***
Дом спал. Ночь была такой темной, что мне пришлось распалить огонь, дабы просто выйти до дверей. Ступни обдало холодом, и я тотчас принялся одеваться. Тихо. От звука собственного дыхание мое сердце глухо замирало. За окном ревело и жалобно стенало; небо заволокло молочными тучами; я распахнул тяжелые двери, подставляясь безжалостным ударам вьюги. Неся тщедушную свечу, я прикрывал ее руками, ежась от ледяного жжения, пронзающего спину, но продолжал идти. Свет в некоторых окнах еще не погасили, а чрез прорехи тянулся дым — морозы не были милосердны, быть может, это самая жестокая зима на моей памяти. Однако окна хранили молчание, вокруг только жалобные стенания раздетых станов деревьев. Я покидал деревню, пока окраинные избы с тоской провожали мое бренное тело. Когда я настиг реки, а мои ноги уже по колено увязли в замерзших сугробах, стало холоднее пуще прежнего. Свеча погасла, когда я открыл ее новому порыву ветра. Очертив вокруг себя полукруг, я взглянул на небеса, замечая полоску золотой луны, показавшейся из-за полотна облаков. Тяжесть дивная на груди лишалась, где крест висел раньше. Разоблачаясь, я понял, что перезябел до того, что никакая шкура не спасла б моей плоти от матушки природы. Я опустился у покатого берега, расчищая его от снега и вынимая небольшой камень. На мелководье вода покрылась тонким слоем льда, хлынув, аже кровь из раны, от броска моего. «Покажи. Покажи, чему суждено и не суждено статься в будущем». Скрипнула старая древесина, накренившись от ветра. Вьюга больше не стонала, она вопила. «Покажи». Вода шла мелкой рябью, но лише глубокая чернота служила мне ответом. Ни единая псина не завела своей песни. «Покажи желаемо, здесь, где я пред образами согрешу» нашептывал я, позволив волосам достать ледяной влаги. Рваные удары сердца оглушали меня; даже зима сомкнула свои уста. Я обернулся, и меня ужалил почти осязаемый страх: вокруг бескрайний лес и ослепительно-белая пелена снега. Аже вода лишалась неспокойной. Страх сковал все члены. Ноги давеча отмерзли и казались бесчувственны. Следов обратно уж не сыскать — замело. Из иссиней черноты реки выступила тень безобразной формы, нет, сгусток живых переплетающихся, яко змей, теней, схожих с предрассветной бесовской дымкой. Я глядел и глядел, не отводя очей, привороженный. Тень растет, пожирая водную гладь, высоко возвышаясь над моей головой. Я чувствовал, что теряю рассудок, продолжая это проклятое действо. И, наконец, раздается животное мычание, а позади у тени проступают витые бычьи рога. — Чур меня! — не своим голосом взвыл я, с треском разбивая отражение хлопком длани, и натягивая влажное тряпье на закоченевшее тело. Коли я бросился прочь с речки, то полная луна согревала вслед мертвым светом.I
29 марта 2019 г. в 23:09
— Борислава, аже ты увидела? — ухватившись за ее длань, горячечно стребовал я.
— Оставь. Дай хоть одежды снять.
Под однорядкой была одна червоная горничная, от коей она спешно освобождалась. Голова непокрыта, пепельные вихри липли к щекам и шее, над губой струился пот. Матушка ее ни лише публичных бань сроду не наведывала, а анно в собственной в рубахе парилась.
— Что ты, Федя? Али прокаженная? — улыбается девица, уже босыми ногами ступая на дымящиеся бревна. А ведь не так давеча дозволялось нам вместе бани отведывать… Яко родне. Да не то совсем время. Под венец Борислава в июне дождливом пошла, и не дело было водиться с дочкою купца боярину, не дело. Алексею ведомо, с кем я. Кто под личиною расхитчика, только стемнеет, прокрадывался в наш дом. Таков батюшка уродился. Всегда своего добьется, правду клещами тащит. И не одобрял, отчего-же? Борислава дорослая, а я, без 4 месяцев, не муж, и доселе не водился не з кем… Нет, не боярская справа.
А как чудаковато плясали тени от свечей на чреслах чужих! Невысокая, отощалая, совсем не женщина, а паршивец соседский, с вечно истерзанными коленями и руками. Я всматривался в темнеющий треугольник внизу ее живота.
— Гадала… — отводя волосья с глаз, наконец, бросает она. — Да, по-пустому.
— Уж не девичьего счастья сыскивала?
— Девичьего, — оборвав мой смех, кивает Борислава. — И суженый явился. Только почил он в том месяце.
— Как же? Как же? — устами одними прошептал я, воззрившись на расплывающееся пятно ее лица. Я отер лоб от пота.
— Глаза сомкнул, и так не прокинулся. Не знатного он роду, Федя, почем тебе ведать? А злато… у всякого купца есть.
Не любила мужа Борислава, а все же тоска бросила одинокую, почти старческую тень на ее младой лик.
— Уж Святки, Федя, — она подняла взгляд, — любишь ты Господа нашего гневить… Да гадай, гадай. Поди на прорубь, аки полная луна взойдет.
— Борис явился? — чуть погодя, испросил я, набирая полные чаши квасу.
— Борис.
— Заговорил с тобой?
— И вовсе я рассудок потеряла? — отпивая из чаши, отозвалась она. — Только руку на плечо положил, да я и свечи потушила.
— Страшно стало быть?
— Нет, Феденька, не нам с тобою колдовства бояться. Уж не забыл ли ты, что узрел минувших морозов?
— Ничего, — чувствуя жар ее бедер подле, ответил я. — И ничего мне судьба не уготовила.
— Вчера луна горела как янтарь. Не гадай на Святки, прошу, небо дало нам знак — оставь.
Тонкая рука обвилась вокруг моих плеч, и я встретился с ее темными блестящими глазами. Нежные губы раскрытые, словно для поцелуев, соприкоснулись с моими. Я в растерянности ухватился за ее локоны, придерживая сзади за шею, и подчинился движению ее юркого языка. Так дивно было чувствовать настолько Бориславу близко; и от пара ль душного, от рта своего ль и ее ненасытного чуть не обомлел я.
— Если небо дает знак, то я… уж верь мне… отправлюсь на прорубь, как смеркнется, — прошептал я, отпуская Бориславу и вновь жадно приближая ладный стан к себе.
— Воля твоя.