***
Он знает, что Питер, конечно же, почувствовал его приближение заранее, и потому даже не пытается скрыться, с шумом приземляясь на крышу. На фоне неба маленькая, обтянутая самым современным в мире материалом, фигурка кажется еще более хрупкой. Тони почти корежит от желания спрятать его от всего мира, который почему-то оказался так к ним жесток. Одним движением он сворачивает костюм, неторопливо приближается и усаживается рядом на жесткие плиты, протягивая коробку с еще горячей пиццей: — Будешь? Я подумал, что ты проголодался. Свежий воздух всегда улучшает аппетит, если ты не знал. Питер усмехается, пару мгновений медлит, косится на него, а затем, не в силах отказаться, берет кусок и откусывает, не особо умело стараясь скрыть удовольствие. Тони не может не усмехнуться: что-что, а аппетит Питера не подвержен никаким катаклизмам! — Прямо так и залетал в пиццерию, в костюме? — прожевав, наконец, подает голос Питер. — Конечно, — Тони пожимает плечами, — залетел, спросил, на какую пиццу сегодня скидка, отсчитал последние деньги. Так что цени. — Так это ж как раз моя любимая, с ветчиной, — усмехается Питер, и в его глазах медленно, но неуклонно тает, размывается та дымка, которую Тони никогда больше не хочет видеть. — Так именно на нее и была скидка, — разводит руками Тони, — ты — везунчик, карапуз! «Это точно, — неприятным, каркающим смехом заливается кто-то внутри, — потерял родителей в детстве, потерял любимого дядю, влип во всю эту херню с пауком, мутацией и супергеройством, влюбился в старого развратника, умер, воскрес, через семь минут сам стал свидетелем смерти этого развратника, полтора года пытался воскресить, в конце концов добился своего. И все это к девятнадцати годам. Точно везунчик. На зависть каждому…» Он понимает, что не должен сейчас ничего спрашивать у мальчика, которого действительно жизнь избила так, что странно: как он вообще еще может улыбаться?! И в то же время другой частью сознания он догадывается, что пока они будут ходить вокруг да около, бояться вскрыть этот нарыв, тот так и будет распространять яд вокруг себя. И снова и снова Питер будет удирать, чтобы в одиночестве немигающим взглядом смотреть на закат. Он аккуратно притягивает Питера к себе, устраивает подбородок на макушке и неловко начинает: — Слушай, Пит… Не люблю я эти разговоры, но ты же знаешь, что я рядом? Тот скашивает глаза, для верности тычет пальцем в плечо и усмехается: — Если я сейчас не сплю, то вроде да, рядом. — Перестань, малыш, — Тони даже не улыбается в ответ на очевидную попытку спустить явно назревающий серьезный разговор на тормозах. — Ты прекрасно меня понял. Не думаешь, что пришла пора уже закрыть эту тему? Тело в его объятиях ощутимо напрягается, и Тони почти готов применить силу, если тот попытается отстраниться, но к столь резким мерам мальчик пока не прибегает. Тони медленно гладит его вьющиеся каштановые пряди, утыкается носом куда-то в район виска, целует бешено колотящуюся жилку и тихо шепчет: — Я знаю, каково тебе пришлось. Точнее, не знаю, конечно, но могу представить. И очень, слышишь, очень хочу, Пит, услышать это от тебя. Почему-то мне кажется, что тебе это нужно не меньше, чем мне. Сколько можно себя мучать, карапуз? Может быть, пора уже все это высказать и отпустить?! Слова, что так трудно выдавливают из себя губы, неприятно сухие и слащавые. Тони чертовски собой недоволен, но ничего лучше он не может придумать. И тогда, почти от отчаяния, он неуклюже повторяет: — Я рядом, Питти. Я всегда буду рядом. И спустя долгое-долгое-долгое молчание Питер начинает говорить.***
— Я наверно даже не смогу ответить, какими были для меня те дни, — глухо роняет он, не шевелясь и — Тони готов поклясться — даже не дыша. — Ты помнишь, как ты… Ну тогда, на поле? После того щелчка? Тони молча кивает. Это он помнит, это тоже из той папки, что в компьютере его мозга хранится под названием «Навеки». Нет, он не мазохист, и много раз пытался удалить этот файл, но тот, зараза, заколдованный, не иначе. Тот день, с которого для всех минуло два года, а для него всего шесть с небольшим месяцев, врезался в память каждой минутой, каждой несчастной секундочкой. Вот Брюс щелкает пальцами в этой гребаной перчатке с этими — будь они навеки прокляты! — камнями. Вот внезапно становится темно, и уши закладывает от нечеловеческого грохота, а потом начинается кромешный ад. Вот он чувствует непреодолимое желание убивать, уничтожать, рвать зубами и ногтями, потому что на поле посреди неохотно оседающей пыли и обломков появляется тот, от ненависти к кому он корчился пять лет. Вот он кричит что-то нечленораздельное, вновь и вновь нанося удары, не достигающие своей цели. И вот, когда мир готов рухнуть в бездну, он вдруг испытывает такое счастье, что, кажется, грудь вот-вот лопнет, не сумев его вместить. Ведь самый родной, самый любимый в мире человек протягивает руку, помогает подняться, что-то взволнованно тараторит… И с этой минуты Тони уже ничего не страшно, ведь свою главную задачу он выполнил. А потом пришла боль, которой он не испытывал никогда, и даже не представлял, что такое может быть. Кажется, Питер стоял перед ним на коленях, кажется, что-то кричал, кажется, плакал… Вот это он, увы, помнит уже смазанно, искаженно, в кривом зеркале подступающего конца. Ведь в следующую секунду на небе вспыхнуло черное солнце, и мир исчез… Исчез, чтобы через минуту чернота рассыпалась на осколки, открывая за собой яркий свет, льющийся в окно, совершенно белое лицо Питера и слезы, что, никем не стираемые, тихо-тихо текли из его вмиг повзрослевших глаз. Полтора года уложились в один короткий миг для Тони и в одну компактную вечность для них…. — Мне потом говорили, что я был словно робот, — монотонно продолжает Питер. — Ходил, улыбался, учился, разговаривал даже, и все это — не выражая никаких чувств. А я этого даже не помню, представляете?! Вообще не помню. И сейчас думаю, слава богу, что меня тогда так накрыло… — он запинается и грустно усмехается, — потому что когда я очнулся…. Черт, даже превращаться в пепел на Титане было куда как приятнее… Он опять безнадежно сбивается с «ты» на «вы». Тони уже не поправляет и давно с этим смирился. Тем более сейчас это последнее, что могло бы его взволновать. Тони ворошит его каштановые пряди, изо всех сил стискивает зубы и пытается вспомнить хоть что-то хорошее, лишь бы не заорать от всего этого. — А что помогло? Что встряхнуло? — спрашивает он первое, что приходит на ум, лишь бы хоть как-то отвлечь Паучка от воспоминаний. Отвлечение, конечно, фиговое. Он бы еще спросил, как Питер чувствовал себя на похоронах или что-то вроде, но он ведь тоже психоаналитиком не подрабатывает по вечерам на полставки. Он не может быстро сообразить, о чем бы таком легком и ненавязчивом спросить мальчишку, который рассказывает о вещах, что больнее смерти. — Не что, — хмыкает Питер куда-то в плечо. — Кто. Капитан. — Капитан? — удивленно переспрашивает Тони и даже немного отстраняется, чтобы увидеть выражение лица Питера. — В смысле? Денверс? Или новоиспеченный щитоносец с крыльями? Не может же быть, чтобы наш Сосулька! — Что ж вы так недооцениваете мистера Роджерса, он был бы обижен, — тихо издает смешок Питер, но тут же снова становится серьезным. — Уж не знаю, что такого Мэй ему сказала и почему именно ему — она мне так и не ответила, — но однажды он завалился к нам домой. Говорил что-то типа той ерунды, которую несли все. Ну знаете эту хрень: «Жизнь продолжается, прошлое надо оставить в прошлом, Тони бы хотел, чтобы ты был счастлив» и так далее и так далее и так далее… — Звучит, конечно, пошло и до невозможного банально, но не сказать, что я не согласен со всем этим, — негромко отметил Тони. — Думаю, я бы и сам сказал тебе примерно то же самое. — А вот Кэп нашел лучшие слова. — Это какие? Питер отстранился, словно в нерешительности покусал губу, а потом, не глядя на Тони, четко произнес: — Он сказал, что ваши первые слова по возвращении домой с Титана, были: «Я пацана не уберег». И вот тут я снова сдох. Второй раз. Точнее, третий… Тони устало, чувствуя, что все силы словно вмиг покинули тело, прикрывает веки. Конечно, он отлично это помнит: как смирился с глупой и бесполезной смертью в пустоте космоса, и как все время, пока он готовился к ней, все его существо огненной иглой пронзала одна мысль. Та самая мысль, что ни на минуту не покидала его все последующие тысячу девятьсот восемьдесят дней. Он не смог защитить Питера. — Я тогда, помню, орал что-то, бился, Мэй со Стивом меня удержать пытались, а я его так оттолкнул, что он в стену врезался, представляешь? Питер невесело усмехается, и Тони не может не последовать его примеру, невольно представляя глаза гордости всея Америки, которого играючи отправил на свидание со стеной хрупкий мальчик. — А на следующее утро я встал и как-то резко понял, что если ты думал обо мне, пять лет не сдавался и все-таки смог победить, то и я обязан это сделать. Любой ценой. И в этот момент замерший, напряженный, как струна, Тони понимает, что он никогда раньше так не гордился своим мальчиком… — Сначала я, конечно, за путешествия во времени ухватился, — Питер продолжает уже не так безжизненно, как это было в начале. — Согласись, это ж такая возможность! Тони согласно кивает: еще бы! Сказка, на их глазах ставшая реальностью. Второй шанс, о котором мечтают, но которого не суждено обрести, а тут — пожалуйста, берите, пользуйтесь. Только смотрите, жалкие людишки, как бы не сделать еще хуже… — Помчался к доктору Беннеру, начал у него выспрашивать, что да как. Но он, конечно, сразу понял, к чему я веду, и меня отшил. — Вот прямо-таки отшил? — позволяет себе усомниться Тони. Слово «отшил» с мягким и порой даже нерешительным в своей людской ипостаси Брюсом ассоциируется в представлении Тони весьма плохо. — Ну ладно, пусть не отшил, — не спорит Питер. — Действительно, он со мной очень мягок был, не давил, убедить пытался, все время объяснял, что это ни разу не выход. Что изменив прошлое, настоящее и будущее не изменить. Просто создастся ответвление от нашей временной линии, где события начнут развиваться иначе. Да, там ты был бы жив, но когда я вернулся бы назад, то увидел бы, что ничего не изменилось. А там … Там был бы свой Питер. И вдвоем с ним мы бы никак тебя одного не поделили. Вот главное, что он мне пытался в башку вдолбить. А я тогда начал орать, что мне похрен на настоящее и на нашу реальность, и что я готов остаться там, лишь бы ты был жив и со мной. — Именно так и сказал? — фыркает Тони, на миг представляя ошарашенного Брюса, который от такого наглого заявления юного парнишки должен был опешить как минимум. О максимуме Тони старался не думать. — Так и сказал. Говорю же, мне уже пофиг на все было: узнают так узнают, какая теперь разница? Я же, правда, был готов в том времени остаться. Вообще как сумасшедший был. Зацени уровень моей невменяемости, если я однажды на полном серьезе подумал, что ради того, чтобы быть с тобой, даже готов того Питера напоить чем-нибудь, память отбивающим, увезти куда-нибудь в Австралию и самому занять его место. — Да ты страшный человек, Питер Паркер, — шутливо пугается Тони, — может, мне написать завещание, что в случае чего мой труп нужно искать в Австралии? В норах кенгуру или даже в их сумках. — Не мелочись, пиши сразу Антарктиду, — мрачно советует Питер и вновь обхватывает колени руками, становясь похожим на ежика, который отчаянно пытается хорохориться, выставив свои, никому не страшные иголки. — Я не знаю, до чего бы я дошел тогда, если бы мистер Беннер не сжалился и не сообщил, что у него просто не осталось ни одного действующего прибора. Он же после того, как Капитан камни по местам разнёс и вернулся, всё уничтожил, чтобы больше никому неповадно было по временам шастать, как он выразился. Я тогда, наверно, страшно выглядел, потому что видел бы ты его в тот момент! Смотрит на меня диким взглядом, а сам словно раздулся, как лягушка, готовится нападение отражать, если я сорвусь, и по коже уже зеленое проскакивает. А я ничего не ответил, просто плюнул на все и ушел. В мастерскую твою, в файлах твоих рыться, искать все, что есть, про этот прибор и про последние измерения хроноскачков. — Так я удалил же все, — негромко замечает Тони. — Угу, я быстро это понял. И разозлился до чертиков, если честно. Мы с Пятницей наизнанку вывернулись, собирая мельчайшие крупицы информации, только мало их было, слишком мало… Я в мастерской поселился тогда просто, школу забросил, у Мэй почти не появлялся, на звонки не отвечал. Мне позже говорили, что я на маньяка был похож: глаза красные, волосы всклокоченные, одежда грязная, на лице выражение «не подходи — убью»… Но Мэй все равно пыталась, конечно, меня оттуда вытащить. — Без шансов, — критично кривится Тони. — Конечно, — безразлично пожимает плечами тот. — И вот тогда она сделала самый гениальный, самый охрененный, самый опупеть какой шикарный ход — позвонила мисс Поттс. Та примчалась на следующий же день, посмотрела на меня, послушала, как я не реагирую на истерики Мэй и упрямо пялюсь в компьютер, и, больше меня не слушая, взяла за шиворот и потащила за собой. Я бы, конечно, мог ее одним движением оттолкнуть, но она сказала, что у нее есть что мне показать, и что это может быть очень важно. — Пепс всегда могла настоять на своем, этого у нее не отнимешь, — голос Тони полон плохо прикрытым восхищением, но Питер никак на это не реагирует. Пеппер Поттс сейчас для Тони, да и Питера тоже, не больше, чем друг. Верный, надежный, один из самых близких. Ведь она сейчас вполне счастлива с тем, кто одним своим именем обязан делать ее именно такой. Поэтому некогда сжигавшая его заживо ревность к ней осталась где-то в прошлой жизни. Он иногда невесело ухмыляется, думая, что это шаблонное выражение про прошлую жизнь, в его случае превратилось в леденящую кровь реальность. За свои девятнадцать лет у него было уже четыре жизни. Первая — на фоне прочих относительно беззаботная. Да, омраченная смертью дяди Бена, но все же… Жизнь, в которой была школа, юность, радиоактивный паук, полеты на паутине под неудержимое «Йухуууу» и… И Тони. Поначалу такой далёкий, такой пугающе блистательный, такой звёздный и неприступный. А потом вдруг оказавшийся так близко, что не оторваться, не отодрать от себя, ведь поцелуи, оказывается, приклеивают даже лучше, чем его хваленая паутина. Вот только эта счастливая жизнь оборвалась в один миг в свете тусклого солнца Титана под его неловкое «мистер Старк, мне что-то нехорошо…». И тут же началась вторая. Побившая все рекорды по кратковременности. От второго рождения до второй смерти Питера Паркера прошло всего семь минут. Всего-навсего семь торопыжек-минуточек, вместивших в себя шок, осознание, обретение, счастье, «Ребенок, обними меня»* и «мистер Старк, нет… Нет, Тони!». Да, Питер — однозначно везунчик… Про третью жизнь, длиной в ненавистных полтора года, он не хочет вспоминать никогда и ничего. Да и зачем, если есть четвёртая, начавшая неторопливый, размеренный отсчёт в тот момент, когда Тони, лежа на кровати в медблоке, медленно открыл глаза. Те самые, которыми сейчас смотрит на него и явно тяготится любопытством. Те самые, ради которых он, пожалуй, всё-таки вспомнит про третью. — «Ты же помнишь, что мы соврали всем про кремацию?» — говорила мисс Поттс, а я никак не мог взять в толк, о чем она вообще. Она удивлённо на меня смотрела и спрашивала, неужели я забыл. А я же говорю, я вообще про первые недели ничего не знаю. Но после ее слов и, правда, в мозгу прояснилось, и я вспомнил, как сидел на диване в той комнате, где она, Хэппи и Роуди договаривались спрятать и заморозить тело. Меня даже в тот момент, перед мнимыми похоронами, ничуть не удивило, что я вообще оказался допущен к этой тайне. А сейчас она сказала, что они с Хэппи давно про нас догадались, так что считала, что я должен знать. Я сидел, слушал, понимал, что вот сейчас она мне тебя покажет, и думал только об одном: как не забиться в истерике… — Получилось? — тихо спрашивает Тони, устало глядя на уже неразличимую линию горизонта и чувствуя, как ощутимо холодает вокруг. Ночь вступает в свои права и неодобрительно смотрит на тех, кто не подчиняется ее законам. Огромный мегаполис где-то внизу тихо вздыхает, переходя в режим ограниченного функционирования. Никогда не гаснущие огни и те кажутся потускневшими и сбросившими вечный оптимизм. И только двое, волею случая занесенные на одну из бесконечных крыш бетонного монстра под названием Нью-Йорк, понимают, что отныне они вдвоем вне любого закона. Питер легко поднимается, проходится туда-сюда и снова опускается, но уже не рядом, а спиной к спине, прижавшись затылком. — В общем, да. Пеппер потом, гораздо позже, меня очень хвалила. Говорила, что ждала от меня намного худшего, — наконец отвечает он. — Хотя описать, что я почувствовал, увидев твое тело в той криокамере, я, наверно, все равно сейчас не рискну. Тони, не глядя, нащупывает его руку и медленно подносит к своему лицу, скользя губами по костяшкам, трогательно обтянутым тонкой кожей. — Прости… Прости меня за это, — судорожно шепчет он, пытаясь сглотнуть комок, что давил горло и бешено рвался наружу. — Перестань, при чём тут ты, — Питер осторожно отнимает руку, — я же сам для себя это выбрал. А потом, немного придя в себя, я спросил, для чего они это сделали. И, веришь, я никогда не видел ее такой смущенной и растерянной. Она сказала, что они и сами не знали точно, просто не могли себе позволить раз и навсегда с тобой попрощаться, предпочли отложить это на потом, сами не зная, на что надеясь. А увидев, как я с ума схожу, пытаясь тебя вернуть, она подумала, что, возможно, это и есть единственный шанс. — Единственный из четырнадцати миллионов? — не сдержался Тони от нервной усмешки. — Нам тогда казалось, что в лучшем случае из пятидесяти миллионов, — на вроде бы шутку Питер ответил совершенно серьезно. — Когда мы вернулись в офис, нас там ждали полковник, Хэппи и доктор Беннер. Пеппер мне по пути объяснила, что поначалу они Брюса не посвящали в свои планы, но поняли, что без него не обойтись. Мы расселись кружком в каком-то маленьком кабинетике, без окон, а мне так хотелось истерично ржать. Напоминало дурацкий заговор, как в старом кино, а перед глазами стояла одна картина… Сам понимаешь какая… И знаешь, что самое жуткое? — Не уверен, что это та информация, которая мне жизненно необходима, — помолчав, хмыкает Тони, — но да, я хочу узнать. Говори, Питти… Питер начинает копошиться, ерзая на месте, и Тони едва сдерживает недовольный возглас, когда тело, наполнявшее его живительным теплом, отодвинулось, и вмиг стало холодно. Стало неправильно. Стало так, как не должно быть никогда. — Что правая половина тебя была… Как бы это помягче… В общем, выглядела не очень. Тони бы расхохотался в голос, если бы не хотелось упасть на твердый бетон и заскулить по-звериному, содрогаясь всем телом. Кто бы мог подумать, что мальчик научился так сдержанно выражаться! «Выглядела не очень»? Это он так отозвался про почерневшее, обуглившееся тело? Даже на записях Пятницы, которые Тони просматривал с каким-то мазохистским любопытством, это выглядело шокирующе. Думать о том, что должен был чувствовать Питер, видя это вживую, было не больно. Было убийственно. — Но левая… Левая, Тони, была такой же прекрасной, как всегда. Представляешь?! И вот я сижу, слушаю мисс Поттс, а перед глазами две половины эти. А я между ними, посередке, как тогда, с паромом. Соединить пытаюсь, а сил не хватает, и ты на помощь не придешь уже… А если ты не придешь, значит, никто не придет. И я уже был готов прямо там завыть во все горло, как вдруг она сказала, что нет смысла тянуть. Если мы собираемся провернуть то, чего никто никогда не делал, то пора брать себя в руки и начинать действовать. Я тогда так уставился на нее, подумал, что она не в себе однозначно. А она улыбнулась и спрашивает: «Ты же знаешь про доктора Хелен Чо?» * Я знаю, что в русской озвучке это звучит как «Паучок, родной», но на самом деле Тони произносит именно «Ребенок, обними меня», и это выворачивает меня намного сильнее.