И тьма грядёт

      На языке крутились слова, складываясь в стихотворную песнь. Ещё неровную, спотыкающуюся. Любовное послание даме сердца журчало тихим ручейком, и камни крепостных стен жадно впитывали рождающиеся строки, чтобы запомнить их, как запоминают всё, что происходит вокруг. Послание было, а дамы сердца — нет.       Этьен любил Агнес, но она не виделась прекрасной дамой, доброй и невинной, как дева Мария. Приписывать сестре кротость, тонкость, сострадательность, светлую красоту — приписывать всё то, что должно быть у госпожи сердца, было бы большой ложью. А может, и нет. Просто тогда бы Этьен сплёл не образ Агнес, а… чей-то другой. Незнакомый, но притягательно красивый.       Только де Монпелье эфемерный образ не манил, а отталкивал. Он казался приторно сладким и пахнущим лилиями. Лицо сестры же прятала глубокая тень, и сама она, высокая и стройная, выточенная из мрамора, пахнущая лесными ягодами и мокрым мхом, облачённая в молочно-пепельный туман, но никак не светлая. И такая Агнес стала для Этьена Богом, ради которого он с радостью бы умер в далёких песках Святой Земли. Но Агнес не нуждалась в жертвах, в смерти любимого брата. Ей он нужен был рядом, чтобы в любой момент она смогла взглянуть в его глаза, коснуться рукой волос, поцеловать.       Агнес стала для Этьена Богом, но не Богоматерью и не Прекрасной Дамой. И потому стихи и песни де Монпелье улетали в пустоту. Неизвестно кому и для кого. Сестра любила поэзию и особенно поэзию Этьена, но даже она понимала, что не о ней он поёт, не ей клянётся в вечной любви. Однажды она назвала серенады брата ложью.       «Ты верен только мне. Зачем тогда клясться верности тени?»       «За тем, что это красивая поэзия», — задумчиво отвечал ей де Монпелье.       «Лишь ради красивой поэзии?» — смеялась сестра.       Первый строчки вылетели из головы, и восстановить их в первозданном виде не удалось. Этьен с раздражением фыркнул. Возможно, поэтому ему никогда не стать трубадуром: они помнят наизусть свои стихи, каждую строку, каждое слово. А если и забывают, то восторженные слушатели этого не замечают. А де Монпелье… Если не запишет на пергаменте рождённые в размышлениях строки, то на следующий день и не вспомнит их.       Попытался что-нибудь сочинить вновь, но поймал себя на мысли, что описывает образ племянницы — Анны. Она нравилась Этьену внешне, нравилась и характером. Нет, Транкавель не походила на даму сердца, скорее на рыцаря Ордена Топора. Женщины этого ордена носили туники с вышитыми красными топорами на них. Красный и топор — для Этьена они стали символами Транкавелей. Храбрых и мужественных. Хорошо рубящих. Анна рубила словами, пока Этьен пытался из них что-то создавать. Возможно, и ему хотелось научиться рубить словами чужие чувства, разрушать стены и покорять, а пока де Монпелье…       А пока де Монпелье забыл о своих племянниках, двоим из которых он являлся воспитателем. Вновь забыл. Может, Этьен каждый раз это делал намеренно… Разве хотелось ему возиться с детьми? Ими были озабочены все и сразу никто. И де Монпелье меньше прочих. Обязательства, навязанные Агнес, тянули с крепостных стен вниз, прямо к земле. Сестра не хотела расставаться с ним, но и не желала, чтобы любимый брат просто ходил по пятам тенью. Она нуждалась в представлении, в обмане. Но что ж, де Монпелье был не против, потому что долг перед Агнес и любовь к ней оказались сильнее всего. Этьен пытался освободиться от слепого восхищения, но не восхищаться сестрой не мог. И если она хочет, чтобы Этьен был воспитателем её воспитанника и сына, то он будет.       Де Монпелье нашёл детей в саду, под сенью древних деревьев. Он неуверенно сделал шаг, и хруст сломанной ветки заставил вздрогнуть, отступить. Этьену показалось, что он осквернил царившую тишину, нарушил приятное уединение юных Транкавелей, вмешался и всё испортил. Так уже долгое время Этьен заходил в храм. Заходил и боялся, что тут же, прямо на пороге дома Божьего его, как последнего грешника, сразит молния. Впрочем, он был им, грешником. Закоренелым и уже не чающим прощения. Названный муж родной сестры, клятвопреступник, а теперь ещё и плохой крёстный. Удивительно, почему Бог до сих пор не наказал его? Де Монпелье не ходил в храм, не молился Богу катаров. Он вообще теперь боялся молиться. Такие как он… Такие не должны обращаться к Богу, хотя им больше всего хочется.       Виновато опустив взгляд, Этьен сделал ещё пару шагов. Даже маленькая Аделаида заметила, как он мало ими занимается. Позор, позор! Де Монпелье стало безумно стыдно, и он замер, безмолвно наблюдая за теми, за кем должен был наблюдать ежедневно, ежечасно, но уклонился от этого.       Аделаида крутила в руках книжку, дёргала за подол хмурую Анну. Та вышивала и то и дело отвечала что-то сестре, указывая на буквы. Пьер лениво следил, чтобы Жан, твёрдо стоящий на ногах для своих двух лет, не убился и не покалечился, бегая за птицами, и именно он первым заметил Этьена и подошёл ближе.       — Ваша Светлость?       — Этьен, просто Этьен. — Не его это титул. Никогда не был и не будет.       Только вот он хотел сказать вовсе не это, но оно вырвалось само, и де Монпелье и понятия не имел, что нужно говорить дальше, но Пьер, кажется, ничего не заметил, он лишь кашлянул, взглянул на Этьена глазами Раймунда:       — Вы что-то хотели нам передать? Нас зовёт отец? Её Милость?       — Нет, нет, — торопливо ответил тот. — Я… Я же ваш воспитатель, и мне велено за вами следить, я…       — Мы и сами прекрасно справляемся, — подала голос Анна, подняла глаза от шитья, искоса глянув на де Монпелье. Анна, она… не особо любила его. Может, племянница и хотела бы, но грехи Агнес тенью пали и на него. Или в этом попросту не было надобности.       — Нет, это ты справляешься! А я хочу быть рыцарем! — Жан подбежал к дяде, едва волоча за собой меч. — Вы научите? Пьер не умеет, только говорит, чтобы я не поранился! Как будто я маленький. А я не маленький! — обиженно добавил он. — Пожалуйста! Вы же наверняка великий воин.       Пьер дёрнулся, оскорблённо надувшись, но ничего не сказал, лишь бросил недовольный взгляд в сторону хохотнувшей Анны. Этьен же покраснел. Нет, он даже рядом с оружием не стоял и, пусть и умел с ним обращаться, терпеть его не мог, да и не слушалось де Монпелье железо. Этьен был привычен складывать слова в строки, а строки — в песни, это он считал своим истинным призванием, равно как и неторопливые мысли и чтение книг. Но это считалось достойным монаха, а не рыцаря, и де Монпелье стыдился того, что любил. Да и кому оно нынче требовалось?       — Я хочу читать, — капризно заявила Аделаида. — У меня не получается, а я хочу.       — Сиди и учись, — строго велела Анна. — И всё получится.       — Если ты подождёшь немного, я покажу Пьеру кое-что и помогу тебе, — виновато вставил Этьен, пытаясь улыбаться. — Хорошо?       — Хорошо, только недолго, я же жду. — Аделаида внимательно посмотрела на него.       — А я? — Жан обиженно дёрнул Этьена за рукав.       — А тебя я научу великим тайнам, — загадочным шёпотом заговорил де Монпелье, показывая племяннику палки и камни. — Вот это, твои войны. И ты должен научить их сражаться.       — Я? — У Жана загорелись глаза.       — А кто, если не ты?       Немного подумав, Жан с важным видом забрал своих воинов и подсел к сёстрам. Это почему-то подарило Этьену надежду на то, что ещё не всё потеряно.       Пьер встал напротив, сжал деревянный меч так сильно, что затряслись руки. Не так должны обучать того, кто жаждет в будущем стать рыцарем.       — Одной рукой, — лениво бросил он. — И понежнее. Незачем так пыхтеть.       Анна едва удержались от смешка, а Аделаида немного непонимающе смотрела на тренировочный бой. Она от всего этого была так далека, что даже удивительно. Или просто пока слишком мала… Де Монпелье не знал.       — И зачем тебе это? — с разочарованием спросил Этьен, крутанув меч и блокировав новый удар — сильный, но не совсем неумелый, он скользнул мимо и утянул за собой Пьера. — Слова поют лучше стали.       — Только от стали может защитить только сталь. — Транкавель вновь нанёс удар, который вышел намного слабее, и недовольно нахмурился, когда Этьен с лёгкостью парировал его. Нет, де Монпелье не учил. Он просто лениво отводил удары неопытного ученика. Это разозлило Пьера, и он вложил в удар больше силы, но и это оказалось бесполезно — Этьен был неплохим бойцом. Отец, верно, лучше, но Этьен… искуснее?       — Позволь, камень тоже может, — коротко улыбнулась Анна, поднимая взгляд от шитья.       — А я хочу читать, — напомнила Аделаида, хлопнув маленькими ладонями по книге. — Я не понимаю, зачем нужно бить друг друга.       — Я тоже не понимаю. — Этьен согласно кивнул, вновь отвёл удар, устало вздохнув.       Удар. Ещё удар. Даже тренировочный бой для Этьена был в тягость. Он всё надеялся и ждал, что Пьер просто выбьется из сил, но, видимо, упорство Транкавелей позволяло ещё держаться на ногах и махать мечом. Лучше бы, как маленькая Аделаида, читал книги.       — Этьен, а кто научил тебя сражаться?       Этьен вздрогнул, ведь своим вопросом Пьер невольно заговорил об одной из самых неприятных тем. О той, что лучше и вовсе бы не вспоминать. Слишком хорошему учителю достался нерадивый ученик. Он сам напросился, ведь хотел защищать сестру с помощью стали, но она оказалась настолько бесполезной, что де Монпелье выбросил свой меч в реку, прокляв его. Оружие не принесло ему ничего, кроме неудач и боли. Слова — вот что помогало бороться с любым противником, превосходящим в сто крат. Даже на хороший меч в руке мастера найдётся более опытный воин. Опытный или бесчестный. Этьен знал и это. Словесный бой не легче, но там всё зависит от знаний. В словах и человек, и демон, и ангел могут быть равны. Главное — правильно направить своё орудие, углядеть слабое место — оно есть и у Дьявола. Возможно, есть даже у самого Бога. Де Монпелье не был уверен: иногда ему казалось, что Господь не умеет чувствовать. Он — мораль. Он — то, как нужно и правильно поступать. Он — образ и подобие. Но… тогда… Почему выходит, что люди больше похожи на Дьявола?       Деревянный меч неприятно ударил по руке, и Этьен недовольно фыркнул.       — Думаю, на сегодня довольно, — пробормотал Этьен. — Простите, мне нужно… Это важно…       Важность заключалась лишь в остром желании убежать, вновь спрятаться на крепостных стенах и играть со словами, складывать в красивые, но бессмысленные песни и забывать их. Де Монпелье это успокаивало. Это спасало от пустоты: у Этьена было всё и одновременно ничего. Ему бы найти своё предназначение, а не размахивать мечом с детьми. Он не учитель и уж тем более не доблестный рыцарь. Он… он просто Этьен. Он просто бродил по крепостным стенам. Просто пытался заниматься племянниками и просто каждый раз сбегал. Просто делил с сестрой ложе. Просто существовал.       Когда удалось совладать с собой, де Монпелье хотел найти Агнес, ведь у сестры всегда получалось отогнать дурные мысли и размышление. Хотя бы на одно короткое мгновение. Этьен радовался и малому, потому что именно оно давало силы держаться. Иначе… Не хотелось знать, что могло произойти иначе.       Де Монпелье развернулся и вздрогнул. Аделаида, пыхтя, с недетским упорством почти забралась по массивной каменной лестнице на крепостную стену, где в очередной раз бесславно спрятался её дядя. Почитать… Он ведь обещал почитать… Даже то, что он мог и любил, Этьен не сделал. Да и стоило ли? Он не монах и, увы, не трубадур. Де Монпелье подхватил на руки маленькую Аделаиду, когда та опасно покачнулась, крепко прижал к себе.       — Что это ты тут делаешь? — строго спросил он. — Анна же запретила тебе забираться сюда.       Анна… Как у неё получалось находить цель там, где её не было и не могло быть? Может, женщинам это удавалось проще? Женщинам или детям. Анне нравилось вышивать — Этьен любил складывать песни. Анна заботилась о братьях и сестре — Этьен отдавал всего себя своей. Только почему-то Транкавель была светлее, только почему-то она жила. Нет, де Монпелье бы стать трубадуром — плохим, но трубадуром, — а не воспитателем чужих детей. Ему бы петь прекрасной даме, целовать её руки, а не исполнять обязанности сестры. Наверное, стоило уйти из Каркассона и начать путешествовать. Этьен любил языки и хотел бы увидеть другие земли, других людей. Может, где-то там есть такие же потерянные и запутавшиеся, как он. Это бы… это бы облегчило жизнь.       — Но ты ведь обещал мне почитать, — пытаясь отдышаться, пожаловалась Аделаида. — А ты взял и убежал. Пьера ты поучил, а меня — нет. Это нечестно!       — Прости-прости. — Этьен примирительно улыбнулся, приобнимая племянницу. — Позволь мне исправить мою ошибку.       И всё-таки, несмотря ни на что, он любил детей, ставших для него совсем родными. Может, воспитателем он был плохим, но другом — отличным.       — Позволяю, — гордо бросила Аделаида, чуть вздёрнув носик.       — Какая ты уже гордая. Какая смелая и независимая.       — Смелость и независимость ценятся больше всего, — задумчиво отозвалась Транкавель, и Этьен вздрогнул. По спине его невесомо пробежался холодок. То были не её мысли, не её слова.       — И кто тебе такое сказал?       — А ты сам не знаешь?       Знал, даже слишком хорошо, хотя много уже и не помнил.       Мария перестала играть с Этьеном, не подходила к Агнес, а скоро и вовсе должна была выйти замуж. Этьен из-за этого грустил: старшая сестра была доброй и заботливой. Агнес же хоть и пыталась заменить брату мать, но в одну ночь, в одно мгновение она изменилась, а Этьен никак не мог понять почему. Он не мог вспомнить, что произошло тогда, когда на утро не стало матери, а отец начал смотреть на детей иначе.       Этьен много не понимал, но замечал каждое едва уловимое изменение. Тот, кто назвал себя покровителем младших де Монпелье, научил его этой чуткости. Он его вообще многому научил. Внимание, забота, наставник — всё это появилось у Этьена в одно мгновение, в одну ночь. Но Агнес об их покровителе отзывалась не то что с презрением, с ненавистью, и в её словах Этьен улавливал страх. «Не жди от Люцифера хорошего. Он нас убьёт. Мы ему не нужны», — как молитву, повторяла сестра. Возможно, она и была права, ведь Люцифер отдалил от них отца, убил мать и убьёт и их — почему-то де Монпелье охотно этому верил. Вроде он даже видел, как однажды Люцифер наказал непокорного… Только когда и кого — никак не вспомнить. Но вместе с тем он заботился об Этьене, играл с ним, учил. Люцифер спас от самого страшного чудовища, что неотступно следовало по пятам, пряталось в углах, утробно рычало у изголовья. Люцифер спас от одиночества, которое сводило Де Монпелье с ума. Этьен уже тогда ясно понимал, что если останется один, то станет таким же, как Люцифер, и не прогнал его, позволил остаться, хотя Агнес бы разозлилась, если бы узнала о встречах брата с тем, кого она звала господином и ненавидела всем сердцем.       Но она уже начинала превращаться в Люцифера, одинокого и озлобленного. И Агнес не могла заботиться о брате, играть с ним, как раньше. А Люцифер мог. Мог и делал, что, конечно, всё-таки удивляло. Почему ему удаётся, а Агнес нет? Почему Мария и вовсе отвернулась от них? Разве она вообще знала о тайном покровителе? Разве подозревала?       — Сёстры больше не хотят играть со мной. Они совсем не хотят меня видеть, — пожаловался Этьен, забираясь Люциферу на руки. Отец, ссылаясь на дела, отдалился от сына, выстроил непробиваемую крепостную стену, словно спрятался за ней. Или спрятал там сына, запер, как какого-нибудь пленника. А Люцифер был открыт, пусть и не всегда приветлив. Он приходил каждый раз, когда Этьен звал его.       — Не волнуйся: мои братья тоже не хотят со мной играть, — фыркнул тот, и злой огонёк загорелся с бледно-серых глазах.       — Почему?       — Нам вместе больше неинтересно. Слишком разные взгляды. — Люцифер усмехнулся, приобнимая завозившегося Этьена. Объятия у него неумелые и скованные. Как будто ему было противно. Или как будто он не умел обнимать.       — А у нас с сёстрами тоже разные взгляды?       — Думаю, да. Наверное. Но я могу играть с тобой, если хочешь. У нас с тобой точно одни взгляды.       — Правда? — Де Монпелье задумчиво постучал пальцем по подбородку. Он не стал спрашивать, почему Люцифер так уверен в этом. Всё-таки он старше, мудрее и сильнее.       — Ну конечно. — Тот растрепал светлые волосы Этьена, который до сих пор задумчиво хмурился.       — А Агнес это может не понравиться.       — Если бы ей это было важно, то тогда она сама играла бы с тобой. — Люцифер заглянул в глаза Этьена, которому показалось, что зрачки у него сузились, как у змеи или кошки. — Ты боишься?       — Да, Агнес иногда пугает меня. Особенно после того, как… — Этьен осёкся, не решился договорить, заметив удивлённо вытянувшееся лицо Люцифера. Он что-то не то сказал? Может, не так понял вопрос? Иногда у де Монпелье случалось такое, и тогда Агнес тяжело вздыхала, а Мария объясняла вновь и вновь. Теперь такой возможности не было. Теперь приходилось всё решать и понимать самому, и это оказалось самым сложным занятием в мире.       — Не бойся. Смелость и независимость нынче ценятся больше всего.       — Так ты почитаешь со мной? — Аделаида помахала ладошкой перед лицом Этьена, пытаясь привлечь его внимание. — Её Милость обещала помочь, но…       — Забыла? — Коротко вздохнув, Этьен прижал к себе племянницу, начал осторожный спуск с крепостной стены. Ему они не нравились: один неверный шаг, и можно было полететь вниз. Как только Раймунд мог проворно подниматься и спускаться? Видимо, стены родного замка виконт Транкавель изучил от и до. А Этьен… Он так. Он лишь гость, и Каркассон это чувствовал. И был не рад.       — Не знаю, — призналась Аделаида, опустив взгляд. — Она меня не звала, а я не хочу помешать Её Милости.       — Хорошо, тогда справимся сами.       Агнес, Агнес… Не сладила с падчерицей, не сладила с сыновьями, но со своей же дочерью… Этьену почему-то казалось, что если сестра решит передать свои знания, то это будет никто иная, как Аделаида, её плоть и кровь. Никому другому она бы не доверила ни гримуар, ни материнские руны, ни знания, добытые ею самой — Агнес вообще никому не доверяла, и отношения с другими ведьмами у неё никак не складывались. Де Монпелье знал до мелочей всё, что касалось и той жизни сестры, что она так усердно прятала и скрывала. Он знал всё и о её возможностях, положении среди тех самых других ведьм. Он знал всё, ведь Агнес доверяла ему как себе.       Однако одобрять или осуждать занятие сестры колдовством Этьен не смел, тем более и мать их тоже была ведьмой. Но её он запомнил тёплой и родной, Агнес же магия развратила. Она стала холодной, непримиримой, властной. Может, это потому, что де Монпелье отказалась от того предназначения, что готовила ей мать, отвергла предложение Люцифера? Она сама заглядывала во тьму, что была ей не рада. Этьен хотел бы защитить, уберечь, но разве он мог? Уже больше нет. Он мог быть рядом, наблюдать за действиями сестры и не понимать их. Чего она ждала? Разве не стоило начать передавать знания дочери?       Аделаида уже неплохо говорила (правда не всегда за быстрой и сбивчивой речью удавалось уловить суть), училась читать и уже знала некоторые травы. Она сама рассказывала о них Этьену. Пусть неумело, иногда путаясь и ошибаясь, но для её лет это уже неплохо. Транкавель была отличным материалом: бери и лепи то, что тебе нужно — она впитает всё. Именно из Аделаиды можно было сделать такого человека, какого пожелает творец и воспитатель. Она могла вырасти и стать как Агнес. Или как Анна. Но Этьен не желал ни того, ни другого. Да, он и раньше догадывался, что за неё возьмётся Люцифер — подслушанный разговор между сестрой и её господином долго занимал мысли. Но кто-то ещё, не Агнес и не Анна, которая, безусловно, тоже занималась младшей сестрой, влиял на Аделаиду. Де Монпелье не мог понять кто, но в душе что-то откликалось на знакомое тепло. Жаль, что именно маленькая Транкавель оказалась такой доброй и доверчивой из всех четверых. Этьен бы хотел, чтобы именно она сама создала себя, но, видит Бог, это не так просто. Он бы мог попробовать помочь, но…       Тогда творцом станет Этьен де Монпелье, ни воспитатель, ни трубадур. Тот, кто меньше всех имел право уподобляться Богу.

***

      Гавриил побоялся уступить маленькую Аделаиду Уриилу, потому что она была тем единственным, что в этом мире напоминало о гордой и непреклонной Аделаиде Тулузской. Увы, её сын, Раймунд, не унаследовал ни материнской внешности, ни — что ещё печальнее — её характера. А может, оно и к лучшему. Может, сейчас Каркассон и Окситания нуждались в ком-то благородном. Гавриил не знал, хотя он и мог узнать ответ, узнать всё будущее наперёд за одно мимолётное мгновение, но Отец учил и его, и братьев не смотреть далеко вперёд. «За событиями будущего вы теряете настоящее», — говорил Он. Отцу вторил Иисус — тот, к кому в Раю прислушивались все. Он тоже не желал смотреть в будущее и знать наперёд все беды и трудности, он лишь покорно прислушивался к советам и наставлениям Отца — Господь иногда каким-то образом говорил со своим излюбленным сыном. Именно Бог глядел в будущее, именно Он смотрел туда один, за всех. Наверное, страшно это… Но кто-то ведь должен.       И всё-таки Гавриил хотел, чтобы в мире оставалось что-то, что напоминало бы об Аделаиде Тулузской. Возможно, глубоко в душе он чувствовал вину перед Люцифером, ведь тот тоже дорожил той Аделаидой. Но поступить тогда иначе значило обречь её на вечность в Аду, и этого Гавриил допустить не мог. Как и не мог допустить общения маленькой Транкавель и Люцифера. Смотри на неё, брат. Гляди на отблески далёкого прошлого, но не приближайся.       Только Люцифер никогда в жизни бы не признал своего проигрыша. Падая раз за разом, он поднимался, расправлял плечи настолько, насколько мог, и вновь вступал в бой, глупый и бессмысленный. Каждый раз он проигрывал. И всё тяжелее и тяжелее подниматься. Тяжелее держать осанку и казаться Князем Тьмы. Люцифер им не был.       Был Самаил. Его бы Гавриил назвал Змеем-искусителем и его бы признал правителем Ада. Его, но не Люцифера. В Самаиле свет всегда лишь тускло переливался на солнце, в то время как Люцифер и был светом. Старший брат, ближе всех стоявший к Отцу, стал учителем и наставником, помощником и верным другом не только для Гавриила. Но, кажется, только Гавриил и помнил об ушедших временах. Возможно, только сейчас ему пришлось заставить себя смотреть в лицо не прошлого, а настоящего. И нынешний Люцифер пугал его. Если раньше, когда он был рядом с Аделаидой Тулузской, Гавриил видел для брата хоть малейший шанс, то сейчас… Сейчас это была угроза для всех. Люцифер редко когда интересовался ведьмами вне шабаша, а теперь… Нет, теперь ему просто захотелось мести, захотелось показать свою силу и могущество. Видел бы это Отец!       Нет, теперь Гавриил выбирал между Люцифером и братьями, между Люцифером и людьми. Они ведь и правда нравились Гавриилу. В чём-то, наверное, они даже превосходили ангелов. Сказать, что в слабости — сказать неверно. Слово всё крутилось на языке, назойливо витало вокруг, но Гавриил никак не мог за него ухватиться.       — С более слабыми, даже жалкими всегда так. Они кажутся такими… крошечными. — Камень в руках Люцифера, появившегося перед Гавриилом, превратился в пыль, и ветер унёс его прочь. — Это называет власть. Могущество.       — Я говорил, что тебе здесь не место, — бросил Гавриил.       — О, правда? Тогда я пойду. — Люцифер переместился с крепостной стены вниз, укрылся под сенью деревьев, как слизняк старается укрыться от солнца.       — Я говорил, что тебе не место здесь, — повторил Гавриил, вырастая перед Люцифером словно бы из-под земли, хотя подобное было ему несвойственно. Он, как Уриил, пытался во всём подражать людям. — Но ты как всегда поступил по-своему.       — А где же твоё любимое «брат»? А? — Тот нагло улыбнулся. — Где же твои попытки умолять, взывать к совести? Я тебя не узнаю. Да, Михаил дурно на тебя влияет: ты тоже начинаешь приказывать.       — Михаил здесь не причём. Просто я вырос — пришлось вырасти, — и догадался, что ты не понимаешь иного языка, кроме языка войны, — прошипел Гавриил.       — Войны? Войны?! — Люцифер наклонился к нему, и лицо его исказилось в презрительной ненависти. — О какой войне ты говоришь, если твои любимые люди только ей и заняты? Заметь, во имя вас же. Всех вас!       — Но разве не ты сеешь раздор? — Гавриил вздрогнул — Люцифер знал, как его задеть, но виду не подал: не хотел показывать свою слабость. Не сейчас, когда они сражались на словах, а не на мечах. В последнем он был не силён, а в первом всегда уступал старшему брату. Тому, которого больше нет. — Разве не ты озлобил Аделаиду? Не ты заставил ополчиться против неё едва ли не всю Францию?       При упоминании Аделаиды Люцифер вздрогнул, едва побледнел, но даже этого хватило, чтобы отрезвить Гавриила. Он бил так же — в самое сердце, покрывшееся коркой льда. Вскрывал едва зажившие раны. Резал глубже и беспощаднее. Аделаида в конце концов стала только их боем. И даже Люцифер… Нет, он ни разу о ней не упоминал. Старался забыть? Вряд ли. Иначе бы он так не тянулся к маленькой Аделаиде. Гавриил почему-то боялся, что история может повториться опять, что она будет повторяться вновь и вновь, из поколения в поколение. Ему бы стоило добить Люцифера сейчас, когда старая рана начала кровоточить и гноиться, и тогда его бы назвали героем. Тогда им гордились бы все братья. Но Гавриил отступил. Только он мог уничтожить брата этим, но… Гавриил просто не мог. У него было сердце, и оно билось чаще, чем сердце брата.       — А крестовые походы? Это ведь твоих рук дело! Это ты подталкиваешь людей к войне! Заставляешь идти брат на брата. Тебе ведь доставляет это удовольствие. — Правда горчила язык, тонко звенела в ушах. Больше всего Гавриил ненавидел именно эти крестовые походы. Уродливая задумка брата. Эти крестоносцы… В Иерусалиме они разбудили древнее и могущественное зло. Не один и не два демона проснулись тогда в пустыне, и каждый из них — Люциферов слуга.       — Разве не вы оставили людей на самих себя? Бросили, решили, что они сами во всём разберутся. А Отец?.. Он и вовсе забыл о них. О всех нас. — Это Люцифер почти что выплюнул.       — И давно ты причисляешь себя к нам? — Гавриил никогда раньше не делал больно намеренно и теперь испугался. Слово за слово, он бил в самые незащищённые места. Останавливал себя, но тут же наносил ещё более жестокий удар. А не стал ли он таким же, как Люцифер? А не стал ли он хуже? Не заразился ли тьмой, что плескалась в глазах брата — а брата ли? — едва ли не заливая, не затапливая всё вокруг.       — А разве я не достоин всего того, что есть у вас? — Люцифер зло посмотрел на него. — Паршивая овца, козёл отпущения… Я всегда был лишним, я всегда был не тем, кого вы ждали, я был… А лучше бы меня и не было, верно?       — Да. — Гавриил сказал это так легко и просто, как не смог бы даже Михаил, и устыдился. Как он мог? Как низко он пал, что сказал это? Разве… разве это была правда?       — Что? — Кажется, его стрела вновь попала в цель. — Что?       — Да. Лучше бы тебя никогда не было, Падший. — Гавриил не знал, зачем повторил это, не знал, как вообще до такого дошёл и как позволил себя назвать брата Падшим, но когда Люцифер снова спросил: «Что?», Гавриил почему-то ударил прямо по красивому лицу, искажённому болезненным удивлением. Не видеть этого укора, этого страдания, этой муки, вообще не видеть. Лучше бы Люцифера и правда не было. Вместе с ним бы исчезла и боль Гавриила. Боль его братьев. Боль его Отца. А потом он вдруг услышал тоненькое «Нет!».       Аделаида.       Гавриил и забыл, что они здесь, на земле, и что спорят у стен чужого замка, а любопытный ребёнок всегда крутится где-то рядом: то ли чувствует, то ли предвидит. И сейчас она смотрела с массивной лестницы на них и едва не плакала, испуганная и бледная. Она видела всё. Она слышала всё.       — Люцифер! — Аделаида бросилась к нему, упала с последней ступени, разодрав тонкую кожу на ладонях, но поднялась, вцепилась в руку. — Люцифер, что…       — Отойди! Прочь! — Он никогда не любил, когда видели его слабость, и Гавриил это знал, а Транкавель — нет. Светлый детский порыв был уничтожен, и Аделаида, которую Люцифер грубо оттолкнул, забилась куда-то в угол, закрыла лицо кровоточащими ладошками и заплакала.       На мгновение Гавриилу показалось, что Люциферу стало стыдно, что ему стало… страшно? Страшно не потому, что придёт Отец или войско Господне, чтобы покарать, вновь низвергнуть его в Ад, а потому, что он кому-то причинил боль. Люцифер поднялся и, легко утерев рукавом кровь из носа, сделал неуверенный шаг к Транкавель.       — Аделаида…       — Нет! Уйди! Уйди! — закричала она и бросилась к Гавриилу, чтобы спрятаться за его спиной. И в её восклицании слышалась не столько обида, сколько страх.       — Люцифер, уйди! Ты пугаешь её, — с отчаянием воскликнул Гавриил, поднимая на руки плачущую и дрожащую Транкавель. Ему бы радоваться, что все его трудности решились сами собой в один миг, но цена оказалась слишком велика. Велика для всех троих. Опять.       — Я?.. Пугаю? — Голос у Люцифера дрогнул.       — Что здесь происходит? — Уриил вырос стеной перед Гавриилом и Аделаидой, за ним же появился Рафаил. Оба грозные, готовые сражаться, если потребуется.       Люцифер отступил на шаг, словно не замечая их, споткнулся и едва не упал. Он казался таким потерянным и даже… напуганным? Он смотрел лишь на горько плачущую Аделаиду, что жалась к Гавриилу. Смотрел виновато. Сочувственно. Гавриил никогда не читал мысли брата, не заглядывал в глубины его души, но теперь они сами звали его. Там он нашёл лишь сожаление.       Это стало последним ударом для Люцифера, и теперь он, одинокий, разбитый и униженный, рассыпался на мелкие кусочки. Задрожали камни и льды, пошли лавиной вниз.       В пустоту.