Малышка

Непривычно находиться в обществе молчаливой девушки и даже приятно, потому что тишина не забита ненужными разговорами и смешками. Она не мешает и не рождает неловкость, поэтому я совершенно расслаблен, что нельзя сказать о Хане, сидящей на переднем сидении и отодвинувшейся как можно дальше от меня. Признаюсь, я почти насильно посадил ее рядом, прямо перед ее носом захлопнув заднюю дверцу, потому что мне отчаянно хотелось видеть ее эмоции. Но как назло малышка отвернулась к окну, и только сжатые между колен ладони указывали на ее волнение. — На Брум стрит есть отличный семейный ресторан. У нас он называется траттория. Во всем Нью-Йорке ты не найдешь более вкусной кухни, — кидаю на Хану испытующий взгляд и чертыхаюсь. Проклятый телефон не затыкается даже ночью. На экране высвечивается номер Тони, и я не отвечаю на вызов, отчего-то не желая говорить правду: вместо того, чтобы использовать девчонку по назначению я повез ее в ресторан. Нарушаю собственные правила: предложенные девушки должны оставаться в стенах клуба, и для интимного уединения существуют специальные номера на любой вкус и кошелек. Будь на моем месте кто-то другой, ему пришлось бы заплатить штраф. Я — не кто-то, поэтому делаю то, что считаю нужным. А я посчитал, что Хана не станет частью интерьера в этом содоме, только не в этот вечер. На самом деле я не так уж и безнадежен, несмотря на то, сколько крови на моих руках. Этой кровью я доказывал преданность семье и благодаря ей достиг того, что имею. Думаю, Хана даже не подозревает, с кем едет в одной машине, и насколько очаровательна бывает жестокость. Впрочем, она видела меня в деле. — Как ты оказалась у Тони? — блядь, она не сможет ответить, и в этом есть очевидный минус. Но по крайней мере Хана обращает на меня внимание: сдержанное и осторожное, как выглядывают напуганные зверьки, когда им предлагают лакомство и ласку. В больших глазах отсвечивают блики подсветки, и я не отвожу взгляда, почти забывая про дорогу. Чертова малявка действительно красива. Она могла бы стать моей девочкой. Могла бы... но почему-то на фоне ее тихой наивности мой мир кажется до омерзения грязным. Хотя, думаю, она прекрасно представляет, сколько дерьма в этой жизни. — Приехали. Я выхожу первым и девчонка не заставляет себя ждать — неловко цокает каблуками по асфальту и, вжимая голову в плечи, скрывается от зимнего холода в моем пиджаке. Дрожит всем телом, стуча зубами и следуя за мной шаг в шаг, иногда даже задевая меня рукой, но тут же пугливо отскакивая назад. Представляю, как это выглядит со стороны, и улыбаюсь, уверенно перехватывая озябшую ладонь. Не бойся, малышка, пока ты со мной тебя никто не тронет. Тем более я. Мы садимся за мой любимый столик, зарезервированный только для меня и спрятанный от чужих глаз ветвистым растением. Здесь очень уютно и домашняя обстановка: никакого пафоса и роскоши, аппетитные запахи и теплые оттенки. Небольшой ресторанчик, владельцами которого является пожилая супружеская пара. Я хожу сюда на протяжении многих лет, наверное потому, что семья Джентиле относятся ко мне как к сыну и вовсе не из-за моего статуса. — Позволишь выбрать? — закатываю рукава рубашки по локоть и замечаю интерес Ханы к моим татуировкам, идущим от запястья до сгиба локтя, на обеих руках. Набор переплетенных символов, обозначающих приверженность "семье", до самой смерти и во имя ее. Нет ничего выше и важнее. Хана кивает и опускает голову, а я, не открывая меню, перечисляю блюда подошедшему официанту, разговаривая с ним на итальянском. Он испаряется и возвращается через несколько минут, расставляя на стол бокалы с вином и сыром, и пока он это делает, я поясняю: — Это Марсала, сицилийское вино, а это, — показываю взглядом на тарелку с кусочками сыра, — горгонзола, наш известный сыр с плесенью. Попробуй, Хана. Малявка несмело тянется к бокалу, принюхивается и делает маленький глоток, тут же облизывая губы. А глаз так и не поднимает, и правильно делает, потому что я тупо завис в районе ее губ. Черт, целоваться она не умеет, но имеет неплохие шансы достичь совершенства. При хорошем учителе, конечно. Допустим, в лице меня. Я мог бы научить ее многому, например, раскрепощенности в сексе, умении получать и доставлять удовольствие: прикосновениями, поцелуями, теплом. Вико, прекрати фантазировать. Но, твою мать, я не могу не думать о том, как в ней жарко. Хана чувствует мои метания и резко вскидывает взгляд. Густо краснеет, запахивая полы пиджака на груди и обнимая себя за плечи. Ее затравленность отрезвляет, дает громкую пощечину и успокаивает разыгравшееся воображение. Мне даже становится стыдно. Почти. — Ты боишься меня? — Пожимает плечами, а я вижу, что да, боится. Поверь, малышка, я знаю все оттенки страха. От подозрительной настороженности до агонии ужаса, когда человек осознает, что конец близко. Каких-то пару секунд до абсолютной тишины. Они самые насыщенные, представляешь? Насыщенные безудержным желанием жить. — Я не собираюсь тебя обманывать. Она изгибает брови в немом вопросе, и я продолжаю: — Ты здесь не для того, чтобы раздвинуть передо мной ноги. Это просто ужин, Хана, ничего больше. Ты можешь уйти, если хочешь, — смотрю на нее серьезно, уверенно и принимаю безразличный вид, словно меня не волнует ее дальнейшее решение. На самом деле волнует, даже очень, потому что мне приятно ее общество — в ней нет приторной фальши и желания угодить, разбиться передо мной в лепешку, чтобы задержаться рядом: в постели, в доме, в жизни. Пришедший официант снимает напряжение, и она расслабляется, отвлекаясь на сервировку. Вот так, девочка, я не кусаюсь. Просто иногда ломаю, больно, но это к тебе не относится.

***

Оказывается, Хана не умеет пить. От слова совсем, потому что бокала вина ей хватает с лихвой. Какой-то жалкий час, занятый моим монологом и ее смущенным интересом, робкими взглядами, несмелыми движениями. И в то время как я спокойно допиваю второй бокал, она останавливается на первом, неловко отодвигая его в сторону. Он наклоняется, заваливается набок и только моя реакция помогает ему устоять на ножке. Хана краснеет, хлопает ресницами, а потом закрывает лицо ладонями, прячась от моей понимающей ухмылки. — Малявка, ты что пьяна? — у меня с трудом получается сдержать смешок, когда Хана кивает, и я поднимаю руку, призывая официанта. Кладу купюры в принесенный счет и, промочив губы салфеткой, встаю. Кажется, кому-то пора в постель. Меня затрагивает легкое разочарование, потому что вечер закончился слишком быстро, и я улавливаю систему: как только в моей жизни появляется малышка, я лишаюсь отличного секса. Впрочем, это не поздно исправить, отправив Хану домой. Тяжело вздыхаю и, нависнув над ней, гляжу в мелькающую перед глазами макушку. Твою мать, мне придется вернуть ее Тони. Человеку, который подложит ее под какого-нибудь клиента. Злость накрывает волной, бесконтрольно, и я хватаю девчонку за локти, помогая встать. Немного грубо, знаю, но мысль о том, что она пришла к нему сама, — бесит. Потому что в моем бизнесе есть несокрушимое правило: я не заставляю женщин работать на себя, они приходят, просят о помощи и выбирают, соглашаться либо не соглашаться на мои условия. В основном это эмигрантки, без документов и без жилья. Потерянные в большом городе и никому не нужные. Работают на меня за небольшую плату и защиту от менее принципиальных дельцов, при помощи угроз и силы заставляющих торговать телом. Где Тони откопал Хану, одному Богу известно, но я уверен на сто процентов, что он ее не вынуждал. Малявка смотрит на меня большими блестящими глазами и хмурится, улавливая мое испорченное настроение. О да, сейчас ты главная моя проблема, потому что я не хочу тебя отпускать так же сильно, как не имею права оставить. — Пошли, — не отпускаю, держу крепко, больше не произнося ни слова. Лучше не думать об этом, не представлять. — Какого хера ты не воспользовалась шансом? — и все же... Едва мы оказываемся на улице, как я шиплю, разворачивая ее к себе. Ее лицо вытягивается, губы начинают дрожать, и алкогольный дурман словно рассеивается, очищая взгляд. Теперь уже ясный, пробирающий до костей. — Выбрала самый легкий путь? Или это все, что ты умеешь делать? — При этих словах Хана сникает и даже не сопротивляется, только смотрит с тихой разъедающей грустью, отчего я в секунду остываю. Черт, я все понимаю, малышка, это обстоятельства, которые загнали тебя в угол, так же, как когда-то твой отец, превратившийся в монстра. Просто не повезло. Бывает. Несправедливостью мир пропитан. — Прости, это не мое дело, — выдыхаю, проводя ладонью по лицу, и, спрятав руки в карманы брюк, прохожу мимо. За спиной не слышится ни звука, и Хана остается стоять там, где я ее оставил. Город шумный, живой до одури, и морозный ветер по коже дыханием. — Садись в машину, на улице холодно, простынешь, — кидаю небрежно, через плечо, и Хана слушается, идет несмело, наверняка думая, что я отвезу ее назад. Открываю перед ней дверцу, но не отхожу, ни на дюйм, вынуждая ее замереть в нерешительности в шаге от меня. Смешная в большом для нее пиджаке. Блядь, да что же мне с тобой делать, мелкая? Сжимаю челюсти, на миг опуская глаза на ее дрожащие коленки, и думаю, думаю, думаю. Мне не нужны проблемы, но в этот раз я уже не смогу ее выкинуть. — Можешь распрощаться со своей "работой", ты туда не вернешься, — не жду еe реакции и отворачиваюсь, чтобы закурить сигарету. Запрокидываю голову, выпуская дым в подсвеченное огнями небо, и не ощущаю холода, только настойчивое желание дать Хане второй шанс. Не каждый его заслуживает. Малышка возникает прямо передо мной, когда я возвращаю голову в исходное положение. Стоит и смотрит, что-то жестикулируя. О-о-о нет, я знаю четыре языка, но в этот список не входит язык глухонемых, так что не распыляйся. Только здесь и не нужно его знать, потому что понятно без слов. — Не знаю, но что-нибудь придумаю. Давай, садись, — махаю рукой в сторону машины и, пока Хана устраивается, задумчиво смотрю себе под ноги. Твою мать, Вико, ты хоть понимаешь какую головную боль нажил? Понимаю.