***
Входить в реку было холодно до судорожно сжавшейся диафрагмы. Каждый раз как в первый — даже его тело помнило, как правильно себя защищать, и сигналило коротким приступом паники. Сладкое, живое чувство. Улыбнувшись, Дазай пошел по дну, оскальзываясь каблуками. Течение навязчиво подталкивало его в сторону, так что двигался он по кривой диагонали, немного сопротивляясь, чтобы до последнего устоять на своих двоих. Когда кромка воды широко лизнула шею через свежеповязанные бинты и выше, по голой коже, а сзади прохладно вымокли корни волос, Дазай почти привычно вспомнил дрожаще сжимающуюся на горле руку, давящую на кадык, — и колени слабо подогнулись, едва удерживая его на дне. Вспомнил пальцы, резко вплетающиеся в пряди на затылке, дергающие до невольно бьющего в нос чувства скорых слез, до которых никогда не доходило. Вспомнил выкручивающие ворот кулаки Куникиды-куна и негодующие крики прямо в лицо, безжалостный жар праведного гнева — так же прямо сейчас в закрытые глаза светило солнце. Алые всполохи на внутренней стороне век — беспорядочные атаки Акутагавы. Спокойствие на лице нарушила усмешка — Акутагава-кун, ну да, — и тут же сползла: о Мори в такой хороший момент вспоминать не хотелось. Опуская лицо в блаженно холодную речную воду, Дазай вспомнил улыбку Кое и глоток ломящей зубы воды из-под крана, сделанный с чужих рук в тот раз, когда собственные не слушались. Резко выдохнув, он расслабил ноги, набрал полный рот воды, проглотил — еще, еще, как можно быстрее, — тяжесть в желудке напомнила о выбивающем душу ударе с ноги, — и, не помня ничего более, пошел ко дну, уносимый течением.***
Подождав с полминуты спазматичных сокращений, которыми исходились легкие, почувствовав, как холодной иглой ударило в голову, — дождавшись, когда от пустых, недающихся, словно в крепком удушающем, попыток вдоха зажгло нутро, заломило сочленение ребер, и вот-вот теряя сознание, Дазай широко, от души вдохнул воды, изошелся скручивающем кашлем и принялся медленно всплывать, застыв на грани жизни и забытия. Вдох получился голодным, судорожным. Страшно засипев, Дазай кашлял, захлебываясь, и то вновь уходил под воду, то всплывал на поверхность. Дышать было больно, как после взрыва, когда кровь заливает носоглотку, гортань и трахею разом, течет по лицу единым горячим потоком, а вдыхать получается только пыль, гарь и режущее крошево, изъедающие изнутри. Голова болела, шумело в ушах, а рукам и ногам было очень слабо и очень хорошо. С сипом дыша, Дазай так и остался — опрокинутый на спину, утопленный по грудь, едва-едва держащийся на поверхности воды, коротко добирающий раскаленный воздух носом. Получилось, конечно, не так тихо и спокойно, как оно было в мечтах, — лечь на речное дно и забыться, глядя на небо сквозь толщу воды, — но чувство перерождения охватило его, закипело по промерзшим жилам. Так наверняка происходит с людьми в их первые секунды жизни вне материнской утробы: воздух жжет, окружающий мир с силой бьет по обострившимся чувствам, и все, на что хватает младенца — первый, отчаянный, полный жизни крик, следом за которым, если повезет, его утешают объятия матери. Дазай младенцем не был: он молчал, жмурился от досаждающего солнца и лениво думал о том, что Кое была бы дивной матерью, даже оставаясь профессиональным убийцей. Только-только все еще нетрезвого от недавней попытки умереть сознания коснулась случайная мысль о Куникиде, как вдруг сбоку раздалось оглушительное «Сейчас!», и Дазай, все это время слегка помогавший себе правой рукой оставаться наплаву, от неожиданности чуть не загреб активнее, на автомате пытаясь оказаться подальше от кого бы то ни было. Не успел — чьи-то слабые ручонки вцепились в плащ и упрямо потянули его на внезапно оказавшийся совсем рядом берег. «Пускай», — расслабился Дазай и отдался чужой воле, тут же превращаясь в свежий бездвижный труп. «Ух ты», — очень сильно напрягся Дазай через какое-то время, лежа на твердых береговых плитах. Как подсказывали все еще прекрасно работающие органы чувств, мальчишка (выдавший себя негромкой руганью, пока затаскивал «труп» на сушу) зашарил вдруг по его одежде, что сперва было принято Дазаем за несмелый акт некрофилии, а затем — что было вероятнее — за неудачную попытку ограбить несопротивляющееся тело. Как подсказывало уже чутье, куда менее стабильное и еще менее человеческое, мальчишка был не просто несостоявшимся грабителем без следа совести, но еще и с чудовищным следом странной, не напоминающей ни одну из привычной Дазаю силы. Сила была незнакомой, но — знакомо шаткой, обрывистой и, кажется… рычала? «Пора оживать», — понял Дазай и ожил. В глаза забило солнце, в мозг выстрелило мутным головокружением, по ушам ожидаемо резанул сорванный крик, а по губам внезапно прилетело смазанным шлепком. Дазай в очередной раз, пытаясь проморгаться, понял, как выгодно быть мертвым, тяжело вздохнул и принялся расследовать во все глаза таращущееся на него дело. Все-таки Куникиде-куну сказочно с ним повезло.