Сколько сладости, столько и горечи отведать

Заслышав знакомый собачий лай, я ведомый лише им, двинулся вперед. Когда за плотной занавесей снега, я увидел очертания поместья, то не сдержал слез — ночь стала такой яркой, освещаемая только луной, которая выступила из-за мрака, что можно было обходиться без свечи. Со скрипом поддались ворота, и я приблизился к дверям, прислушавшись — тишина. Обессиленные руки не слушались, и довелось навалиться всеми членами, дабы отворить замок. Батенька уж и от самого крепкого сна б прокинулся, так что я боле не скрываясь, растопил печь, рухнув прямо на пол, не скинув шубы. Затащив за пазуху кота, показательно потягивающего спину, я прикорнул от опоясывавшего меня жара. — Дурак, — длинная жилистая рука мелькнула перед очами, оглаживая лоб и свалявшиеся волосья. Меж перст тяжело покачивался крест. — Брось колдовство, Федя! Не бери этого греха. — Сказала бабка — только рот успел открыть — что за сила во мне сокрыта, так не дай загубить дара, отец! — отпрянув от него, воспротивился я. — Ох, ненаглядный мой, отвернется от тебя Господь и никакой молитвы не услышит. — Не он ли одарил меня? — остановил я, вскрикнув от боли. Кот, грубо разбуженный и порядком раздобревший от тепла, оцарапал меня, и мигом вылетел з комнат. — Нет, — горько усмехнувшись, ответил Алексей, и вдоволь напившись со сна, вернулся к отдыху. — Отправляйся опочить. Смыкая веки, и наслаждаясь блаженной расползающейся чернотой, я вскинулся, услышав странные звуки. — Федор, — глуховато донеслось откуда-то, и я выбрался из постели, прислушиваясь. Вновь раздался тот же звук: — Федор! — уже громче окликнул голос. Я смог распознать отчетливый стук по стеклу. Отворив окно, я шире раздвинул ставни, осоловело уставился на белое лицо Бориславы, которая разомкнула сухие губы и хрипло затараторила: — Жив… Живой, помоги мне Господь. Уж страшный сон привиделся, миленький, да не сбылся. Позор, Федя, позор на мне… Вздохнуть не могла спокойно, ты прости, прости уж. Я перегнулся, перехватив ее ладонь, затянутую в перчатку, и прижался к ней щекой: — Не то смерть сулят, не то власть подобную лише государю нашему… Дьявол приходил на речку со мною. — Уйдет все, Федор Алексеевич, а суждено сбыться — так только добрым делам, — она склонилась, быстро припав губами к коже, по коей тут же пробежала дрожь. Ее пальцы больно вцепились в руку, а темные мутные очи с тревогой глядели во мои власные. — Хочу верить тебе, Борислава, хочу… Ну ступай, светает вскоре. Отпустив ее, я еще долго провожал медленно передвигающуюся фигуру, по голень увязшую в сугробах. И с удивительным стыдным чувством отметил, что она бы могла приходить ко мне еженощно, не будучи никем замеченною, и так же спешно удаляться поутру. Думал ли об этом батюшка? Погруженный в муторные бесовские мысли, я крепко заснул, не открыв очей до самого позднего часа. Пробуждение было спонтанным, и подскочив с ложа, я услышал, как бешено стучит в груди сердце. Опосля я услышал лошадиное ржание, чай, и вырвавшее меня из сна. — Синеглазка, — выдохнул я, чуть не наступив на роскошный кошачий хвост, снующий перед порогом. — Кто там явился? Комнаты вспыхнули гомоном голосов, и кот стремглав помчался за печку. Я было не хватился оружия, так нежданно-негаданно пожаловали гости, но распахнув двери опочивальни, я все же молча вышел в горницу. В сенях стоял наш ключник Онуфрий, рассеянно разглядывающий носки замызганных башмаков. Однако звучавшие голоса принадлежали другой черни, столпившейся там, должно быть. — Ступай, — шепотом рявкнул Онуфрий, и я порывался резво ему ответить, как шум стих, и в горницу вступил Алексей в одной нижней рубахе. Сам я выглядел куда менее достойно, как был, в исподнем. — Дай насытиться моей кобыле, да порезвее, — приказал молодец, входя следом за отцом. — Хороши палаты, а царские пышнее, — расхохотался он, хлопнув в ладоши. Я успех хлопнуть дверьми до того, яко этот бес поднял очи, и замер, прислушиваясь: — Нечистый с тобой, Алексеюшка, — не верь, вот, прочти, царь всея Руси желает видеть. — В Александрову Слободу прибыть? — бледно прошептал батюшка. — Да. Любы места Ивану Васильевичу те, ох, любы! Да и растет Слобода не по дням, а по часам, не успеешь подумать — уже стольная. Ну, нужны нам верные люди… — тихо поведывал незнакомец, словно потока, а не голос выходил из его уст. Я подцепил кафтан, и выбежал в горничную, возбужденным страхом и волнениями за отца. Перед очами только и стояло ведение лунное, вселяя в меня чудовищное устрашение. Русь клокотала и задыхалась от предателей и верных. Стал ли наш род неволей на одну из сторон? Ведь царских люди не ходили в гости по утрам. — Федор, — здоровается отец, сидя напротив неизвестного. — Разреши гостя государевого представить — Василий Григорьевич. — Грязной я, — добавил он, открыто меня разглядывая. Ужель не боярин? Я ответил ему тем же, участливо всматриваясь в его тряпье: однорядка из грубой шерсти, под ней багровый бархатный кафтан, на ногах кожаные чоботы, а костлявые пальцы сжимали меховую шапку. Таким истощалым гость казался, что никак боярином его было не назвать. И лицо… лицо не благородное, хотя и вовсе не уродливо, стоило признать. — Детей боярских знаю, — продолжал Грязной, маслянистыми глазами наблюдая за мной с отцом. — Когда же хочет Иван Васильевич меня видеть? — Денек стерпится, да не более. Отправляйся-ка сегодня, порадуешь государя. А, Алексей Данилович? Согласен? И сына бери, если угодно, — гость развел руками, вывалившись на лаве, яко Синеглазка, ей-ей. — Выпить бы. Хозяйки, как погляжу, не водится? — Нет, — прервав поток выжидаемого славословия, отчеканил я. Переведя очи на порожний стол, боярин устало вздохнул, с разбитым стоном втягивая в себя воздух:  — Так-с, Федор Алексеевич… — Вина изволишь? — подобравшись, отозвался батюшка, и ступил к сеням. — Изволю, боярин, — почти с теплотой улыбнулся Грязной.