Вернулись мы в Слободу того же дня. А Ратмира я с собою взял. Батюшка
просил сверх допустимого волею государевой не крутить. Но я все думал о словах Марии... Ведь оберег из чертополоха отвел от нас всякое зло, и речи мои народ московский принял, да и человека своего в Слободе я не имел. Верил я, что не откажет мне Иван Васильевич.
За тяжелыми, пепельными тучами так и не показалась солнца. Даже не стояло такого лютого мороза. А я не смог сомнуть глаз, вслушиваясь в цокот копыт и тихое молебствование побожного Ратмира.
- За кого обращение?
- За нас, Федор Алексеевич! Дабы живыми добрались до Слободы.
- Уже доберемся! Не взывай к Господу почем зря.
Простой, но благородный лик комнатного источал умиротворение.
- Да пади! Дай ты ему помолиться! - воскликнула государыня, отрываясь от общения с братом.
Перед приказом Темрюковны должен был повиноваться. Чуть погодя, уже к притихшему Ратмиру вдруг тихо-тихо обратился:
- А воржить ты умеешь? - увидя широко распахнувшиеся очи, шикнул на него, - не вопи ты!
- А как же это, боярин... И никак девицы токмо ворожат.
Я смерил его строгим взглядом и решил более не возвращаться к этой розмове, но не сей час наверняка. И что брать с деревенского дурака, даже пускай обученного грамоте?
Мы остановились опочить. Царица ненадолго уснула, откинув головы на мягкие ковры. Угольно-черные ресницы мелко дрожали, и паче наш государь, она ощутила, яко на нее глядели. Она ответила безмолвно на наши глядения. И прижалась ко мне всем телом, беря за руки.
- Согрей меня.
Ватными чреслами я наконец потянулся к Марии, заключив ее в объятия. Государыня улыбнулась, быстро зашептав на ухо:
- Афанасий Иванович сказывал о вашем с ним разговоре...
- Государыня! Я был пьян! - я перебил ее, схватив за плечи. И оцепенел от страха, разжимая руки; одно слово - и отсекут мне головушку на плахе, под рокочущий смех Малюты, вечно слоняющегося около лобного места.
- Но! Кому чего не привидится в ночи? - спокойно внемлила она. - Государя нашего во сне бесы рогатые преследуют, да и кому из нас они не виделись... Так ль?
- Верно молвишь, царица.
Темрюковна прикорнула ко мне вновь, ласково поглаживая по голове.
- А за юнца твоего я поручусь уж.
Я склонил пред нею голову.
- Велика милость твоя.
- Ну паче не Иван Васильевич, - улыбается Мария, крутя перстни на перстах.
Время тянулось к вечеру. Мурза рявкнул на конюшего, чтоб тот двигался. Я токмо жалел, что батюшки не было, а прибудет он лише завтра. Рот я держал сомкнутым до самого приезда - не хотел гневить да выводить кого языком своим.
Когда мы завидели золотые колокольни Слободы, совсем стемнело. Луна скудно проливала на дороги серебристый свет. Ночь была много темнее предыдущей, раскрасив небо чернично-синим цветом. Показались первые огни деревни. Перед нами отворили громоздкие ворота, впуская внутрь двора. В царской почивальне был зажжен свет. Я велел распрячь лошадей. Ратмир, за моим наказом, шел позади.
На входе нас встретил князь Вяземский. Во хмеле. Уж яко бы не впервые на памяти видел я его на веселе.
- Вся царская чета! - он низко склонился, чуть ли не к ногам. Однако даже в пьяном амикошонствовании*, казался удивительно величав. - Государь ждет вас.
У него был не только расшит ворот и манжеты жемчугом, но были жемчужные же пуговицы, а на каждом персту по нескольку колец. Мои кровные** никогда не имели нужды, однако род Вяземских был давно ведом Московской Руси. Во всем стольном не сыскать столько золота, скольким владел князь. Могли ли Басмановы получить такую же мощь и богатство? Но высокородными все одно оттого не сделаемся.
Иван Васильевич молился. Он медленно поднялся с колен, выходя к нам.
- A! Гонец уж передал добрые вести! - царь быстрым шагом настиг нас, и ухватив Марию за пояс, закружил ее в танце.
Темрюковна рассмеялась, цепляясь за шею Ивана Васильевича, напевая вместе с ним какой-то превеселый мотив. Он перевел взор на меня:
- Где батюшка твой Алексей?
- Он будет здесь завтра, мой государь.
- Верно, у него есть и свои причины. Или он попросту не влез в сани? - и громко захохотал. - Или... из-за того, что место заняла еще одна душа?
- О, я выбрал своего человека со столицы, именовать его Ратмиром. Велишь пригласить его?
- Коли так, то зови.
Ратмир показался за порогом. Царь казался по редкости весел. Его внимательные очи с интересом разглядывали склонившегося молодца. Царица шепнула что-то на ухо Ивана Васильевича. Тот вздернул широкую бровь, и почесал бороду.
- Ну Федя, твой человек, значит, за него и головой.
- Разумеется, - я опустил подбородок, в благодарность.
- Знаешь, отчего я люблю ваш род Басмановых? Никогда он не заискивал перед царем. Только вот я думы имею, что не от глупости это, а от знания большого.
- Спасибо, государь, за слова добрые.
Властитель вскинул на нас руки:
- Желаю видеть вас на пиру сегодняшнем, будем праздновать, наконец, полно уж горевать! - воскликнул он. - А теперь ступайте! Ну!
Явств было великое множество: лебеди, потроха лебяжьи, журавли, цапли, утки, тетеревы, рябчики, даже соленья из кур! Также из мяса подавались почки заячьи на вертеле, баранина соленаю и печеная, солонина, заячьи пупки, ветчина, мясо разной выдержки. Бог послал и такое обилие рыбы, что очи разбегались: караси, сельдь, щука, лещ, белужина, белорыбица, окуни... А слуги все несли и несли другие лакомства! Помимо того, что было на столе, стояло несколько бочонков с вином.
Я не сидел за лавами с прочими. По правую руку от царя были царица, царевич, князья.
По левую - я, Васька Грязной, прочие дети боярские. Место Курбского так и лишилося порожним. Завидев это, государь сильно помрачнел.
- Что же, ешьте и пейте вдоволь, люд мой верный! Да хорошее словечко за государыню нашу, ее кровушка да Басмановых молвите, гости дорогие.
С тем пировать и начали.
Ратмир сидел у самого портала, изредка позыркивая в мою сторону. Он пил мало, особенно не с кем не заговоривал, но не скромничал, а к чему гневить? Не ровен час, государь решит, что еда не угодна. Одет был не в лохмотья, но тряпки можно было и другие заиметь - теперь за Басмановыми***.
Рекой лилася вода да мед. Я совсем не заметил, яко опьянел. Захмелел и царь. Он больше кружки не подносил более. А мне тепло, словно бы украдкою улыбался. И молодел наяву! Смывалась вся ярость и гнев его, уступив место еще молодому, холеному лицу. Улыбалась мне и царица. А я ловил, ловил все взгляды сокрытые и явные, жадно принимал внимание государей. Афанасий Иванович токмо кручинился. И пил и ел он вволю, да тоска его мучила видно.
- Чего ты, Афоня... - медленно потянул царь, задирая брови, мол: "Чего стряслось?".
- А, государь, пустое! - прошептал тот, осушая кубок.
- И бес с тобою, - махнув рукой, государь подпер рукою голову. - Тебе чего не нравится?
Вопрошал он к царевичу, скорчившего кислую гримасу. Он отмалчивался, ковыряя мясо.
- Ой ли! Разберешь тебя, то не то все вам!
А я заворачивал еще, уже совсем не глядя на царскую семью. И до того ж, собака, все вкусно было, что даже проклятый Грязной нервы не делал особенно. Признаться, и за столом его не оказалось, когда я решился поднять очи из-за кубка. Среди звона посуды, музыки да голосов я услышал обрывки слов:
- ... Да песен хочу!
Царь поднялся из-за стола, и стало понятно, что пьян он не меньше моего, а то поболее будет. Меня ткнули под локоть.
- А?!
- Изволь государю песни петь, - прозвучал совсем рядом князь Вяземский.
Зал вдруг смолк.
- Али перепил ты, Федюша? Потешишь царя голосом своим?
Я вглядывался в тлеющую в дымке, расплывающуюся фигуру Ивана Васильевича. Или не он это был? Обращались ко мне? Больно горел чужой тычок только. И я прокручивал слова в голове, какие-то маленькие части.
- Да и песня есть, раз такое дело! "Соловей кукушку подговаривал..."!
Я вдруг понял, вскочив, и расплескав чье-то. Вяземский с недобрыми очами глядел на меня.
- Разреши, царь-батюшка, мне песнею тебя пожаловать! И за голос не совестно совсем! Не довелось мне песни Федора Алексеевича слыхивать, да не хуже исполню, слово даю.
- Видно, запраздновал Федор Алексеевич... - с усмешкою дерзкою, сказал князь.
- Но! - рявкнул государь. - Давай свою песню, человек столичный. И музыку молодцу!
...Подговаривает, все обманывает:
Полетим, кукушка, во сыры̀ боры̀,
Мы совьем, кукушка, тёпло гнёздышко,
И мы выведем малых детушек,
Малых детушек, куколятушек!»
Ой, у ключика у холодного
Молодец девицу подговаривает,
Подговаривает, все обманывает:
«Мы пойдем, девица, во Казань-город:
Как Казань-город на красе стоит,
А Казанка-речушка медком бежит,
По горам-горам да всё ка́мушки,
Да всё камушки, всё горючие,
По лугам-лугам да всё травушки,
Да всё травушки, всё шелковыя».
Зал снова ожил, восприяв от голоса Ратмира. А песня его, видно, царю по духу пришлась. Он пристукивал в такт каблуком, прищурившись, и рассматривая моего человека. Ратмир перевел дыхание, да продолжил:
«Не обманывай, добрый молодец:
Я сама знаю про то — ведаю,
Что Казань-город на крови стоит,
А Казанка-речушка кровью бежит,
По горам-горам всё головушки,
Всё головушки да всё буйныя,
По лугам-лугам всё черны̀ кудри,
Всё черны̀ кудри молодецкия».
- Браво-браво! - довольно тянет Иван Васильевич, захлопав в ладоши. - И верно поется... на крови город стоит.
Ратмир чуть запыхался, губы его побелели, а от жара намокла шея. Он отерся, поправив волосья.
- А ты отчего молчишь, боярин? - хохочет Михаил. - Молодец слуга твой!
Я часто закивал, чуть отойдя от хмеля, хлопая Ратмиру. Только и мог думать: "А ведь не зря забрал его!".
Гости продолжили пировать, уже не притрагиваясь к еде.
- Вспомнил я про обычай наш... Потеху медвежью, - начал государь. Народ уже не смолкал, но взоры пьяные обратил все одно, - покуда в палаты зверя не велено пускать, так выберем своих участников.
Михаил подался первым. С диким ржанием ему в соперники вызвался Грязной. Тот едва мог устоять на ногах, а брат царицы совсем не пил за столом.
- Ну что же. Любопытно. Начинайте!
Какое-то время Грязному удавалось отскакивать в сторону, увиливать от всех ударов. Он принял скошенный рывок корпусом, слишком поздно уходя от атаки, и вытащил из-за золотого камзола клинок.
- Никакого оружия, пред тобою же не животное!..
Но не успел царь договорить, как Грязной рухнул навзничь, больно ударяясь затылком о мраморный пол. Иван Васильевич махнул на все это рукою.
- Князь? Не замараешься? - предложил государь Вяземскому.
Тот пожал плечами:
- Коли велишь...
- И не велю! - отрезал царь. - Что молвишь сам?
- Добро. Нашелся бы противник... да достойный...
Афанасий Иванович на подтверждение слов даже поднялся. Желающих не было.
- Эко боится люд князя нашего великого! Ну? Кто духом не слаб?!
Гости тихо переговаривались, но по воле своей никто вступать в бой с Вяземским не стал бы, окромя Грязного. Если бы он не закапывал кровью близстоящую лаву.
- Я, государь!
- Еще!
Встав, я повторил. Иван Васильевич был удивлен, не скрывал, но без неприязни. Мария с широкою улыбкою встретила такое решение.
- Разве не достойный соперник тебе, князь, а?
- Достойный, - наконец, кивает князь, встав посреди палат, подальше от столов.
Вяземский тут же принялся наносить удары. К своему несчастью, я пропустил сразу же несколько, но от количества хмеля, боли такой сильной не ощутил, только был отброшен назад. С трудом оставаясь на ногах, я попытался закрыться от атаки. Но князь, черт, бил часто, хоть и не отличался мощью, да был ловок и быстр. С клинком... С клинком я мог бы выиграть. Но мог ли даже думать о победе над Вяземским? И мог ли осрамиться перед царем?
Не без труда, однако удар по лицу Афанасий Иванович нанести смог. Все чернело, подкосились ноги. Я не мог прийти в себя.
- Ну давай! - воскликнул князь, выкидывая вперед руку и подхватив меня, удержал в сознании.
Я наомачь**** вскинул кулак. Заслышав сбившееся дыхание, и шлепок кожи о кожу - я понял, что достиг цели. Очи все равно закрывались, потому я уходил и уходил назад. Вяземский исправно потешал государя, вовсе не уставая. Мне удалось нанести еще один удар куда-то в грудь, и силы словно бы испарились. Давило выпитое, выпрашивая вернуться на стол, или, в данном случае, под ноги князя.
Очередной удар Вяземского угодил в висок, я уже не пытался даже уйти от него.
- Победа за князем, я берусь сказать, - заявил Иван Васильевич. - Но Федор Алексеевич честно и смело держался на ногах, под весом хмеля, к прочему! Хватит ли крови, люди?
Начали перекрикиваться. Кто-то соглашался, кто-то вопил: "В меру всего!".
- Тихо!!! - прервал властитель Московии. - Хватит уж вам зрелищ...
- А отчего бы всем нам не станцевать, великий государь? - предложил Вяземский, передав мне шелковый пурпурный платок.
Послышались одобрительные возгласы.
- Вам бы все плясать! Ну отчего же нет? Раз желают, - весело улыбается царь.
- Танец, он как бой, токмо без крови, - говорит Афанасий Иванович, приобняв меня.
Руда еще текла, да я убрал платок прочь, пьяно перебирая ноги и принимая руку князя. Тот словно бы растерял ко мне всю злобу. Да совсем не так это было. Вокруг все продолжало кружиться, даже не в танце. Аляповато расцветал зал: багряным, золотым, черным. Силуэты превращались в округлые неровные кляксы от чернил. Все пропахло воском догорающих свечей. Несло хмелем да кислым потом. Откуда-то появился мой человек. Его плывущие черты лица были нечитаемы. Ратмир даже взывал ко мне:
- ... Федор?
Голос его не причудился; он был чарующим и мелодичным, я вспомнил, как чудесно он исполнил государю песню. И расцеловал его в щеки.
Мне становился все дурнее, но длинные пальцы, усеянные кольцами, передали мне еще кружку. И я знал, что должен испить до дна.
***
Утро или то полудень - оказалось невыносимо-долгим. Вялая дремота не желала спадать, и каждый раз, коли я силился распахнуть очи, вновь чернота заволакивала рассудок. Я услышал звук собственного дыхания, и проснулся.
Я был в почивальне царя. Сначала пришел холод; поленья в печи уже дотлевали, на мне не было и нижней рубахи. А потом боль. Яркая и острая боль! Сразу по всему телу. Я даже не смог сдержать какого-то бабьего всхлипа, но прикрылся руками, и приглушил звук. Под головою остались пятна еще свежей крови.
Государь был поряд. Одетый не в выходное. Вещи его лежали на шкурах, подле, аккуратно сложены. Он уже благоухал медом. Перед образом стояла свеча. Молился уж рано. Но сейчас будто бы спал. В мягкой полутени, я отыскал штаны да свою рубаху. И зашагал прочь, не пострашившись даже разбудить царя: не ополоснувшись, как был, с запачканным лицом, уходил. А тот так и лежал, с мирно вздымающейся грудью и тихим-тихим дыханием. Я отпер двери.
Растолкав комнатных, я угодил прямо на Алексея, что поднимался к покоям.
- А Федор! Я как раз... - и вдруг смолк.
А самое страшное, что в его очах не было упрека.
