***
Родители позаботились о своём сыне, Раймунде Роже Транкавеле, и его душе. Они позаботились, чтобы он вырос человеком, достойным предков и своей веры. Даже несмотря на то, что заключалось это лишь в выборе воспитателя, Раймунд был благодарен им за то всем сердцем, потому что выбор, вне сомнения, оказался самым лучшим. Его дядя, Раймунд VI, граф Тулузы, держал двор, какому, верно, не нашлось бы равного во всём мире. Туда стекалась вся знать Юга, где вела неспешные беседы на самые разные темы. Лютни и флейты заполняли широкую залу, звенели под сводами песни трубадуров, кружились и прыгали жонглёры. Для юного виконта Транкавеля нечастные визиты к дяде казались чем-то сказочным, чем-то, отчего сладостно замирало сердце. Но до четырнадцати лет Раймунд Транкавель жил в замке у Бертрана де Сессака, который воспитал в наследнике обширных земель южной Франции всё то, что должно быть у главы дома Транкавелей: вера крепчала так же, как и сила, и власть; речь ранила глубже меча. До четырнадцати лет Раймунд Роже Транкавель учился всему, что должен знать и уметь благородный муж Окситании. А потом пришло время править. Раймунд вернулся в небольшой, но величественный Каркассон, что возвышался на обрывистом склоне. Воспитатель стал министром, а вскоре приехала и Аделаида Тулузская, чтобы помочь сыну в нелёгкие времена — Церковь больше не желала мириться с ересью, заразившей всю Окситанию. Конечно, скажи Раймунд нечто подобное при матери, женщине гордой и уважаемой, то прогневал бы её. Аделаида Тулузская не просто поддерживала еретиков, альбигойцев — или, как они себя называли, катар — она сама была одной из них. Сына однако же к вере не склоняла, позволяя выбрать сторону самому, ведь на юге все — и катары, и католики, и иудеи, и мусульмане — жили в мире или хотя бы согласии, так уж сложилось. Что же касается самой Аделаиды Тулузской, то личностью она была известной, а для Раймунда — великой. Иногда ему казалось, что матерью он восхищается куда больше, чем отцом, однажды он даже поделился с ней этими мыслями, на что Аделаида лишь рассмеялась, мягко и почему-то печально. «Иногда женщиной быть проще, — обронила она, а потом, словно спохватившись, исправила саму себя: — И всё-таки… Нет уже ни иудея, ни язычника, ни раба, ни свободного, нет ни мужского пола, ни женского, ибо все вы одно во Христе Иисусе…» Эти слова из Библии ценились катарами, они в это верили, они этому подчинялись. А мать… Ей как будто всегда что-то мешало тоже поверить. Раймунду всегда говорили, что Аделаида — великая женщина, он и сам это знал. Но никто толком и не говорил, как она стала такой. Лишь истории, больше похожие то ли на легенду, то ли на песнь трубадура. Но Раймунд всё равно решил стать тем, кем могла бы гордиться мать. И стал. Он стал достоин её, и когда Аделаида это поняла, она приняла consolamentum, то, чего тайно, глубоко в душе боялся её сын. Транкавели издавна славились своим покровительством катарам, которых католическая церковь считала еретиками. Но люди видели папских легатов в дорогих тканях и золоте и видели катаров — в простых одеждах и со смиренными лицами. И потому многие простые люди и знатные семьи молились Богу катаров. Одними из первых о своей истинной вере задумались Транкавели. Но заговорила об этом одна лишь Аделаида. Так же, как и всегда: громко, смело, не скрывая. Она позволила своим приближённым глумиться над служителями католической церкви и сама упивалась презрением и превосходством над ними. А потом… Потом Аделаида стала Доброй женщиной, душа которой после смерти не переродилась, а ушла к Богу и ангелам на Небеса. Только Раймунд в это не верил. Он считал, что если не вся её душа, то хотя бы часть переродилась в теле дочери. Да, повторял себе Раймунд, только это не может быть правдой, мать ведь приняла consolamentum, и её душа давно уже присоединилась на небесах к божественному Духу. Но Раймунд смотрел в глаза маленькой дочери и видел мать. И поэтому он назвал ребёнка в её честь — Аделаидой. И она больше всех детей походила на Транкавелей. Она и воспитанник, которого Раймунд не побоялся назвать сыном. В них Раймунд не сомневался, в них кровь Транкавелей была сильна. Раймунд вообще редко сомневался в своих словах, поступках и решениях. Но в одном он всё-таки ошибся: в жене. Когда он впервые встретил Агнес де Монпелье, понял: либо она, либо никто. Только вот семейная жизнь не сложилась, а прекрасная дама сердца, цветущая и нежная, оказалась совершенно иной. Раймунду потребовалось много времени, чтобы понять, почему так вышло. А когда понял — стало поздно. У них уже были дети, была семья, хоть какая-то, но семья. Раймунд мог бы развестись, забыть, но он желал для детей лучшей доли, лучшей жизни. Интересно, как бы поступила его мать? Но Аделаида Тулузская была женщиной. «Да, им и в самом деле порой проще, — размышлял иногда Раймунд. — В конце концов, им не надо нести такую ответственность, думать за всех разом, решать, повелевать». И тут же осекался. Его мать именно этим и была вынуждена заниматься, чтобы Каркассон процветал, а юг жил в пусть и шатком, но мире с Папой и севером, чтобы Раймунд рос и воспитывался, как должно, чтобы получил в наследство богатые и славные земли. Но мать не решала, расставаться ли ей с тем, с кем она однажды уже соединилась в браке, не решала, права ли была в этом, не сомневалась — это всё сделали за неё. Раймунду же повезло меньше, хотя и в этом он уже уверен не был. Сложно сказать, что лучше: вести или быть ведомым, и мужчине полагалось первое, но Раймунд уставал и мучился этим. У него просто ничего не получилось. Транкавель испытывал стыд и чувствовал, что просто отговаривается, что боится ступить и шаг, что никому он лучше этим не делает: разве Агнес мать своим детям? Такая же, как он — отец. Нет, Раймунд, конечно, иногда проводил время со старшей Анной, занимался Пьером: нашёл ему добрых воспитателей, как когда-то сделали то же самое для него родители, приходил заниматься с ним, учил чему-то, но и только… Встречи случались всё реже и реже, с прочими детьми Раймунд нечасто виделся: всегда находились какие-то другие дела, а когда и не находились, то навещать сыновей и дочерей почему-то… Не «не хотелось», нет, скорее… Казалось странным? Пугающим? Раймунд вечно чувствовал себя не в своей тарелке, будучи с детьми, вечно думал, что что-то делает не так, что он виноват в том, что у них не слишком-то любящая семья, что они это замечают — а дети замечают всё, — что… Раймунд просто чувствовал себя таким же ребёнком, потерянным и забытым. Да, забытым. Он не раз наблюдал за ними украдкой и с ужасом понимал, что сами собой они занимаются больше, чем те, кому положено это делать. Чем он, их отец… Несмотря на множество нянек, воспитателей и учителей, дети были предоставлены сами себе. Зимой Аделаиде исполнилось пять, но уже сейчас в ней проявилось упорство бабки и любопытство матери. Её мало интересовали люди вокруг, потому что всё внимание было подарено окружающему миру и его тайнам. Аделаида ещё многого не понимала, как не понимала и мёртвого цыплёнка в своих руках. Мгновение назад он ещё пищал и вырывался из крепкой хватки, а сейчас затих. Гавриил наблюдал за детским недоумением со стороны, и страх змеёй обвил его тело. Прав был Михаил: девочка с гниющей душой, но слишком милая и светлая внешне, чтобы отвернуться от неё и оставить без помощи. Гавриил вышел из тени деревьев и легкой походкой приблизился к Аделаиде. Она даже не взглянула на него, лишь по-детски передёрнула плечами, показывая, что готова слушать. — Ты, должно быть, Аделаида, — улыбнулся Гавриил, садясь на траву рядом с девочкой. И тогда она посмотрела на него. Посмотрела с колющей внимательностью своими небесно-голубыми глазами, обжигая. Было в этом взгляде что-то пугающее, ненавистное, родное. — А ты один из его братьев. Внутри словно лопнула струна и зазвенела тысячами осколков отчаянная пустота. Не успел. Это ведь и правда был взгляд его брата. И всё в маленькой детской фигурке напоминало о том, чьё имя Михаил запретил даже называть. От Аделаиды веяло холодным безразличием к солнцу, к доброте мира, к чужой жизни. — Откуда ты знаешь? — осторожно спросил Гавриил. — Он сказал, что вы придёте, чтобы всё разрушить. — Аделаида пожала плечами и с разочарованием тряхнула цыплёнка. — Это неправда. Мы создаём и спасаем. Давай я покажу тебе: дела всегда говорят лучше слов. Гавриил осторожно забрал из детских рук цыплёнка, и он тут же пронзительно запищал и, соскочив, побежал по траве. Аделаида коротко взвизгнула и в ужасе отползла от Гавриила, зашептала молитву. Она тяжело дышала, дрожа всем телом. Брат никогда не показывал ей ничего? Уж он-то всегда любил похвастаться своим могуществом, любил уничтожать всё по щелчку пальцев. — Почему ты боишься? — тихо спросил Гавриил. — Потому что это дьявольская магия, — прошептала в ответ Аделаида. — Вернуть к жизни невинно убиенного — дьявольская магия? — А какая ещё? — А почему не божественная? — Гавриил едва улыбнулся. — Неужели ты не веришь в чудеса Бога и сыновей Его? — Верю, — отозвалась Аделаида. — Только мне говорили, что вы не являете никаких чудес, что вам всё равно. — И кто же сказал тебе такую глупость? Гавриил знал ответ наперёд. Хотел и боялся услышать его. Брат часто вмешивался в дела Отца, всё пытался сломать и разрушить, уничтожить излюбленных детей Бога. И больше всего хотелось ему осквернить тех, за кого Гавриил поручался перед небесами. Так старший брат отплатил ему за любовь и восхищение. И если сейчас Аделаида назовёт его имя, то Гавриил поднимет меч против брата. Довольно речей и мольбы, слишком далеко всё это зашло. Слишком много потеряли небеса и сам Гавриил. — Люцифер. Аделаида Тулузская всегда была женщиной горделивой, но спокойной и рассудительной. Ненависть и презрение разгорались в её душе, но там и затухали, побеждённые благочестивым катарским смирением. Однако отношения её с отцом ухудшались, и всё чаще в речах Аделаиды чувствовались злоба и яд, всё чаще говорилось о желании восстать против Раймунда Тулузского — человека, которого Аделаида больше не считала своим отцом. «Не такой сюзерен нам нужен, — повторяла она. — Он католик. А какой у нас с ними может быть разговор? Мы уже видели, как они ведут беседы!» И Папа Римский всё чаще стал засылать своих легатов, и всё чаще Аделаида сидела, мрачная, в своих покоях или бродила в одиночестве по коридорам замка. Гавриил тенью ходил за ней, всё надеясь, что она заговорит с ним как раньше, засмеётся или начнёт вспоминать про детство при дворе короля Франции. Но Аделаида и вовсе не замечала своего старого друга и советника. Она вспоминала о нём лишь в минуты гнева, когда Гавриил пытался остановить, образумить, помочь. — Они считают нас неправыми? — Аделаида рассмеялась с холодным презрением. — Самоуверенные глупцы! Куда им до нас? Пусть эти католики убираются с наших земель. Или они будут уничтожены. — Аделаида, откуда в тебе эта ненависть, эта жестокость? — с растерянной улыбкой спросил Гавриил. — Люцифер открыл мне глаза.***
Пусть Пьера и считали сыном виконта Транкавеля, он всегда чувствовал себя чужаком, которому не рады и который призраком бродит по замку. Он был в этом не одинок: сестра, Анна, тоже иногда виновато признавалась, что ей не по себе в Каркассоне. И Пьер всегда с ней соглашался. Только вот Анна всегда мечтала покинуть Каркассон или, вернее, сбежать от Её Милости, а Пьер… Он хотел ратных подвигов, хотел вместе с гордыми королями и благородными рыцарями ходить в Святую Землю. Он хотел… Наверное, он хотел, чтобы отец мог им гордиться. Но для этого нужно было оставить родной дом, стать пажом. Юный Транкавель гордо уезжал из Каркассона и в первое время очень гордился, что учится быть настоящим рыцарем, но очень скоро ему это стало в тягость: он скучал по отцу, скучал по Анне и Аделаиде, которая тогда только-только училась говорить и всё никак не могла понять, куда собирается старший брат, а когда поняла — не хотела отпускать. Пьер помнил это как вчера: она вцепилась в его руки, нахмурила светлые бровки и повторяла: «Не дам». Была бы Анна рада такому отъезду? Была бы рада жить отдельно от семьи? Для Пьера это стало испытанием. Три долгих года слились в одно пёстрое полотно. Пиры, турниры, лязг оружия и одобрительная улыбка того, кому он прислуживал, конское ржание, чужие коридоры и переходы, разные люди: злые, добрые, умные, глупые, — куртуазия и редкие уроки игры на лютне. Пьеру было вечно не до того, да и бой его занимал всегда больше, чем прочее, а теперь он изредка даже жалел, что был так невнимателен к музыке: сложил бы Анне песню, как рыцарь — прекрасной даме. Хоть какое-то внимание, хоть какая-то любовь в этих неприветливых стенах… Пьер думал, что вернётся домой с радостью, Пьер ликовал, когда отец отозвал его обратно, в Каркассон, чтобы научить всему, что знал сам, но приехав, понял, что ошибся. Отец нечасто мог позволить себе быть сыну учителем, а Этьен де Монпелье, брат Её Милости и наставник Пьера, всегда был занят чем-то другим. Поэтому почти всё свободное время приходилось бездумно ходить с тренировочным мечом или проводить время с сёстрами и младшим братом: Жану исполнилось два года, и теперь он жаждал играть со всеми. Хотя и игр меж ними не случалось — слишком разными они были. В их семье все жили как чужие, но острее всех это ощущал именно Пьер. Отец часто говорил, что он ему такой же сын, как и Жан, и что любит он его не меньше, чем Анну и Аделаиду. «Ты равный им, — говорил отец. — Ты Транкавель». И Пьеру хотелось в это верить, но к бастарду Анне относились с большим уважением. Разве это справедливо? Разве это честно? Почему одних детей любят больше других? Чем Пьер хуже брата или сестёр? Наверное, тем, что в нём нет ни капли отцовской крови… Увидев дядю, прогуливающегося по саду, Транкавель хотел подойти к нему, но заметив и Её Милость, передумал. Больше всего она не любила, когда её длительные беседы с братом кто-то прерывал, поэтому Транкавель легко развернулся и побрёл обратно к замку. В последнее время и отец был очень занят и никак не мог уделить хотя бы немного внимания детям. Но Пьер надеялся, что хоть сегодня, в такой погожий день виконт Раймунд Роже не будет слишком обременён делами, будет хоть немного тем отцом, который иногда рассказывал об участии в походах в Святую Землю вместе с королями Франции и Англии, явно добавляя какие-то свои сказочные подробности, в которых всё сомневалась Аделаида. Большая зала встретила полумраком и прохладой. Здесь всегда было мрачно, и Пьер никогда бы и близко к ней не подошёл, если бы не отец. Тени играли на стенах и гобеленах, танцевали и рассказывали свои истории о предательствах, коварстве и ночных чудовищах. После этого в кошмарах являлись неясные силуэты, которые звали куда-то с собой, а куда — страшно подумать. Анна всегда смеялась, когда Пьер невольно останавливался перед входом в зал, ей-то полумрак и темнеющие лица с гобеленов были почти как родные: сестра много времени проводила в капелле. А Пьер… К нему взывали неприступные крепостные стены, звон стали и сияние доспехов на солнце. Иногда он даже видел в своих мечтаниях горячие пески и золото храма царя Соломона. Отец разговаривал о чём-то с Добрыми мужчинами — Пьер узнал их по тёмным, бедным одеждам и смиренному виду, однако даже — будь они хоть ангелами Господа — они не могли оградить от беспокойства. Только отец мог. — А, юный Пьер, — один из катаров улыбнулся, заметив его неуверенно топчущуюся фигуру, и обратился к отцу: — Он так похож на вас. — Даже очень, — мягко отозвался он. Пьеру почему-то подумалось, что отцу приятно, когда кто-то говорит о внешнем сходстве названного сына с ним. А ведь и сходство было и немалое: такие же кудрявые каштановые волосы и серые глаза, лицо, как говорили, ясное и красивое. Правда жаль, что голос не ласковый, но сильный… Голос Пьера был твёрд, иногда тише шелеста травы, а иногда громче и яснее, чем звон стали. Но он никогда не напомнит голос отца. Добрые люди попрощались с отцом и удалились. Они явно говорили о чём-то важном, о чём-то тайном, и Пьер помешал. Ему было стыдно, что он ведёт себя, как маленький ребёнок, и немного обидно: приходится довольствоваться лишь слухами, а теперь шанс узнать хоть что-то упущен. То, что тихо обсуждали взрослые с взволнованно-мрачными лицами, так и оставалось тайной. Но Транкавель знал точно: что-то грядёт, что-то очень нехорошее. И усталое лицо отца, задумчиво ходившего из стороны в сторону, это только подтверждало. — Я помешал? — виновато спросил Пьер, приближаясь. — Нет, всё равно мы уже закончили. — А больше никого не будет? — Не будет. Хватит на сегодня советов и обсуждений, — улыбнулся отец, трепля тёмные кудри Пьера. — Ну? Как проходит твой день? Пьер подумал: правильнее бы ответить, что всё хорошо и что он всем доволен: а как ещё он мог ответить? Он не хотел казаться неблагодарным. Он даже решил, как прозвучат его слова, какие они будут, но сказал вдруг совершенно не то. — Я здесь чужак, — обронил Пьер робко и тут же осёкся: не хотел говорить об этом, он ведь уже взрослый и не должен обижаться на такие мелочи, не должен о них думать, он должен быть благодарен и не смеет жаловаться. Только эти мелочи не давали спать по ночам — одиночество слишком давило в темноте. Ему всё казалось, что ему не место здесь, в этой зале. Среди величия и мощи прошлого, среди чужих духов предков. — С чего ты взял? — На отцовском лице застыло мягкое удивление, и Пьер виновато закусил губу. — А разве я не чужак? Без роду, без имени, — с горечью фыркнул он. — Всех за что-то любят… А за что? Вот ты, за что ты меня любишь? — Любят не за что-то, — улыбнулся отец, но взгляд его оставался серьёзным. — Ты — член нашей семьи. Ты — Транкавель. Ни здесь, ни где-либо ещё ты не можешь быть чужаком. — Но ты так и не ответил на мой вопрос. — Ты мой сын, Пьер. Этого достаточно. — Это значит, что ты никогда не расскажешь, кем были мои родители? — немного неуверенно спросил Пьер. Иногда он задавался этим вопросом, но больше из праздного интереса, нежели твёрдого желания знать. Для него не будет другого отца, кроме Раймунда Роже Транкавеля, не будет другой Её Милости, пусть холодной и далёкой, не будет других брата и сестёр. Но любопытство оказалось сильнее чувства благодарности и долга. Пьер хотел знать, чья же в нём кровь: пахаря или, может, даже графа или графини? В будущем это могло стать грозным оружием или крепкой бронёй. Отец долго молчал, обдумывая неожиданный вопрос Пьера, который никогда раньше не решался заговаривать об этом вслух, и, наконец, ответил как и большинство благородных людей Окситании — уклончиво и туманно. — Если ты пожелаешь, то сможешь узнать. Но не сейчас. Пока рано. Я обещал. Больше Пьер вопросов не задавал.