поэтому Гретхен старалась не пересекаться с такой кристально чистой Евой, чтобы не бросить на неё тень и чтобы лишний раз не осознавать собственную порочность.