И тьма грядёт

      От былого золота величия осталось лишь переливающееся на тусклом солнце скорбное отчаяние. Свет души, когда-то чистой и искренней, начал угасать, и в ней проросли ростки нестерпимой ненависти. Чернота захлестнувшей боли отравляла святое тело, ноги подкашивались, а разум затуманили страшные мысли. Хотелось кричать и плакать, но Гавриил не имел права. Он не имел права окончательно пасть. Свет его божественного величия потускнел и теперь еле брезжил, не в силах разогнать тьму на сердце.       И вечности не хватит, чтобы забыть эту боль: она, по-волчьи впившись, теснила грудь. Гавриил опозорил себя безумной привязанностью, верой и верностью, которую сохранил до конца. Но он был готов жить с этим позором, отказаться от всего, лишь бы подарить покой отчаянно бьющейся в змеиных объятиях душе. Этого змея, этого проклятого и такого ненавистного змея нужно было не изгнать, а убить. Брат, как ты мог?       О, нет. Не брат он ему больше. Злобное, испорченное тьмой чудовище. Нет… Он и есть тьма. Та тьма, что сейчас выедала благодать изнутри. Золотые крылья потемнели и теперь печально блестели бронзой на холодных лучах солнца. Как теперь смотреть людям в глаза? Как теперь слушать их молитвы? Нет, нет… Тот, кто осквернён тьмой, не имеет права слушать людские молитвы. Гавриил может только спрятаться где-то далеко-далеко, где нет ни единой души. Хватит, достаточно уже помог.       — Ты печален, сын мой.       — Печален? — На губах зазмеилась болезненная усмешка. — Я больше не печален, Отец. Я пал. Во тьму.       Слепящее сияние вливалось в душу, выжигая тьму и оседая теплом тоски.       — Ты? Во тьму? — Обычно безразличный Отец едва улыбнулся. Гавриил смотрел и словно впервые Его видел. Столько лет минуло с их последней встречи, разговора. Гавриил уже и забыл, что у него есть Отец.       — Да. И всё ещё падаю. Братоубийство — страшный грех, Отец. Однако если брат есть тьма, Эдем простит меня?       — Эдем простит, — согласно кивнул Он. — Но Я — нет.       Бессилие судорогой прошлось по всему телу и заставило сжать кулаки, поднять взгляд, блестевший от слёз.       — Я не узнаю тебя, сын, — отозвался Отец.       Он был озадачен. Как будто не знал, что произошло! Об этом говорит весь христианский мир! Рай и Ад! Но Он… Он так умело делает вид, что не знает. Он знает. Знает, что стало с его сыновьями. Знает… Благословенный свет причинял лишь боль, душил и отравлял изнутри сильнее ядовитой ненависти. Гавриилу подумалось, что и Его он сейчас ненавидит. Если бы Он не оставил их одних, если бы Он вмешался, если бы… Теперь уже поздно, и прошлое не изменить.       И впервые он увидел в Отце не только печаль и сострадание, но и ту боль, что чувствовал сейчас сам. Да, Ему тоже было больно. Жизнь тех, кому предназначалась роль света, роль спасителей рода человеческого, очернила тень. Жизнь тех, кто должен был удержать их над пропастью, потонула в горечи и разочаровании. И сколько невинных погибло! И из-за чего?.. Нет, не из-за чего. Из-за кого. Отец понимал это. И страдал. А вместе с ним страдало само мироздание.       — Я не узнаю тебя. — Ветер донёс Его шепот, который крепчал и звучал болезненным звоном. — Что стало с тобой, Гавриил?       — Что стало со мной? — с горечью переспросил он. — Я расскажу тебе, что стало со мной. Выслушай меня и стань судьёй. Как Отец. Как Бог.