Спасти твою задницу

— Давайте, по одному! Голос уже полупьяного организатора заставил меня подскочить с дивана. Я первая. Выдох. Пошла. Обогнула столики и беспрепятственно зашла за ограничительную красную ленту, уверенно направляясь в сторону гримерки. Ага, разбежалась, так и пустили. Массивная рука охранника перегородила путь на уровне живота. «Тихо-тихо, жди». Отодвигается шторка гримерной, и терпение уже выходит за рамки, когда появляется Дима и с улыбкой здоровается. Улыбаюсь и мило так: «Привет!», а голос от волнения подскочил аж на октаву вверх. Уже не знаю, куда себя деть: коленки слегка потряхивает, на месте совсем не стоится — с ноги на ногу и обратно — пальцы машинально расстегивают-застегивают поясную сумочку, висящую через плечо. Снова перевожу взгляд на дверной проём, закрытый коричневой шторкой. Колышется, и выходит Паша, чьего выражения лица я совсем не запомнила, моментально переключившись обратно. И что я так нервничаю? Всего лишь группа. Всего лишь фото. Подумаешь, блин, надо брать себя в руки. Вслед за барабанщиком, договаривая обрывок какой-то фразы, брошенной по пути, со стаканом с прозрачным содержимым в одной руке и дымящей сигаретой в другой (плевать, что это концертный зал, таким мальчикам правила не писаны) вышел главный герой сей истории, чуть пошатываясь. Неудивительно, он еще на сцене был, мягко говоря, не трезв. Первые секунды как в тумане. Если минуту назад я не знала, куда себя деть, волнуясь от ожидания, то теперь было совершенно неясно как себя вести в образовавшейся ситуации. Очень хотелось поблагодарить за концерт, обнять каждого. Но все, на что я была способна, — это просто ждать хоть каких-то указаний, проглотив язык. Слева от входа в гримерку стояла ширма, за которой скрывался большущий гранитный стол, окруженный П-образным диваном. Ширму убрали, включили светильники. Так, локация определена, уже лучше. Не удостоив меня ни то что приветствием, даже взглядом, Кирилл подошел к столу и вальяжно опустился на его край, продолжая покуривать свою сигарету. Дима присел левее, чуть поотдаль, а Паша встал рядом с вокалистом, но только с правой стороны. Оставалось понять, куда же (снова) деваться мне. — Я к тебе!.. — робко, неуверенно и глуповато. Пульс стучит в висках, руки дрожат, но я без тени сомнения протиснула свою худенькую фигурку между Пашей и Кириллом, сходу обнимая второго за плечи, и, опираясь на них, еле-еле вместилась на самый край стола. Дала свой телефон какому-то парню, одному из организаторов, наверное, так как на наличие фотографа в зале не было и намека. Опустила подбородок, чуть наклонила голову вбок, придала лицу выражение попафосней и приготовилась к фото. Оно должно было выйти безукоризненным, а то вечно я выгляжу, как дурочка на подобных снимках. Так, сосредоточились, и… Мысли оторвало и унесло стремительным течением куда-то очень далеко из зала, а все внутренности как будто сковало. Я застыла в том положении, в котором была, не в силах шевельнуться. Вдохнула и с трудом вспомнила, как выдохнуть обратно. Моя рука, совершенно логично, все еще обнимала Бледного за плечи, а вот его конечность нагло и самоуверенно исследовала ту часть моей пятой точки, которая не вместилась на стол и держалась в воздухе. То есть, оказалась абсолютно доступна для подобных манипуляций. Возмутилась ли я? Попросила убрать руку? Вежливо или наоборот — грубо? Или может всем своим видом показала, что я против этих действий? Если вы ждете чего-то подобного, что ж, дорогие моралисты, спешу вас огорчить — не дождетесь. С одной стороны, каждая моя частица пыталась сфокусироваться на происходящем вокруг и не показывать огромнейшего удивления и непонимания, охвативших меня в данный момент. С другой — казалось, что все нервные окончания переместились на задницу и посылают миллиарды сигналов в секунду прямо в мозг, который при этом вопит и бьет тревогу, что так быть не должно. Сквозь нарастающий гул сирены, один из внутренних голосов внезапно наорал на меня за то, что я могу испортить фото своими подавляемыми эмоциями, которые вот-вот отпечатаются на лице. И, как бы глупо то ни было, задача не подавать виду и позировать стала первостепенной. То было на руку мне, или Бледному, но парень, который нас фотографировал, никак не мог включить вспышку на моем телефоне, вследствие чего у меня на память останется несколько размытых темных снимков, помимо основной фотографии. Время тянулось, как жидкий мёд, струйкой стекающий с ложки. Пока все настраивалось, я все же немного вышла из оцепенения, каким-то полускучающим жестом согнула руку и взгромоздила локоть на плечо музыканта, подпирая ладонью голову. Теперь мы где-то на дюйм еще ближе друг к другу. На долю секунды я уловила взгляд его пьяных темно-зеленых глаз, фокусирующихся на моем лице, и все, что смогла сделать — ответно посмотреть на него и мило улыбнуться уголком рта. Учитывая, что его рука все еще находилась именно там, где находиться не имела никакого права, он ожидал явно не этого жеста. Быстро облизнул губы и ухмыльнулся, слегка подернув плечами и тряхнув головой, как если бы в мыслях пронеслась какая-нибудь забавность. Со стороны все выглядело максимально безобидно: моя рука на его плече, его — где-то на моей талии со спины. Мы оба невозмутимо позируем, глядя четко в светящийся от наконец включенной вспышки глазок камеры. Среди мечущихся мыслей была поймана и захвачена в плен одна, которая одновременно обескураживала и вызывала ликование: мне, какого-то черта, начинает все это нравиться. Абсурдно. Но, впрочем, закономерно. Его пальцы умело, настойчиво, но вместе с тем нежно, поглаживают и сжимают мою ягодицу, перемещаясь то ниже к бедру, то к самой кромке черных джинсов с завышенной талией. И с каждым движением теплая, вязкая волна обрушивается в низу живота, что заставляет всякий раз на долю секунды задерживать дыхание. Внутри не просто бабочки, а бабочки, чьи крылья вымазаны сахарным сиропом настолько, что они, будто в слоу-мо, копошатся прямо в моей брюшной полости в попытке освободиться. В перерывах между вспышками отчетливо ощущаю на себе его взгляд сквозь волосы. Какой-то внутренний блок не позволяет посмотреть в ответ даже боковым зрением. И я бессильно-нарочно смотрю четко в камеру, не моргая. Парня, похоже, реально заинтересовала такая игра — его голова еле заметно поворачивается в мою сторону раз за разом чаще и не возвращается в прежнее положение на самую малость дольше. Вдох-выдох. Сердце бьется там же, где ползают бабочки и швыряются об органы горячие волны. Рука музыканта в очередной раз прочертила траекторию от доступной части бедра вверх, чуть задержавшись на самой филейной части. Пальцы добрались до границы джинсов и заправленной в них не больше, чем на сантиметр укороченной футболки и, одним быстрым движением ловко разорвав эту границу, заползли под хлопковую ткань. Дыхание прервалось. Новый уровень. Плавно и медленно, насколько позволяло выделенное нам время, прохладная ладонь опустилась на мою теплую спину, слегка надавливая фалангами. Выше. Мгновение, и ладонь крадется выше, теперь уже ощутимее сгребая и массируя тонкую кожу в районе ритмично расширяющихся ребер. Оцепенение. Азарт. Взгляд из-за огромнейшего любопытства вышел из зоны комфорта и метнулся в сторону Бледного. Уверена, он заметил, но продолжал эту свою игру, ни единым мускулом на лице не подавая виду, что ведет себя из ряда вон. Ни ухмылки, ни усмешки, ни улыбки — ни-че-го. Ничего не выдавало его. Мысленно скрестила все имеющиеся пальцы, надеясь, что у меня получается то же самое. Выше. Вверх-вниз по коже, с каждым разом охватывая на полсантиметра бо́льшую площадь, все сильнее выправляя футболку из-за пояса. Снова как в тумане. «Фотограф» протягивает телефон, встаю со своего места, не успев подумать, хочу ли его покидать, бросаю вскользь «спасибо», даже не обернувшись, и быстрым шагом удаляюсь из зала, прижимая дрожащие ледяные ладони к рдеющим щекам. Что. Это. Было?