И вместо тех, кто был с тобой — лишь пустота бездонных дыр. Но жизнь идёт, отступит боль — ведь так устроен этот мир! Всё заживет, оставив шрамы — в сердце шрамы на память!
***
Кто бы знал моё одиночество? Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной… Домик на окраине Палермо ничем не отличался от прочих: каменные стены цвета жженого сахара, два этажа, маленький балкон, уставленный пустующими пока еще цветочными горшками, притаившаяся за зарослями бугенвиллеи узкая синяя дверь с витой ручкой и молотком в виде головы льва. Изредка в глазницах металлического зверя вспыхивали таинственные синие огни. Отец ссылался на какую-то особую технологию маскировки. Внутри дома, какая бы жара ни припекала снаружи, всегда оставалась прохлада, в комнатах царил полумрак — обитающий здесь человек просто не видел смысла зажигать свет в комнатах, если никто ими не пользуется. Более того, не желая мучиться с уборкой помещений, он закрыл те наглухо, оставив лишь самые необходимые. Дрожащими от пережитого напряжения руками Тсуна сделал себе бутерброд — куски хлеба и мяса получились слишком толстыми и неровными, но есть хотелось сильнее, чем следить за оформлением незатейливого блюда. Желудок скручивало от голода, напоминая, что в последний раз Тсуна ел вчера вечером, что не очень хорошо для растущего организма. Налив молока, мальчик с ногами забрался на стул, упираясь в него узкими, замотанными в слегка пыльные бинты стопами, со стоном наслаждения впившись зубами в поджаренную до хруста ржаную булку, то и дело отводя от лица отросшие сильнее прежнего волосы, гладкими волнами спускавшиеся на плечи. Когда отец предложил пожить какое-то время с ним в Италии, Иетсуна — можно просто Тсуна — пришел в несказанный восторг. Отец, который дома бывает неделю в году, вдруг решил взять его с собой! В далекую страну, где проводит основную часть времени, где у него коллеги и друзья. Тсуна почти не сомневался, что папу уговорил тот добрый старик, приехавший вместе с ним. Он еще попросил называть себя дедушкой Тимотео. Пусть они только-только познакомились, но дедушка ласково трепал по голове, ерошил волосы, легонько щелкал по лбу, при этом громко, но не обидно смеясь. Так заразительно, что Тсуна смеялся в ответ. Лишь по прибытии в Италию он узнал, что дедушка Тимотео обнаружил внутри него необычную силу. Вот почему на самом деле отец забрал его с собой. — Понимаешь, Тсуна, — папочка расхаживал по комнате, хмуря светлые брови, пытаясь подобрать слова, чтобы доступно объяснить семилетнему сыну сложные вещи. Тсуна хотел попросить не мучиться, сказать как есть, он же не идиот, но решил промолчать, чтобы не мешать папе собираться с мыслями. Он знал, каково это — когда кто-то прерывает размышления на самом важном месте. Очень, очень неприятно. — Это называется пламенем, и если его не контролировать, оно способно покалечить не только тебя, но и окружающих. Мы же не хотим навредить маме или Тсу-куну? Тсуна изо всех сил замотал головой, отчего комната расплылась перед глазами, а пышные, презирающие гравитацию пушистые волосы задрожали, как кустики на ветру. Он ни за что и никогда не навредит маме! Отец одобрительно улыбнулся, хотя было видно, что он с трудом сдерживает полноценный смех. — Я не всегда смогу быть рядом, поэтому научу тебя контролировать его, управлять им, но это должно остаться нашим секретом. Понимаешь, Тсуна, никто из обычных людей не должен знать о пламени. Даже мама и Тсунаеши. Особенно они. Только так мы можем их защитить. — Я понял, отец. — Ты замечательный сын, — широкая, мозолистая рука отца взъерошила непослушные волосы. Тсуна недовольно запищал, представляя, что творится сейчас у него на голове, а отец все-таки громко расхохотался, запрокинув голову. Он вообще выглядел ненормально счастливым после того, как Тсуна приехал в Италию. Отец был супер классным в своем деловом костюме, с широкой улыбкой и смешинками в глазах. Тсуна всегда помнил его «пьяным от счастья», как говорила мама, в семейных трусах или с киркой, но таким вот — серьезным и веселым одновременно — никогда… Тсуна сжался на стуле, отставив бокал с недопитым молоком, отложив недоеденный бутерброд. Ему хотелось перестать существовать или стать как можно меньше, потому что одни лишь воспоминания причиняли немыслимую боль, внутри все скручивалось, а по телу словно снова проходили удары тока. На следующий же день папочка, любимый папочка, подбрасывающий высоко-высоко на руках, водящий в парк развлечений, превратился… Тсуна не мог подобрать слова, его учили, что нельзя использовать такие слова по отношению к родителям. Превратился в… чудовище. Он поднимал по утрам при помощи пинков и тока, заставлял бегать, выполнять физические упражнения в количестве, не снившемся самому жестокому тренеру в школе. Тсуна совершал многокилометровые забеги, прыгал в длину, в высоту через ямы, заполненные весьма натуральными кольями, отжимался, таскал на себе грузы, сидел в воде, задерживая дыхание, сжимаемый руками отца, лазал по канатам и скалам, проходил полосу препятствий. Это оказалось больно — превращение папочки в жестокого тренера, не дающего лишний раз вздохнуть. Но только физическими тренировками дело не ограничилось. Папочка вплотную взялся за его образование, заставив учить не только общие предметы, но и уйму дополнительных, включая несколько языков, о которых раньше Тсуна имел лишь смутное представление. За каждую ошибку следовало наказание, за неправильно решенный пример, за отставание во времени — дополнительные круги, минуты в тренировках. От этого гудела голова, но папа словно не желал слышать ни крика, ни мольбы, пустыми глазами смотрел он на слезы Тсуны. Эти глаза… они преследовали цель, видели перед собой лишь ее, отметая все остальное, как ненужное, постороннее. Мешающееся. Отец смотрел на него, как на постороннего человека. Разочаровывающего человека. По вечерам Тсуна, избитый, пропотевший, перепачканный с ног до головы, всегда возвращался домой один, потому что отцу требовалось быть где-то в другом месте, на его работе, которую он пропускал ради тренировок. Это ранило и одновременно подбадривало, ведь отец все-таки жертвовал чем-то ради него. У Тсуны всегда неплохо получалось убеждать себя. Единственное сходство этого дома с домом в Намимори заключалось в наличии двух этажей. Дом в Намимори был светлым, полным смеха, улыбок, добра, веселья… присутствия. Тсуна знал, что когда прибежит домой, его встретят вкусный запах выпечки и нежные, ласковые руки мамы, пахнущие сдобой и мукой. Мама всегда ерошила ему волосы, целовала в лоб, она всегда… Тсуна всхлипнул, залпом выпивая молоко и наливая себе еще. Он старался не вспоминать о далеких маме с братом, чтобы не расстраиваться, не грустить, ведь его эмоции влияли на пламя, ухудшали настроение отца, а плохое настроение означало более жесткие тренировки. Тсуна не хотел этого — впервые в жизни он боялся, несказанно боялся отца, этот страх вытеснял все из головы, делал ноги ватными. Он готов был согласиться на что угодно, лишь бы отец не злился. Вообще не приближался. Однажды его снова утопили, повышая выносливость и количество времени, которое он способен продержаться без воздуха под водой. Папа почему-то особенно настаивал на этих тренировках. И Иетсуна послушно сидел, смотря сквозь прозрачную поверхность на расплывающийся силуэт отца сверху. Однако в этот раз его удерживали жесткие руки, и когда легкие начали пульсировать, их обожгло нехваткой кислорода, эти руки приковали ко дну, не давая всплыть, мешая как следует бороться. Тсуна царапался и вырывался, но ничего не мог поделать. В конце концов, тело ослабло настолько, что он почти утонул, почти смирился. Лишь внутри пульсировало страшное, горькое сожаление. Закрывая глаза, Тсуна попрощался с мамой и братом, жалея, что больше никогда их не увидит. В тот момент на свет появилось оно — насыщенно-оранжевое пламя. Внезапно ощутив тепло, Тсуна распахнул глаза и увидел, как вокруг закипает вода, клокочет, бурлит, словно в чайнике, совершенно не вредя ему. Оранжевый ореол разрастался из лепестка на лбу, растекаясь по всему телу, заключая то в надежные, ободряющие объятия. По венам прошелся жар, но в голове воцарилась кристальная ясность, спокойствие и уверенность. Тсуна хлопал глазами, вновь способный дышать, пока радостно хохочущий отец тряс его, что-то восторженно крича. Пламя горело сильно, стабильно, не обжигая, но согревая, оранжевое, как тыковка. А на следующий день тренировки изменились. Оказывается, носители пламени могут выдержать больше, чем обычные люди, могут пережить буквально конец света и остаться невредимыми. Отец начал швырять в него каменные глыбы. Настолько огромные, что они закрывали небо. И единственным спасением служило пламя посмертной воли. Если хотел выжить, Тсуна не должен был ни на секунду гасить его. Мальчик ускользал от летящих глыб, повинуясь инстинктам, звону в ушах, в моменты опасности становившемуся нереально громким, заставляя сжимать виски и болезненно морщиться. Пламя вместе со звоном распирали тело, атаковали изнутри, пока отец атаковал снаружи, и Тсуне не оставалось ничего другого, кроме как тренироваться, становиться сильнее, подстраиваясь под собственное пламя. Он выживал, швыряемый о каменные стены, забиваемый глыбами, он выживал, но… пламя не блокировало боль от ударов, не стирало шрамы, оставленные осколками. Тсуна мог сказать, как и когда получил каждый шрам. Самым страшным стал в виде римской цифры десять на спине, когда обломки камней вспороли кожу крест-накрест от плеч до поясницы, а отец, впервые запаниковавший, не нашел ничего лучше, чем прижечь раны собственным пламенем. А затем отвезти Тсуну домой. Тогда он провел с ним остаток дня, но впервые это не радовало. Лучше бы, как и прежде, неизвестный помощник с желтым пламенем залечил все повреждения. Но отец позволял делать это лишь с теми травмами, что могли прервать тренировки. Тсуна хотел, чтобы мужчина убрался, впервые тот казался надоедливым, смешным, нелепым… Такое притворство… во всем притворство. В его смехе, в его ласке, немного пренебрежительной, но сильной. Он ведь… он ведь на самом деле другой — смертоносный, невероятно могущественный. Пугающий. С тех пор Тсуну дома ждала всегда полная аптечка и видео-уроки первой помощи, он изучил каждую секунду, буквально вколотив себе в память. Лучше уж он как-нибудь сам попробует справиться, чем примет методы лечения дорогого отца. Вспоминать нельзя, иначе возненавидишь, а ненависть убивает, пламя в ответ на нее жжет, как настоящее. Жалеть нельзя, иначе жалость к себе превратит в слюнтяя, разозлит отца. Тсуна зажег пламя. На ладони качнулся легкий лепесток, маленький, но стойкий, уверенный. По-прежнему согревающий, ободряющий, дающий мыслям кристальную ясность и четкость. Однако с момента первого появления пламя претерпело некоторые изменения. Тыквенный оранжевый, чистый и непринужденный, куда-то запропастился, сменившись янтарем с примесью кармина, глубоким, насыщенным, как шрамы самого Тсуны. Если папа прав, называя такое пламя Небесным, то у Тсуны определенно Небеса пост-Апокалипсиса. То самое, вечно багровое, дымное, со следами многочисленных пожарищ, в которых сгорали люди. Пламя впитывало боль своего владельца, его сомнения, тревоги, становилось чуточку легче, когда по вечерам, лежа в постели, Тсуна держал в ладонях крохотный огонек, сжигая события прошедшего дня. В такие моменты отступало сокрушительное одиночество пустого дома, чужого человека с лицом отца, чужой страны, знание языка которой ничего не изменило. Тсуна не мог радоваться жизни, зная, что за это придется заплатить тренировкой и уроками. Не мог наслаждаться прогулками до магазина, когда болело все тело, словно он, как Русалочка из сказки, шел по острым лезвиям, даром что не раскаленным. Он не мог ни с кем сблизиться, так как у него имелся страшный секрет. Но… Ненавидеть пламя — причину появления одиночества — никак не получалось. Оно утешало, ластилось и ласкало, помогая, убирая все ненужное. Поглощая. Приобретая от этого странные оттенки. Словно боль Тсуны обвивала его жгутами, вплеталась колючей проволокой, давая, поглощая, раскрашивая кровью. Тсуна ненавидел свою одаренность и одновременно любил пламя. Хлопнула дверь. Тсуна вздрогнул, допил молоко, быстро сжевал бутерброд — кто знает, когда вновь удастся поесть. От этого заболел живот, но мальчик не обратил внимания, взгляд был прикован к дверному проему. Он стискивал кулаки, готовый атаковать. Однако в дом вошел Савада Емитсу в шахтерском костюме. — Собирайся, дорогой Тунец, мы летим домой! Теперь, когда ты умеешь контролировать пламя, ты можешь вернуться в Намимори! Сердце споткнулось раз, другой, третий, Тсуна боялся продемонстрировать свой искренний восторг, чтобы не сглазить, не заставить отца передумать. Отца, с которым он тоже ощущал себя одиноким. А мужчина подошел ближе, положил широкую ладонь на макушку подросшего сына. — Я горжусь тобой, сынок.***
К одиночеству в конце концов привыкаешь, но примириться с ним трудно. Когда хлопнула дверь в комнату, сидящий на кровати Иетсуна поднял глаза от книги, непроизвольно напрягаясь в ожидании нападения, но тут же расслабился, увидев старшего брата. Сняв наушники, парень вопросительно выгнул бровь. Тсунаеши выглядел странно решительным, хотя и мял немного неуверенно край выпущенной из брюк рубашки. — Тсуна, думаю, нам надо поговорить… Прекрати натравливать на меня своих подручных! — его удивительно решительный голос слегка подрагивал от волнения. — Я… — Я понимаю, ты гордишься тем, что наш отец выбрал тебя, но… Сердце остановилось. Выбрал? Его? Брат именно так думает? Да лучше бы не выбирал! Лучше бы Тсуна рос под крылом у матери рохлей и мямлей, чем такое! Лучше бы… Боль, бессильный гнев растеклись кислотой по внутренностям, Тсуна с трудом сдержал порыв ударить близнеца. — Пошел вон… — пламя гудело под кожей, давило, стремилось вырваться и покарать обидчика, даже если тем являлся его собственный брат. Тсуна, тяжело дыша, запихивал его обратно, удерживал, как дикого зверя в клетке. Тсунаеши недоуменно моргнул, сбившись с мысли. — Что? — Пошел вон, ничтожество, — печатая каждое слово, выдавил Тсуна. — Слабак, рохля и слюнтяй. Не удивительно, что папочка выбрал именно меня — в тебе нет ни капли огня! Обидеть, прогнать, пока он еще может сдерживаться, чтобы не закричать о том, что на самом деле представляет собой «выбор» папочки. Нет, Тсунаеши не должен знать, чего избежал в тот страшный день встречи с дедушкой Тимотео. Что-то промелькнуло в карих глазах брата, что-то удивительно напоминавшее янтарный отблеск Небес, а затем быстро погасло. Тсунаеши развернулся и покинул комнату, захлопнув за собой дверь. Тсуна застонал, закрыл ладонями глаза, вдавив их с такой силой, пока под веками не растеклись разноцветные круги. Боже, какой идиот! И какого черта он лезет помогать этому идиоту?! Когда он вернулся домой около двух лет назад, то увидел вместо брата компьютерного задрота с неплохими задатками для становления интровертом, жалующегося на нелюбовь и непонимание окружающих. Когда Тсунаеши, нервно посмеиваясь, слегка ероша пушистые волосы, сразу предупредил, что в школе его не особо жалуют, поэтому он не обидится, если Тсуна будет отрицать их родство, младший, истосковавшийся по родным, сначала не поверил. Тсунаеши был мягким, добрым, безобидным, молчаливым, унаследовав характер мамы до последней черточки — как можно ненавидеть такого? Он же милый, с этими пушистыми волосами, большими глазами. Тсуна всегда жалел, что однажды на тренировке пламя спалило ему волосы, потому что выросшие взамен потеряли то пренебрежение к законам гравитации, что имели раньше, спускаясь на плечи гладкими, как у мамы, волнами. И даже начали приобретать красноватые оттенки его пламени. В общем, Тсунаеши просто невозможно было ненавидеть. Однако он убедился в обратном, когда попал в ту же школу Намимори, где учился Тсунаеши. Брата там не ненавидели, нет, но презирали однозначно. Тсунаеши вечно опаздывал на занятия, при этом умудрялся засыпать на уроках, вызывая потоки ругани, жалоб и кар от учителей. Тсуна понимал, почему это происходит — брат целыми днями, до поздней ночи, сидел за компьютером со своими приятелями, такими же задротами. Не удивительно, что по утрам он хотел лишь кофе да спать. Надо отметить, кофе у него получался превосходный. Однако окружающие не были столь снисходительны. Они презирали, насмехались над опаздывающим, спотыкающимся на каждом шагу парнем, плавающим в нижних строках рейтинга успеваемости. Злости добавляло странное пренебрежение «обязанностями» Демона Намимори, Хибари Кеи — тот никогда не забивал Тсунаеши до смерти, в отличие от остальных, предпочитая игнорировать или холодно фыркать. Тсунаеши даже не пытался как-то исправить положение, наоборот, он словно бравировал им, посматривая на окружающих со странной смесью жалости, снисходительности, всепрощения и зависти. Он был умнее, но не стремился демонстрировать свой интеллект, словно скрывался от кого-то. Частенько спросонья надевал мятые рубашки, не умел и не любил повязывать галстук, расчесывался «по верхам», из-за чего его волосы вечно торчали дыбом. В общем, брат выглядел исключительно неряшливо. Витал в облаках, размышляя о делах, которые вел со своими приятелями. При этом он хотел, отчаянно хотел с кем-нибудь подружиться, пообщаться, не ограничиваясь лишь двумя людьми, которых, к тому же, знал, как облупленных, но удалось это лишь с Ямамото Такеши, которому спас жизнь, когда у ограждающей крышу сетки ослабли крепления, и бейсболист чуть не сверзился вниз. Больше всего Тсуну беспокоило, что брат считал себя хакером экстра-класса. У него внутренности скрутило от ужаса, когда он, случайно заглянув в комнату брата, увидел плывущие по монитору программы. Тсунаеши не особенно скрывался, наводил туману и одновременно всячески намекал, что у него есть супер-важные, мега-тайные дела, которые нужно сделать вот прям немедленно. Причем говорил настолько явно, так плохо, неумело врал, что поверить ему могла лишь их милая, недалекая мамочка. А еще… в нем ощущался огонь. В нем и его приятеле, Шоичи. Не самый сильный, но все же весьма ощутимый, настолько, что багровые Небеса Апокалипсиса Тсуны слегка реагировали, как потревоженный во время сна беспокойной, надоедливой мухой зверь. Поэтому Тсуна позаботился, чтобы в следующий приезд отца этот придурок узнал о пламени, в надежде, что Тсунаеши с приятелями станут осторожнее. Лучше предупредить катастрофу, чем выуживать потом горе-хакеров из лап каких-нибудь мафиози. Он слишком много читал о том, как вербуют такие вот «таланты». В самом деле, какова вероятность, что монстр, скрывающийся под личиной безобидного шахтера, загорающийся, становящийся сразу жестоким и серьезным, когда речь заходила о его истинной работе, оставил включенным личный компьютер, а флешку с важной информацией — на столе без прикрытия? Тсуна не хотел вспомнить, сколько потов сошло с него, пока он создавал этот поистине пасторальный памятник человеческому идиотизму, на который и наткнулся старший брат, посчитавший себя весьма удачливым. Пусть он не знал наверняка, просмотрев лишь самое начало, что там на этой флешке, если его брат станет осторожнее, значит, он достиг своей цели. Он такой идиот. Зачем он лезет в это? Тсуна прикусил губу, взглянув в окно, за которым расцветал прекрасный, солнечный летний день. Зачем он все еще рвется, если его усилия даром никому не нужны? За время его отсутствия мама, кажется, убедила себя, что младший в опеке и ласке уже не нуждается, поэтому всю любовь перенесла на Тсунаеши, по-детски обижающегося, что отец не «выбрал» его. Умом Тсуна все понимал, но теперь он остался не только без отца, но и без матери, ведь Нана не изменила ставшим привычкой действиям. Как бы ему хотелось чего-то большего, чем просто приветливая улыбка поутру. Совсем немного, вроде того жеста, каким она взъерошивает волосы Тсунаеши… Совсем чуть-чуть… Но мама искренне считает его слишком взрослым, а Тсунаеши — слишком обиженным «пренебрежением» отца. Если бы он мог рассказать… Тсуна бросил короткий взгляд на часы. До дополнительных занятий оставалось всего ничего. С переносом места действий отец не забросил идею тренировок, только теперь нашел исполнителей. Кора-сенсей каждый день занималась с Тсуной оттачиванием навыков рукопашного боя, дипломатией, основами законодательства родной страны и, почему-то, Италии. Может, отец хотел, чтобы Тсуна потом работал с ним? Помимо этого никто не отменял разминок и пробежек по утрам и вечерам, дополнительных занятий сразу по шести языкам мира, риторике, музыке, развитию речи… Если бы все это помогало! Тсуна понятия не имел, о чем говорить с одноклассниками, а первый день в школе провел за своей партой, будучи не в силах связать пары слов, только хмурясь усиленно. Он мало с кем общался во время тренировок с отцом, а все нынешние увлечения сверстников считал глупыми, у него банально не имелось на них времени, поэтому он просто не знал, о чем говорить. Из-за этого у него появилась не самая лучшая репутация в школе, несмотря на рейтинг успеваемости, в котором он всегда занимал первые строки. Но зато… Тсуна счастливо вздохнул, прикрывая глаза. Пусть Кора-сенсей, несмотря на хрупкую, безобидную внешность, ударить словом и физически могла не слабее отца, пусть занятия выматывали так, что домой он возвращался лишь к ночи… Зато у него появились друзья. Первые, настоящие, которых не отпугнул его угрюмый внешний вид. Близнецы Хо и Джин-Хо всего два месяца назад приехали из Кореи вместе с родителями, которых перевели по работе. Ни брат, ни сестра еще не успели адаптироваться к японскому обществу, может быть, именно поэтому они сразу нашли общий язык, все-таки Тсуна сам много лет провел в другой стране. Базиль перевелся из Италии, желая познать культуру другой страны, один из жителей которой затесался у него в предках. Базиль не говорил, кто именно, возможно, сам не знал. Тсуне на удивление легко удалось подружиться с ним, так как парень был родом из Палермо. Мичиру занимался кендо и застрял в Намимори со старой сварливой бабкой, к которой его сплавили после смерти родителей. Он как-то проговорился, что у него есть младшая сестренка, но ту отправили к каким-то другим родственникам. Кеске переехал в Намимори год назад, но друзей так и не завел из-за своей отчужденности, некоторой отстраненности. Он предпочитал находиться подальше от людей, наблюдая за ними с периферии. Впрочем, порой Тсуну это даже устраивало. Как и Амэ — парнишку дразнили из-за женского имени, но перестали, когда Тсуна дал отпор обидчикам. Точно так же, как давал отпор хулиганам, желавшим прибить брата. С тех пор Амэ не отставал от их компании. Они подружились из-за того, что были слишком чужими, дикими этому сонному, тихому месту. Не привыкшими. Выделявшимися. В них тоже пульсировало пламя, тихое, едва отзывавшееся на его зов, скорей всего, спящее, но этого ощущения хватало, чтобы чувствовать странную принадлежность, видеть в ребятах нечто родственное. Пусть он не мог поделиться с ними всем наболевшим, но… эти ребята стали его настоящими друзьями. Впервые Тсуна понял, каково это — быть не одному. Дружить. Может, несмотря на отчужденность брата и отстраненность матери, не так уж плохо было вернуться в Намимори?***
Одиночество — когда рядом нет тех, кто нужен тебе. Одинок — когда рядом нет тех, кому нужен ты. Один — когда рядом никого нет. Тсуна нервно ломал пальцы. На столе высилась стопка тетрадок со сделанными на несколько дней вперед уроками, комната буквально дышала свежестью, вылизанная с утра пораньше, стекла были настолько чистыми и прозрачными, что их будто не существовало вовсе. Он даже погладил и разложил вещи в шкафу по аккуратным стопкам, хотя предпочитал делать это по выходным, вместе со стиркой. Но в результате оказалось, что все равно заняться больше нечем. Отец звонил пару дней назад — не то, чтобы частое явление, но и не такая уж редкость, правда, говорить он все равно предпочитал больше с мамой. Однако в этот раз внутри Тсуны зазвенел колокольчик, предупреждающий о неприятностях, которые не заставили себя ждать — отец сообщил, что Кора-сенсей вынуждена вернуться в Италию, вместо нее приедет другой репетитор, который продолжит тренировки. Тсуну пугала перспектива встретиться с новым учителем, эта мысль довела его почти до гипервентиляции и панической атаки. Ему вообще не слишком везло — отцовские тренировки до сих пор вызывали содрогание, картины не поблекли за столько лет, и Тсуна был готов на все, лишь бы это не повторилось. С Корой-сенсей он научился дерзить, бить словами раньше, чем ударят его самого, потому что била сенсей жестко и всегда по больному. Они все делали ради его блага, но… Иногда Тсуна задавался вопросом, в чем же состоит его благо? Почему отец продолжает упорствовать, настаивать на тренировках, если сын давно научился скрывать то самое, опасное, пламя? Он хотел бы задать вопрос, но… не решался. С отца станется вновь забрать его, а Тсуна уже привык к жизни в Намимори, ему не хотелось возвращаться в Италию, не хотелось вновь ощущать бесконечную, ежедневную, не прекращающуюся ни на минуту боль. Поэтому он молчал, сжимал трубку, когда мама звала его поговорить с отцом. Жизнь его постепенно приняла устойчивое расписание, вошла в постоянное русло. Даже друзьям он не мог рассказать о своих сомнениях. Они бы не поняли, потому как их пламя все еще спало. Тсуна надеялся, что оно не проснется никогда. Никто не заслуживал мучительных тренировок. Каким будет его новый учитель? Что если он повторяет в этом отношении отца? Тсуна честно признавался, что не любил отца — боялся. Вся любовь разбилась о глыбы камней, разлетелась осколками, когда он в очередной раз падал со скалы, утонула, сдерживаемая руками ставшего чужим мужчины. Как можно любить кого-то, если первым делом вспоминаешь собственную кровь, а не веселые выходные в каком-нибудь парке развлечений? Жуткая зависть по отношению к обычным, нормальным семьям разъедала подобно кислоте, и Небо внутри ворочалось потревоженным в спячке медведем, меняло окрас, двигалось, переливалось, ни на секунду не прекращая своего движения. Его Небо вообще было беспокойным, и большую часть времени Тсуна тратил на его удержание. Он ненормальный, даже его мама, любимая, дорогая мама, предпочитала проводить время с Тсунаеши, а не с ним, изредка качая головой и вздыхая, каким взрослым стал ее младший сын. Как будто он больше в ней не нуждался. Если бы она только знала! Но признаться в желании объятий… Тсуна краснел от одной только мысли. Можно сказать, ему повезло, что Юки-сан, мама Курокавы Ханы, не испытывала подобных затруднений и являлась крайне тактильным человеком, постоянно обнимая и тиская приятеля дочери. Поначалу в ее объятиях, тесных, жарких, душных, никак не получалось расслабиться, чужие прикосновения все еще изрядно напрягали его, но потом… Он привык к мысли, что опасности мама Ханы не несет, что пламя реагирует на нее ровно, и научился получать удовольствие. Постыдное, зазорное, с которым ничего нельзя было поделать. Тсуна не знал, каким образом ему удалось подружиться с Курокавой, почему вообще их классная язва обратила на него внимание, но был благодарен ей за дружбу, немного грубоватую, но искреннюю поддержку. Единственное, что его удручало — Хана на дух не переносила его друзей, поэтому он старался, чтобы они не пересекались лишний раз вне школьных стен. — Тсуна-кун, — мама постучала в дверь, — к тебе пришли. Репетитор, которого прислал папа. — Ага, спасибо… — Тсуна уже поднялся, чтобы встретить репетитора, когда дверь распахнулась. На пороге, едва доставая макушкой до колен Наны, стоял ребенок в черном деловом костюме и такой же темной шляпе, на полях которой восседал зеленый, пучеглазый хамелеон. Немного… неправильный? В нем что-то отличалось от обычных ящериц, но с первого взгляда трудно было определить, что именно. — Спасибо, что проводили, маман, — писклявым голосом поблагодарил ребенок. — Не за что, Реборн-кун. Общайтесь, я пока пойду приготовлю что-нибудь на обед. Нана прикрыла за собой дверь, оставляя сына наедине с новым жильцом их дома. Надо сказать, ребенок был весьма, весьма очаровательным: пухлые щечки со здоровым румянцем и такой нежной на вид кожей, что хотелось ущипнуть, маленький ротик, завитые бакенбарды, забавно и притягательно подпрыгивающие при каждом движении, большие, блестящие черные глаза. Перед ним вряд ли бы устояла даже ненавидящая детей Хана. — Емитсу тебя предупредил? Иетсуна Савада… — Можно просто Тсуна… — почему-то становилось не по себе под этим пристальным, пронизывающим взором, но Тсуна понимал, что сам создал неверное, неправильное впечатление не самого воспитанного человека, засмотревшись вместо того, чтобы поздороваться. — Да, отец предупредил о в… твоем приезде, — не получалось относиться к ребенку, как ко взрослому, хотя этот держался не как младенец, несмотря на желтую пустышку на груди. Тсуна, скорее по привычке, чем по необходимости, потянулся взглянуть на пламя прибывшего. Ведь не может же он быть обычным человеком. Даже Кора-сенсей обладала внутренним огнем, пусть не самым сильным и активным, как у отца, но все же… Едва коснувшись тем особым взглядом, помогающим различать в других пламя, тела ребенка, Тсуна еле сдержался, чтобы не отшатнуться с диким криком. Глаза мгновенно заболели, словно их обожгло жарким солнцем. Пожалуй, именно солнцем можно было назвать пламя внутри ребенка — огромное, просто невозможное количество огня, от которого веяло пустыней, сухостоем, безжалостно сломленным удушливым климатом, пожаром в степях… А затем губ словно коснулся сочный, прохладный виноград… Тсуна ощутил его кисловатую, чуть щиплющую сладость — обычно из такого делают вино. Или он просто не разбирается… Когда он пригляделся, на лбу выступил холодный пот. Золотые нити обвивали тело ребенка, самую его суть, уходя, как горловина затягиваемого мешка, к пустышке и дальше, куда-то далеко-далеко, куда Тсуна не мог проникнуть при всем своем желании. От этого веяло опасностью и пустотой, по позвоночнику бежала холодная дрожь, а сердце будто замерзало, грубо перехваченное ледяными пальцами. — Меня зовут Реборн, я репетитор-киллер. Я здесь, чтобы сделать из тебя Десятого босса Вонголы. Все еще ошарашенный, Тсуна пропустил слова мимо ушей, зная, что намертво вколоченная отцом в тело маска не упадет с лица, какие бы чувства ни бушевали внутри. Отец ненавидел, когда он плакал, считал, что такое поведение недостойно мужчины. — Ты меня не слушаешь, Иетсуна?! Удар по голове вывел из прострации, заставил взять себя в руки. Тсуна недовольно почесал макушку, но ничего не сказал. Его приучили не спорить с учителями, как бы те себя ни вели. Кроме Коры-сенсей, но та сама требовала от него словесного отпора. Дверь открылась, в комнату заглянула пушистая голова Тсунаеши. — У вас тут все в порядке? Я слышал какие-то странные звуки. О, ты новый друг Тсуны? Иногда Тсуну воротило от неумелого, насквозь фальшивого притворства старшего брата. Всегда такой добрый ко всем и вместе с тем — ни к кому. Всегда старается быть хорошим для всех, одновременно считая себя лучше и умнее. Носителем тайны. Избранным. Неужели никто не замечает неумелой актерской игры? Или это только он, как брат, может видеть сквозь маски? Хорошо хоть, после той информации с флешки Тсунаеши стал чуточку осторожнее, а пламя в его груди — чуточку сильнее. — Все в порядке. Я новый репетитор твоего брата, — удостоил его заинтересованным взглядом Реборн. Тсунаеши тепло, светло улыбнулся, и внутри Иетсуны что-то перевернулось. Небо вновь заворочалось, расширяясь, грозя вот-вот прорваться сквозь тесные, хрупкие границы тела. Ему не нравилась душевная боль носителя, но что поделать, если так брат улыбался лишь своим приятелям-задротам, почему-то считая своего брата злом во плоти. Он лишь хотел помочь. Кто же мог подумать, что не у всех идиотов, желающих побить Тсунаеши, имеется инстинкт самосохранения. Что они все равно продолжат запугивать старшего Саваду… — Ох, это замечательно. Не обижайся, пожалуйста, на Тсуну, он может быть грубоват, но на самом деле хороший парень. А если устанешь, всегда можешь прийти ко мне. Ложь, не правда ли, братец? О том, что ты считаешь младшего хорошим. Ты сам давно уже в это не веришь. И даже радуешься, что вы уже не так похожи, как в детстве. У Тсунаеши по-прежнему пушистые, не расчесанные толком волосы, помятая рубашка и взгляд мечтателя. Он думает, что защищает семью, друзей, но на самом деле… Защищает лишь маму, которая рада не видеть, не замечать. — Обязательно воспользуюсь приглашением. Тсунаеши кивнул и вышел из комнаты. Тсуна перевел дыхание. В конце концов, он ничего не может поделать с устоявшимся, закрепившимся мнением брата. На ум пришли последние слова репетитора. — Подожди, что? Какой еще Вонголы?! — Крупнейшая мафиозная семья Италии, — Реборн удобно устроился на компьютерном кресле, пока Тсуна растерянно смотрел на собственные руки, сидя на кровати. — Меня нанял Девятый босс, чтобы я воспитал из тебя преемника для него. Дыхание перехватило, это походило на какой-то бред, но… Тсуна прикусил губу. Теперь многое становилось понятно, в особенности длительные отлучки отца и его странное поведение. Не хватало всего лишь пары кусочков, чтобы собрать мозаику. — Это невозможно… — Ты не веришь мне? — на него угрожающе наставили пистолет. И хотя Тсуна не сомневался, что успеет увернуться, все равно занервничал. — Нет, не в этом дело! Просто… неужели нет других кандидатов? В смысле из Италии… — как никогда он проклинал собственное косноязычие и недостаток общения. Если бы он больше разговаривал с ребятами, мог бы лучше донести собственную мысль. — Старший сын Девятого босса, Энрико, погиб во время миссии, второй сын, Массимо, утонул, от младшего и любимого, Федерико, остались только кости, у твоего брата нет пламени, так что ты единственный возможный кандидат. — Но я слишком далек от Италии! — Первый босс и основатель Вонголы, Джотто Примо, рано отошел от дел и отправился в эту страну, где взял имя Иэясу Савада, — Реборн сунул в руки лист с генеалогическим древом. Тсуна отметил наличие не только Йошинобу и деда Иетсуны, в честь которого его и назвали, но и Симору, Фабио, Даниэлу, представителей итальянской ветви. Что самое интересное, с Джотто их связывало посредственное родство, так как предком являлся некий Рикардо, приходившийся родственником основателю Вонголы. Но лист выдернули из рук прежде, чем Тсуна успел как следует его изучить. — Ты его прямой потомок. — И что, мой отец тоже не подходит? — прищурился Тсуна. — Нет, — сказал, как отрезал, отбивая всякое желание задавать вопросы в данном направлении. — И неужели ни у кого не было внебрачных детей… бастардов? — Были, — не стал отрицать грехи прошлого репетитор, странно блестя глазами. — Но ни один из них, даже самых дальних, не подходит на роль босса больше, чем ты. У них не хватает… внутреннего огня. — Пламени? — вышло как-то обреченно, хотя вряд ли кто-то понял бы это по лицу. Через «лицевой паралич», как называла застывшую маску Хана, читать умела лишь она одна. Бред медленно переставал являться таковым, и Тсуна, тем самым колокольчиком интуиции, чувствовал, что Реборн говорит ему правду. Пламя внутри вновь скручивалось, на оранжевом вновь появлялись багровые отблески тревоги и предчувствия чего-то плохого. — Ты знаешь о пламени? — Реборн опасно прищурился. — Отец рассказал… — Да, Емитсу говорил, что занимался с тобой. Умеешь его вызывать? — Тсуна кивнул. — Что же, тогда все становится гораздо проще! — внезапно в животе у репетитора громко заурчало, он спрыгнул на пол, направившись к двери. — Продолжим позже. — Подожди! Мой отец… Кто он в Вонголе? Тсуна поежился под непонятным взглядом, которым его смерил репетитор. Взрослым, серьезным, словно решающим — говорить или нет. Как рентгеном просветили. — Внешний советник. Второй по силе и власти человек, после босса, — наконец ответил Реборн, после чего ушел. В тот же миг «лицевой паралич» спал, как разбилась от удара хрупкая фарфоровая маска. Тсуна заметался по комнате, вцепился в волосы. Интуиция правильно предостерегала, ничего хорошего не произошло. Вонгола, мафия, пламя… Внешний советник… Второй по силе и значимости человек после босса, главы всей организации. Дышать получалось с трудом, слова Реборна раскатами грома отдавались в голове. Неужели отец продумал все уже тогда? Неужели подыскал сыну место в мафиозном мире? Нет, этого не может быть, никто не может предсказать гибель сразу трех наследников. Но пламя… что если оно не даст сбежать? Ведь никто никогда не слышал о такой одаренности… Мысли путались, то и дело перемешивались с газетными вырезками об убийствах, фильмах о якудза. Таким ему предстоит стать? Последний вариант, подошедший, когда не подошел больше никто. Неужели отец не мог сказать раньше, раз раскрыл так много? Тсуна прерывисто дышал, сдерживая рыдания. Нельзя плакать, нельзя рушить маску. Наверное, отец хотел всего лишь защитить, скрывая правду… Наверное, желал, чтобы одаренный пламенем сын смог постоять за себя, маму и брата… Но интуиция, беспощадный колокольный звон, безжалостный в своей искренней заботе о носителе, звучал в голове, вторя раскатам слов репетитора. На этот раз у тебя не получится убедить самого себя. Будь он обычным бандитом, жадным до власти, сейчас было бы не так больно. Оранжевое Небо начали прорезать, впиваясь в метафорическую плоть, новые колючие цепи отчаяния и боли. Не сбежать. Не выбраться. Если хочет жить. А жить хочется. Вопреки всему. Тсуне хотелось завыть. Когда он вернулся, у него не стало матери. Когда пошел в школу — брата. А теперь окончательно не стало отца.