Сколько сладости, столько и горечи отведать

      Салтанкул* подошел к саням разом с царицею. Мария опустилась подле, одарив меня широкой улыбкой. — Ну! Мы тронулись, и ледяное дыхание мороза защипало кожу. Глядя на брата с сестрой, само собою, как никогда можно было видеть их кровное родство: тот же подбородок, тот же вострый длинный нос с горбинкой, те же высокие скулы. От Кучней разливался тонкий сладкий аромат свечей. Они оба были ряжены в янтарно-коричневые песцовые шубы и круглые шапки, отороченные мехом. Шапку царицы венчала крупная золотая тесьма и нитки жемчуга, ниспадающие на лоб. Яркое солнце цеплялось за каменья и золото, ослепляя очи. А я, укачанный быстрою тряской саней, — уснул. — Федор… — рука в перчатке коснулась моей щеки. — Федор! Уж не обмерз ты там? Под волосами было жарко и щекотно. Я тряхнул головою. — Государыня? Она хрипло расхохоталась, глядя на меня. Я уснул на ее плече. — Хлебни меду. Скоро и отправимся. Наконец, я заметил, что мы стоим посреди какой-то деревеньки. Лошади жадно пили с корыта, Михаил расхаживал вдоль чищенной тропинки, уперев взгляд в снежную кучугуру, отброшенную в сторону от дороги. — Стемнеет токмо, в стольный град уж и прибудем. На небе виднелся полупрозрачный серп молодого месяца. Вновь начался снегопад. Я повыше закутался в шкуры, взирая на иссиня дымчатую высь. Мишка взялся за узды. Москва показалась с первыми сумерками. Ожидал нас батюшка у дворца, что у Воробьевых гор**. Он стоял с одним петушком***, у подножия. За ним стояли дворовые люди. — Алексей! — я выскочил из саней. Отец низко поклонился государыне, что не приняла ни моей руки, ни стольничего, неспешно ступая на землю. Наконец, я крепко обнял батюшку. — Заждались вас. Все приготовлено, полы отдраены, печи жарко растоплены. Люд в услужение царском, нужно сказать Ивану Васильевичу, знает свое дело! А белая кухарка**** какая! — Федор Алексеевич, — передо мною поклонился молодец старше моих лет со светлым золотым волосом. — Государь велел сопроводить тебя в комнаты царевича Ивана. Отец переглянулся со мною, чуть нахмурившись. — Ну веди. Царица трапезничала отдельно, сославшись на усталость с дороги. Вечеряли только мы с отцом и Михаилом. Мурза был немногословен за столом. Я оттянул ворот и расстегнул верхние пуговицы на кафтане — до того натопили. — Алексей, — начал Михаил, медленно раскатывая звук на языке, чтобы правильно выговаривать, — расскажи нам, как твои успехи со здешним народом? Батюшка сыто откинулся на лаве, промокнув кружевной салфеткой бороду: — Ой ли… Да странен народ московский! Недоверчив, разнуздан, брыклив! Да злит их токмо слово государево, не желают верить ни в одно, ни в другое, царь, молвят, пусть сам прибудет ко граду нашему! — А что, отец, ежели я с тобою выступлю на площади? — Федя? — С самим рассветом выйдем! Сможем вместе донести до московского люда речи Ивана Васильевича, — продолжил я, разглядывая доселе безмолвного мурзу. — Что же… Гадаю, что и царице по душе придется идея твоя, — наконец, разомкнув уста, ответил Михаил. — Воля твоя, сын. Помолись Проклу*****, чтоб уберег он нас всех в этот день бесов… Уж третий день зимы шел. Окропили все комнаты святою водою, чтоб от нечисти всякой, зла, да снов страшных уберечь; комнатный покликал в покои царевича. Я принялся скидывать шубы, как схватили меня за руки: — На, вот, боярин! Он всучил мне сушенный чертополох, его цветенья были плотно сложены одно к другому и перевязаны лентою. — А я слышал, что люди в Москве не такие побожные. — Може оно и так, Федор Алексеевич, да я не из этих краев, мамка каждый год плетет венек на Проклов день, и обходит семью нашу беда уж какой год. — Коли так, то ставь за дверьми. Молодец быстро поставил оберег в угол. — А величать тебе как? — Ратмиром. — Отец назвал? — Отец, боярин. Яко он с войны вернулся, так и я народился, вот и дали имя такое, — быстро заговорил комнатный. — Помолись за государя да государыню со мной. Покои Ивана были просторны, если бы не темнота за окном, должно быть комнаты полны света. Стены сплошь заставлены образами. Над ложем, скрытым тяжелым бархатным балдахином, раскинулся лик Иоанна Крестителя — покровителя юного царевича. На сердце было легко. Батюшка жив да здоров, готов выйти со мною к людям стольным. Я лежал под искусно расписанными покрывалами, вглядываясь в темную ткань навеса. Ратмир тихо молился, склонив колени перед образом. Мягкие перины быстро убаюкали меня, и я провалился в сон до самого восхода солнца. Заливались снегири с самого утра, должно быть, к вьюге. Мороз в столице не был так суров, но все равно пролезал под рубаху, холодя спину. Мы стояли в центре рыночных рядов, в Китай-городе. Неподалеку плел дивную музыку гудок******. Стоял гул криков торгашей. Народ уже останавливался, перезыркивался, окружая богато отделанную упрягу с кобылами. Темрюковна склонилась ко мне, зашептав на ухо: — Государь велел исполнять все твои желания. Которые идут от ума, а не сердца, — добавила та, касаясь груди. — Я вельмо благодарен царю. — Разумеется, — кивнула Мария, звеня увесистыми серьгами. Государыня встала среди простаков, в темном облаченье, плотно сцепив уста, только глядела своими черными очами на меня. Черна волосом, смуглянка, рослая — она совсем не походила на толпу. Да хоть и в тряпье бабьем выглядела б царицею все одно! — Люди московские! Пред вами я стою, Федор Алексеевич, сын воина, что оборонял Рязань, и государыня великой Московской Руси, дабы слово царское донести! Внимайте! Царю нашему, Иоанну ІV, сделалось известным, что многие не терпят его, не желают, чтобы царствовал он и его наследники, злоумышляют на его жизнь; поэтому хотел он отказаться от престола и передать правление всей земле. Да просит народ его делать, все, что велено душе его, токмо с престола не идти! Несколько дней и ночей к ряду наш государь ездил по церквям, кланялся он образам, брал от духовных благославение. Да говорят, все в Москве в недоумении! — переведя дух, я ощутил тяжелую ладонь отца на плечах. — Государь объявлял, что он положил гнев свой на богомольцев своих, архиепископов, епископов и все духовенство, на бояр, окольничьих, дворецкого, казначея, конюшего, дьяков, детей боярских… Говорит, не радят они о царе, притесняли христиан, убегали от службы. Да Иван Васильчевич, от великой жалости, не хочет более терпеть их изменных дел и поехал поселиться там, где его Господь Бог наставит. Но на вас, людей московских, не держит он никакого зла! Не видать мне своей головы, да я токмо волю государеву вам доношу! Внемлите же! Молчали гусли, смолк лай собачий, лише выла метель. Понятно, что такое произвело неописанный ужас в Москве; не говоря уже о том, что государство могло оставаться без главы в то время, когда находилися мы в войне с соседями, внутри его можно было ожидать междоусобий и беспорядков. Так, одним царь объявлял гнев, другим милость. Царь как бы становился заодно с народом против служилых. И вдруг раздался крик: — Слава государю нашему! Весь народ принялся повторять: «Пусть государь не оставляет государства, не отдает на расхищение волкам, избавит нас из рук сильных людей. Пусть казнит своих лиходеев! В животе и смерти волен Бог и государь!..». Царица Мария улыбалась мне. А я только сейчас заметил, что борода Алексея уж вся серебром покрылась.