Последнее лето

      Ночь пожирает небольшую комнатку своей темнотой, заполняет каждый уголок непроглядной мглой, не оставляя и шанса на спасение. На сдвинутой из двух маленьких широкой кровати ворочаются с боку на бок, пока из угла не шипит кто-то:  — Да прекратите вы уже! — голос злой, резкий, но Мечника можно понять — он весь день разгребал вместе с одним парнем из ребят Черепа бесконечное число коробок и он действительно заслужил пару часов здорового сна. Но Кречет шипит на него, чтобы заткнулся сейчас же, гладит Колдуна по лицу, убирает растрёпанные волосы с горячего лба. Колдуну опять снятся кошмары, невидящие синие глаза распахнуты, словно он глядит в потолок, но Кречет знает — парень спит. И лучше бы это было не так. Колдун мечется в лихорадке, пожирающей его изнутри каждую ночь, а всё, что он может сделать — это убирать со лба капли холодного пота и слипшиеся волосы.       Потому что есть определённая черта, и её нельзя переходить.       Библиотекарь спускается со своей верхней койки, надевая очки, морщится устало. Подходит к ним и прикладывает руку ко лбу Колдуна, мрачно озвучивая и без того известный всем факт:  — Горит.       Колдун горит каждую ночь, словно по его душу пришла его собственная пресвятая Инквизиция, словно его охватывает живое пламя костра и пожирает, не оставляя ни единой надежды на спасение. И этот вечный огонь сжигает его каждую ночь, оставляя после себя лишь шрамы в виде полумесяцев внутри ладоней, так крепко сжимаются его кулаки. Кречет лишь кивает в ответ, переползая аккуратно через бредящего юношу, оказывается на полу. У них нет ни лекарств, ни градусника, но у них есть старое, но чистое полотенце и раковина совсем рядом — в душевой, что выделена на комнату. Кречет привык уже к бессонным ночам, он досыпает днём, когда за ними никто не смотрит, досыпает на задней парте в классной комнате.       Все они здесь увечные. С искалеченными телами и душами. Кречет возвращается из ванной с мокрым, холодным полотенцем, жестами показывает, что прибьёт того, кто опять складывал окурки в раковину. «Мечник огребёт с утра», — уверяет он Библиотекаря, на что тот, едва разбирая в полутьме быстрые движения рук, только хмыкает.  — Смотри, сам не огреби.       Всегда ровно-спокойный, вежливый, строгий, он не зря получил именно такое прозвище. Библиотекарь словно хранитель спокойствия в этом удушливом помещении, гарант мира между жильцами. Раньше он раздражал Кречета, правда, тогда их и звали по-другому. Дрались до кровавых соплей, яростно, как не могут драться дети, во всяком случае, дети нормальные. Но сейчас, при взгляде в мертвенно-ледяные глаза Библиотекаря, скрытые за тонкими стёклами его очков, он вспоминает лишь ярко-красную полоску на его карте, случайно увиденной в медпункте. Кречет не спрашивает, почему. В конце концов, его ли это дело?       Колдун стонет во сне, хмурится, закрывает глаза до того, что на них выступают слёзы, и Кречет тяжело вздыхает, садится на корточки, поправляет полотенце на чужом лбу, пальцами ласково вытирает солёные капли, а в голове у него лишь одна мысль: «За что, боги, за что?» — и ничего больше. Библиотекарь уходит на свою кровать, снимая свой слуховой аппарат, а Кречет остаётся рядом, сидеть на полу, сжимать бледную руку с ободранными костяшками в своей и молиться. Всем, кого вспомнит, молиться и просить, чтобы эта горячка прекратилась, ушла, забрав с собой кошмары, от которых никак не может избавиться этот юноша с синими, как море глазами. Кречет знает точно, ведь он видел море.       Чужая ладонь на его щеке не пугает, с утра у Колдуна вошло в привычку проверять, на месте ли его неугомонный сосед, и Кречет ловит чужую руку в свою. Мол, я здесь, никуда не делся, только проспал всю ночь сидя на корточках и теперь ноги затекли, но это ничего страшного, ведь с каждым бывает, верно?       Колдун всегда помнит о своих кошмарах. Он подавлен, ничего не ест, и парни косятся на него с беспокойством. Кречет сжимает под столом бледную руку в шрамах, и чувствует, как тонкие пальцы благодарно сжимаются в ответ. Завтрак, как обычно, скуден и безвкусен, но больше есть нечего, а потому вся столовая давится, но ест, и они едят — никто не хочет свалиться в голодный обморок.       «Ну и гадость!» — Кречет, наверное, выражает их общую мысль, скривив лицо, а Мечник кивает с усмешкой:  — Это уж точно.  — Что он говорит? — Колдун спрашивает, хмурясь, поджимает тонкие губы. Он не видит слов Кречета, лишь чувствует порывы воздуха, когда тот вдруг начинает размахивать руками. Библиотекарь переводит, и доедают мерзкую кашу с комками они в полной тишине, слыша лишь стук ложек о битую керамику и разговоры с других столов.       Этот год — их последний, и вокруг словно растёт напряжение, тревога пожирает обитателей Дома, обгладывая косточки. Ничего страшного не бывает до последнего лета, но сейчас страшнее всего — неизвестность. Ребята Черепа опять устроили потасовку, весь Дом вновь напряжён до предела, и даже вечно непокорные младшие притихли, словно в страхе, и у дверей Седого опять стоят отчаянные просители хоть капельки удачи, и вновь ни один из них не пересечёт порога, хотя, ходят слухи, что у одного из младших появился от него амулет. Кречету плевать — ему и своей удачи хватает по самую макушку, он бы просил амулет для Колдуна, чтобы избавить того от кошмаров, но Колдун будет против, и потому у Седого им делать нечего.       Паук глядит на Кречета грустными глазами, качает головой, записывая что-то в карту. Парень болтает ногами, сидя на кушетке, глядит в потолок: всё, как всегда, и ничего нового. Хоть что-то в Доме является уголком вечной стабильности, хоть где-то всё всегда на своих местах, хотя этот, кстати, выглядит незнакомым. Но Кречету плевать — Пауков вообще слишком много, всех не запомнишь.  — Ну как так, Хенрик? — Паук вздыхает, откладывая карту на стол, в кучу таких же. — Ты ведь раньше говорил. Расскажешь, может, что с тобой случилось?       Кречет упрямо качает головой, мол, сам не знаю. Звучание собственного имени непривычно, оно режет уши, и Кречет молчит, как и всегда — отличие только в том, что сейчас молчат даже его руки. Доктор захлопывает карту и машет ему рукой, мол, зови следующего. Парень выходит, кивая Мечнику, мол, иди, а тот кивает в ответ. Хлопает ободряюще по плечу, и уходит, оставляя после себя лишь запах дождя — его одежда мокрая, гулял, наверное, как обычно, под разбивающимися о землю крупными каплями.       Когда-то Кречет носил другую кличку, когда-то он мог говорить. Хотя «мог» — не то слово, сколько в Доме было людей, что отчаянно хотели его заткнуть? Кречет глядит на исписанные и изрисованные стены, оглядывается по сторонам, достаёт из кармана маркер. Он уходит спустя минуту, а на стене остаётся нарисованная клетка с птицей без клюва. Смотрится жутко, но те, кому нужно — поймут. Поймут и оценят, а пока он идёт в комнату, плюхается на кровать, оставаясь наедине с собой, закрывает глаза. Один прыжок, неделя беспробудного сна в Доме и два года там, на другой стороне. Как он выбрался из бесконечной петли, куда втянула его Изнанка, Кречет не знает и сам, лишь помнит, что ему пришлось что-то отдать. И даже догадывается, что. Старая сказка о Русалочке всегда была его любимой. Он потерял голос, но обрёл крылья за спиной, а ради этого и помолчать не страшно.       Колдун всегда стучится. Даже входя в собственную комнату, он сперва пройдётся сбитыми костяшками по косяку, предупреждая, и лишь потом толкнёт дверь внутрь, открывая её, вставая на пороге. «Всё ок, — два глухих удара по стене. — Проходи». Их собственный, придуманный язык, чтобы можно было общаться хоть как-то, пусть и потеряются слова, но не нужен никто третий, никто лишний, ни Библиотекарь, ни Мечник, ни, когда-то занимавший пятую койку в их комнате, Пират. Куда он делся, кстати, до сих пор никто не знает, но всему своё время, и, Кречет уверен, однажды раскроется и эта загадка.  — Ты как? — пара касаний, совсем невесомых, но успокаивающих. Колдун получил своё имя не просто так, он и правда словно обладает какими-то силами, словно и правда не от мира сего. Они лежат рядом, и Кречет смотрит в облупившийся потолок, а Колдун, как всегда — в Бездну. Вновь два глухих стука, на этот раз о спинку кровати. «Всё в порядке», — и тишину вновь можно резать ножом, настолько она плотная. Но Кречет не умеет долго молчать, даже так, а потому вновь звучат удары. Один, другой, пятый, десятый — не зря же он учил морзянку, Колдун вслушивается, разбирая два коротких слова: «Сам как?»  — Страшно, — признаётся он честно. — Что-то нехорошее будет. Я чувствую, — Кречет хмурится, сжимает чужую руку, мол, всё хорошо будет, не бойся, я рядом и не уйду никуда, а в ответ слышит лишь тихий, благодарный выдох. Но напряжение и вправду растёт в последние дни, растёт везде, и даже в столовой стихли громкие голоса.       До лета осталось меньше недели.       Кречет лишь надеется, что они эту неделю переживут.