I am what you know as temptation I am the ancient deception I wish I could leave this world behind I wish I had the will to end it all But I shall paint my nightmares And things will never be the same again <…> This is not a happy ending This is not a last farewell Open your eyes and stop pretending This is not the perfect end The Kovenant «The Perfect End»
— Зачем ты рассказал ему, как открыть Врата? — возмущённо прошипел старший Элрик. Ноа и Энви были на работе, и Ал решил поведать всё брату без лишних ушей — он считал, что пока им обоим знать обо всём этом ни к чему. — Иначе бы он не рассказал мне о бомбе, — пожал плечами Альфонс. Эдвард ходил из угла в угол, опустив глаза в пол и размышлял. Слишком много совпадений. Мало того, что Ал, просто гуляя по Мюнхену, ухитрился натолкнуться на Багрового алхимика, так у того, словно у заправского иллюзиониста, из шляпы выпала фотокарточка того, ради чего они вернулись в этот мир! А дальше начинались проблемы. Судя по словам Кимбли, выходила какая-то сущая бессмыслица: ну как это так — бомба взорвалась, а мир не то, что не утонул в крови, а даже не заметил? Ничего не сходилось. — Ты уверен, что Кимбли не наврал? Может, он всё подстроил? Ты уверен, что это была та самая бомба? Эд сыпал вопросами, и Ал понимал брата, но никак не мог до него донести, что ему было бы все ясно, поговори он с Багровым сам. — А вот и поговорю, — ерепенился Эдвард. — Какая у него, говоришь машина? Погоди… — Стальной осёкся. — Он довёз тебя до дома. Он знает, где мы живём… Ал, чем ты думал? Эдвард остановился у стены, сжав кулак. По словам Кимбли выходило, что этим делом сейчас интересуется ещё и полиция. И что Хаусхоффер тоже был на испытаниях. Уж не ушлый ли старик зачем-то решил избавиться от бомбы? Или переделать её? И вдобавок Эду совершенно не верилось в то, что Багровый лотос так презрительно будет отзываться о настолько потенциально мощной взрывчатке. По всему выходило, что-либо он уж очень убедительно играл, либо и правда не знал о сверхоружии ровным счётом ничего. Плохо было то, что подрывник не отдал им фотокарточку — теперь у них не было возможности поговорить об этом предметно с Ледяным и Анной.***
— Что он сказал?! — если бы у Шаттерханда были ноги, он бы вскочил, а так только, дёрнувшись, пролил на паркет тягучее красное вино. — Что моё изобретение… Он судорожно хватал воздух ртом, словно рыба, выброшенная на сушу. Всё, чем он жил здесь, было повторение его величайшего творения и обретение его заново — то ли в этом мире не хватало какого-то из компонентов, то ли над его открытием стоило ещё поработать, но без готового безупречного образца это было затруднительно. А по словам этого Кимбли, пересказанным Альфонсом Элриком, выходило нечто совершенно неудовлетворительное. Мысли о том, что, быть может, в этом мире что-то работает не так, как в его родном, Безногий даже допускать не хотел — по крайней мере, пока. — Погодите, — лицо Веллера излучало спокойствие. — Откуда вам знать, что всё, что мы услышали — правда? Что этот ваш Кимбли не соврал, что Элрик передал его слова точно, что, в конце концов, это было ваше изобретение? Готтфрид изучающе смотрел на некогда спасённого им человека и не стал договаривать еще одно предположение — что Шаттерханд переоценил себя и своё детище, на поверку оказавшееся заурядной взрывчаткой. Тем более травм он тогда получил достаточно — вот и выдаёт теперь желаемое за действительное. Конечно, без его помощи разработка урана не была бы сейчас на том уровне, что сейчас, но списывать со счетов любое мало-мальски подходящее объяснение, даже — тем более! — самое неблагоприятное, Веллер не собирался. — Да-да, вы правы, — Безногий даже как-то обмяк в своём кресле и словно резко постарел. — Эрнст, — в глазах Готтфрида как-то особенно резво заплясали отблески пламени камина, — кажется, вам пора развеяться. — Что вы имеете виду? — насторожился Шаттерханд, так и застыв с бокалом в руке. — Ничего особенного, — на лице собеседника играла лёгкая улыбка, — согласитесь — много ли мы узнаем, сидючи тут? А сколько раз я предлагал вам посмотреть Баварию! Позже Веллер, избавившись от общества Шаттерханда, думал еще об одном аспекте подслушанного разговора. Его, конечно, занимала бомба, но было кое-что ещё. Врата. Если бы удалось колонизировать Аместрис… Эти мысли поселились в его голове очень, очень давно, однако же теперь, когда была возможность вытянуть из Элриков или из этого Кимбли прямое руководство к тому, как это сделать, мечта перестала казаться такой уж неосуществимой. В конце концов, он — не Дитлинде, которую сначала ослепило собственное тщеславие, а потом — страх. Готтфрид закурил, глядя в окно. Надо как следует потолковать с этими алхимиками. Вряд ли они какие-то сверхлюди — он видел раненого Безногого и знал, что человеческая природа хрупка и слаба. Если не пойдут на диалог по-хорошему, придется по-плохому, благо, способов и до него изобретено столько, что уж на его век хватит. А на их запас прочности — тем более. …Готтфрид Веллер происходил из богатой семьи юристов, однако когда пришла и его пора оправляться в университет, он неожиданно выбрал вместо юридического — медицинский, чем изначально восстановил против себя отца и дядьёв. Его поддержала лишь тётка, Магда Веллер. Годами позже семья переменила своё отношение к нерадивому, но чрезвычайно способному и волевому наследнику, а уж когда война собрала свою кровавую жатву, жертвами которой пали, в том числе, и многие Веллеры, причин для неудовольствия и вовсе не осталось. Так Готтфрид унаследовал почти всё состояние некогда большого семейства. Тётка лишь вздыхала, сетуя на то, что передавать-то некому: сама она была незамужней и бездетной (хотя позже в моменты «производственной необходимости» любила рассказывать о своих якобы существующих детях), да и племянничек тоже не спешил обзаводиться семьёй. Впрочем, по мнению Магды, это было даже к лучшему: она опасалась, что Готтфрид женится на Дитлинде, с которой познакомился в университете, а, несмотря на хорошее происхождение и образование, эта девица категорически не нравилась фрау Веллер. Поэтому, когда она вышла замуж, Магда вздохнула с облегчением, периодически нервно поджимая губы, узнав, что Готтфрид продолжает поддерживать общение с ныне фрау Эккарт. Даже когда она однажды увидела Дитлинде с маленьким сыном, всё же вопреки здравому смыслу вглядывалась в черты мальчонки, с явным облегчением не обнаружив в нём ни малейшего сходства с племянником.***
Свен Гедин снова ехал в поезде со своим — уже, к сожалению, одним — подопечным. То ли смерть Норбу так повлияла на его брата, то ли европейская просвещенная публика, но Чунта загорелся неутолимой жаждой познания. Гедин, крайне тепло относившийся к покойному тибетцу, с энтузиазмом воспринял желание седого юноши, пока не оправившегося от боли потери, пойти по стопам Норбу, прежнего протеже учёного. Швед не знал, что сны, мучавшие Чунту, теперь возвращались еженощно; тибетцу же казалось, что по ночам он проживает другую жизнь. И эта жизнь уже перестала быть для него чужой. Он привык к пейзажам мира из снов, привык к людям, с которыми его альтер-эго проходило через все перипетии, уготованные — ему? им? — ироничной Судьбой. Тибетцу казалось, что он не просто наблюдал — что он влиял на решения, которые принимал его близнец там, в странном измерении, наполненном тем, что здешним людям кажется чудесами. Порой создавалось впечатление, что он сходит с ума, и его душу принимал в леденящие объятия липкий страх: что, если тот, кто был по ту сторону, на изнанке мира, — тоже влиял на него? Что, если его, Чунты, решения продиктованы его двойником с почти таким же шрамом, татуированной правой рукой и красными глазами? Понятное дело, что обращаться с этим вопросом к врачам было чистой воды самоубийством. Но Чунта чувствовал все большую и большую необходимость разобраться с записями брата, словно они несли в себе не только пользу для всего мира — а в этом он был уверен, — но и ответы на его вопросы, объяснение его снов, его двойной жизни. Отчаявшись самостоятельно найти кого-то компетентного в чужой стране, тибетец обратился к Гедину. Тот тут же подхватил идеи Чунты и связался с самыми разными учёными, для начала в Швеции, куда они теперь и ехали. Стук колёс напоминал вчерашнему монаху о той ночи, когда они ехали в Европу, полные надежд и питающие множество иллюзий, ещё не знающие, что жизнь одного там оборвётся навсегда, а второго — переменится безвозвратно. И этот самый второй теперь гадал — будет ли эта ночь настолько же поворотной в его несуразной жизни - или несуразных жизнях.***
Кимбли потёр руками глаза — все же двухчасовой сон в машине не слишком устраивал бывшего алхимика. За время нахождения в Мюнхене он привык к комфорту, который бы с радостью променял на добрую войну и алхимию. Но быть лишённым всего этого, и ещё и не иметь возможности нормально поспать, принять утренний душ и побриться, надеть свежую рубашку и выпить крепкий кофе — увольте. В тюрьме Аместриса его душу согревал философский камень, позволявший делать ставки и ждать. Здесь же он наконец-то узнал, как Элрикам удалось открыть Врата. Пусть вопросов оставалось пока немало, но это было уже что-то. Однако Зольфа смущала необходимость человеческого преобразования. Одно дело — беготня наперегонки со смертью и ставка ва-банк на войне — жизнь она и есть жизнь, какая разница, чья? — и совершенно другое — алхимическое преобразование. Разве годная цена — искалеченное безвозвратно тело в лучшем случае, а то и смерть, — за мираж? За то, что обречено на небытие изначально? Но, похоже, все-таки была лазейка — достаточное число человеческих жертв. И самое главное — преобразование гомункула.