Puppenjunge, komm' doch mal mit Ich zeig' dir mein Versteck Puppenjunge, spielst du mit mir Danach schmeiß' ich dich weg Puppenjunge Herz und Lunge Kopf und Bein Ich koch' dich ein Milz und Bregen Welch ein Segen Junges Blut Du schmeckst so gut In der Ecke steht ein Sack mit menschlichen Gebeinen Schädel stehen aufgereiht und können nicht mehr weinen Ost+Front «Puppenjunge»
Ласт выскользнула из дома во влажную дымку неожиданно холодного утра, плотнее запахивая плащ. Ей кое-как удалось отвертеться от Марии и ее волшебного завтрака, не говоря об отсутствии Зольфа, — картина с полицией и сердечными каплями все ещё пугала её своей неотвратимостью и масштабами. У Леонор Шварц был сегодня выходной, который она изначально планировала посвятить учебе и праздности, но вышло все иначе. Как гомункул, она хотя и нуждалась в этом мире во сне и пище, ее потребность была несравнима с человеческой. И, быть может, она и предпочла бы забыться сном этой ночью, но не удалось. Увидев красную «семерку» около здания, где работал Зольф, Ласт ощутила облегчение, сменившееся тревогой — что, если автомобиль стоял здесь со вчерашнего дня? Она, тряхнув головой, направилась внутрь. Берта, прищурив глаза, посмотрела на утреннюю визитёршу — что-то серьёзное или личный разлад? Начальник сегодня, впрочем, сух как обычно, разве что темные круги под глазами да синева на подбородке, столь нехарактерная для Кимблера, выдавали намётанному глазу умудрённой жены и матери добропорядочного семейства, что не все ладно. «А тут прямо с утра, к началу рабочего дня явилась, — думала старшая машинистка. — Красавица, конечно, но наверняка стерва. Как пить дать стерва». Кимбли, узнав от Берты о посетительнице, нахмурился и велел подождать, сославшись на срочную проверку инструкций, чем ещё больше утвердил женщину в ее догадках. Зольф не хотел сейчас видеть Ласт — слишком многое предстояло обдумать. Врата были близко — рукой подать, но его цель требовала точного расчета, и он, впрочем, как и всегда, не имел права на ошибку. Мысли о гомункуле — а её близость тем более — отчего-то мешали ему, лишали трезвости ума, переводя всё в какую-то низменную эмоциональную плоскость. Алхимик был прекрасным знатоком человеческих душ — чужих, был прекрасным манипулятором, но природа его сообщницы всё же была иной. Ласт мило беседовала с Бертой и Йоханной о ранней в этом году весне, неожиданно стылом утре сегодняшнего дня, хотя, казалось бы, расцветающий апрель уже вот-вот должен уступить права тёплому и немного дождливому маю, а после и вовсе дала рекомендацию на проверенного добросовестного сапожника, когда дверь в кабинет Зольфа открылась. — Фройляйн Шварц, прошу, проходите. Голос Кимбли был абсолютно бесстрастен, и, закрывая дверь за своей невестой, он даже не посмотрел в ее сторону. — Зольф, ты в порядке? — она тщетно пыталась поймать его взгляд, пока он перебирал рабочие папки и бумаги. — Я думала, что-то случилось… Ты не ночевал дома… Хорошо, что мне удалось скрыть это от Марии… Он поджал губы — это и правда было не слишком хорошо. Уж очень многим он был обязан этим людям, и их совершенно не должны касаться его внутренние дела. Эти самые дела заставляли бывшего алхимика всё больше злиться на самого себя — он не имел права на слабость. А происходящее отчего-то делало его уязвимым. — Ничего не случилось, — холодно проговорил он, не отвлекаясь от дел. Ласт нахмурилась — ей были не знакомы тонкости человеческой души. Не знай она Зольфа всё это время, решила бы, что все и правда в порядке, но что-то непонятное внутри неё говорило об обратном. — Мог хотя бы позвонить, — она скрестила руки на груди. — Я обязан отчитываться? — правая бровь поползла вверх. — Мне казалось, мы просто сообщники, преследующие одну цель. Леонор подобралась — она не раз слышала подобное от Зольфа по содержанию, но не по форме. И он никогда не воспринимал её заботу как попытку нарушения свободы, более того — у них всегда подобное было обоюдным. Взаимопомощь, взаимопонимание, взаимная полезность: от интеллектуальной и политической области — до интимной. — Я не могу волноваться о сохранности своего сообщника? Зольф раздражённо отметил про себя слабость собственной аргументации — лично он бы в случае подобного ответа, как минимум, не стал бы вести дела со столь ненадежным союзником. — Разумеется. Сегодня буду в обычное время, — он поднялся из-за стола и направился к двери, давая понять, что разговор окончен.***
Ева хмуро глядела на закрывшуюся за фройляйн Шварц дверь, стараясь не смотреть на остальных машинисток. Она не могла отделаться от мыслей о том, что представляет себе, как начальник обнимает стройный стан невесты, как он, недостойный этого совершенно, вдыхает аромат её волос, как по-дурацки выглядит, перепачканный её темной помадой. Всякий раз, когда её воображение подбрасывало столь непристойные картины, Ева краснела и хмурилась, приводя самой себе множество логических доводов о том, что, должно быть, эта красавица — воплощение самой святости и благонравности, и даже гротескное уродство Кимблера не способно запятнать той чистоты. — Красивая, — кивнув головой, протянула Йоханна. — Повезло Кимблеру. — Тут еще бабушка надвое сказала, — закуривая, отметила Берта. — Такие обычно капризны, что те королевы аглицкие. И ты только посмотри на её наряды — представляешь, сколько всё это стоит? Вот ни за что не поверю, что женщина может столько зарабатывать. Йоханна хотела было возразить, но осеклась — она знала, что после того, как Фрица Крюгера, мужа старшей машинистки, уволили, тот только и делает, что просаживает заработанные женой деньги по пивнухам, а ведь у них ещё и дети! — Это ей не повезло, — не выдержав, прошипела Ева и отчего-то покраснела до корней волос. — Много ты понимаешь, — неожиданно разозлилась старшая, гася папиросу. — Молоко на губах не обсохло — а всё туда же! Все всё допечатали? Нет? А что сидим и лясы точим? Бывшая секретарша Берга косилась на Еву и не могла понять, что происходило с ней. После их разговора девушка стала совсем странной, нелюдимой — неужто последовала её совету и узнала что-то про подругу? И не отвернулась ли от сломанной куклы — а проницательная Лангефельд была готова об заклад побиться, что такую восторженную принцессу, как Гретхен, директор просто изломал и извалял в грязи, не зная жалости и сострадания. Таких, как Ева, Йоханна относила в категорию ханжей и пустосвятов — религиозные лицемеры и лицемерки, в которых от христианского смирения не осталось ничего, гораздые лишь осуждать других. И если подруга Гретхен и правда такова, то плохо дело — муха выпадет из паутины пустой хитиновой оболочкой, а та, что должна была поддержать, пройдет мимо с гордо поднятой головой, с презрением роняя слова обвинения. — Поругались, — вполголоса отметила Берта, когда за вышедшей из приёмной Леонор Шварц закрылась дверь. Йоханна пожала плечами — сплетнями она не интересовалась, а к человеческим проявлениям относилась философски. Ева же отчего-то просияла, надеясь на справедливость мироздания, которое всенепременно отведёт такого, как Кимблер, от не заслуживающей подобной участи красавицы.***
— Как же так, юноша? — качал головой Рихард Кунц, осматривая многострадальную ногу Ульриха Эккарта. Ульрих наконец-то последовал совету своего случайного ангела-хранителя и посетил доктора. Нога продолжала болеть, благо, хотя бы температура не поднималась. — Хромать всю жизнь будете, — Кунц выдохнул сизый дым в сторону. — И болеть — ещё поболит. Ульрих сжал зубы — очень хотелось курить. — Сигаретой не поделитесь? — он понимал, что это наглость. Но если в Брауншвейге насущные потребности юнца обеспечивал Веллер, то здесь его финансовые запасы подходили к концу. Конечно, он еще собирался обшарить дом матери на предмет денег и ценностей, но пока он был слишком ограничен в передвижении, особенно по лестницам. — Держи, желторотый, — вздохнул Рихард, поблёскивая очками. — Это на что же такое ты упал? Мальчишка вздохнул — похоже, врать этому угрюмому человеку, что будто насквозь видит и в душу колючками глаз метит, бессмысленно. — Подрался, — поднимая глаза, выдавил из себя Ульрих. Кунц нахмурился, пожёвывая сигарету и кидая пациенту коробок спичек. «Молодец франкфуртский врач, — думал Рихард, — перелом обеих костей голени — не шутка!» Конечно, по мнению Кунца, побег из больницы, в котором малец всё же сознался под его пристальным взглядом, сделал своё чёрное дело. Но как так могло выйти в драке? — И чем же тебе в ногу-то так зарядили, а? — Ногой, — прошипел Ульрих, пряча глаза и нервно затягиваясь. Отметив и странность произошедшего, и реакцию на вопрос пациента, Кунц покачал головой. — Мальчишки, — он прищурился, — вот не живется вам спокойно. Сначала в драках друг друга калечите, потом вырастаете и изобретаете оружие, чтоб калечить сподручнее было. И ведь нет предела вашей фантазии — нет бы остановились уже. Нам-то потом каково вас собирать? Иной раз ведь и по кускам… Он с горечью махнул рукой, выуживая из пачки новую сигарету. — Но ведь это заставляет остальных с нами считаться! — Ульрих горячо сверкнул глазами. — Кому захочется нападать на страну, у которой есть всё, чтобы себя защитить? — Мальчишки, кровь кипит, а ума всё нет, — скривился врач. — Ты подумай головой своей — чьими жизнями расплатится страна, которая пусть и победит? Вот твоей, например, и расплатится… — Ну так за идею-то и умереть не жаль! Если мир станет лучше и чище, да сброда всякого не будет! — на щеках мальчишки выступил лихорадочный румянец. — А судить кто будет о том, кто есть сброд? — Кунц смотрел не мигая сквозь стёкла очков. — Найдутся мудрые люди, — махнул рукой Ульрих. — Не нашенское дело это. Нам главное руки свои к возрождению величия страны приложить. А то, ишь — набросились, союзники проклятые. Поди одни жиды там… — Ну, полно, — доктор положил юнцу руку на плечо. — Время позднее, отвезу я тебя домой. Через два дня приеду — всё, что назначено, соблюдай неукоснительно. Кунц помог юноше войти в дом и неприметно оставил две авоськи — с продуктами и сигаретами. Пусть выздоравливает. На обратной дороге, вглядываясь в опустившуюся на город темноту, Рихард думал об одном — как в случае новой войны он вновь попадет в госпиталь и будет, прижавшись лбом к холодной стене и вдыхая ставший безвкусным сигаретный дым, отчаянно молиться, чтобы не привезли новую порцию раненых. Раненых, из которых выживет дай бог четверть. Остальные примутся отчаянно ругаться, кричать, проклинать все и вся или молиться, звать матерей и умирать. В сладкой гнилостной вони крови, гноя и дерьма. Раненых, которых он и его коллеги будут собирать по частям, гадая, поблагодарят их или проклянут, если выживут. Ведь жить таким порой куда страшнее смерти, но он — врач, и его задача сохранить жизнь. Жизнь таким мальчишкам, готовым переложить вину за все болезни общества на кого-то другого — лишь бы не на себя.