Тихий омут

Как это часто бывает, стоило первой линии обороны всё-таки пасть, и захватчики, воодушевлённые успехами, удвоили напор. В случае с Таем, Ведамом и плотским измерением их отношений завоевательный процесс затянулся на весь месяц Восхода солнца и зачерпнул кусочек от Первого зерна, однако под натиском стражи хан всё-таки капитулировал — и сдался на милость бравому капралу Ормейну. Эта война, почти бескровная и по-своему яростная, была расцвечена множеством маленьких побед и поражений, но проигравшим Тай себя никогда не чувствовал. Он сдавал Ведаму рубеж за рубежом, медленно, но неотвратимо, и эта игра сама по себе невероятно его затянула. В каком-то смысле Тай, пожалуй, отыгрывался за все восемь лет своего воздержания — страстно, изобретательно и вдохновенно. Будь он чуть менее стеснён обстоятельствами, то по мотивам этих полутора жарких месяцев мог бы написать отличную, невероятно поучительную книгу, впитавшую все его впечатления и открытия — скажем, “В постели с Боэтой и с болью в спине”. Тай старался относиться к ситуации с юмором, но получалось, конечно, далеко не всегда: бывало и сложно, и страшно, и очень болезненно. Впрочем, Ведам Ормейн умел вдохновлять на новые свершения, и ради него — вместе с ним — хотелось бороться, и рисковать, и медленно, капля за каплей, а всё же выдавливать из души сковавшие тело страхи. Таю с лихвой хватало и тех оков, что вплавились в его плоть и кости, а каждое неосмотрительное движение вознаграждали физической болью: проблемы, рождающиеся в пучинах собственного разума, были ему без надобности. Ведам вытягивал из подувядшего Таева сердца тяжёлые, сочные грозди очень и очень разных, но равно живых и искренних чувств — от хрупкой, болезненной нежности до полуживотной, неистовой страсти. Первый их секс, который и сексом можно было назвать только с большой натяжкой — так, совместная дрочка, неловкая, но по-своему приятная, — сдвинул всё с мёртвой точки. Не только в том, что касалось, собственно, секса: Тай наконец разрешил себе именно что касаться и принимать чужие прикосновения, не (особенно сильно) отвлекаясь на самоуничижительные мысли, и это было… Нет, подходящей метафоры Тай не мог подобрать и при всём желании. Он и не думал даже — может, забыл, а может, по глупости не ценил так, как стоило бы, — что простые, почти невинные прикосновения способны доставлять столько радости. Лениво целоваться, завернувшись в кокон из одеял… Запускать пальцы в волосы, покусывать кончик уха, дразнить языком нежную мочку… Прижиматься, приобнимать, просто лежать рядом, положив Ведаму голову на плечо… Слушать, как тот, явно непривычный ни к чтению вслух, ни к длинным речам, пробирается через очередную новеллу, и вместе потом обсуждать сюжетные перипетии... Ведам был терпелив, никуда Тая не торопил и ничего от него не требовал — и никогда не ждал симметричности: стягивал, например, рубашку, (не) жалуясь на царящую в Норе жару — простой, и естественный, и даэдрически бесподобный в этой своей пограничной приобнажённости, — и позволял невозбранно собой любоваться. Наверное, будь Ведам Ормейн просто красавчиком с… удобно нестандартными вкусами, Таю бы быстро наскучили подобные игры. Но Ведам… Тай никогда не испытывал сложностей с тем, чтобы выражать свои мысли и подыскивать правильные, наиболее действенные слова — даже когда голозадым деревенским пацаном пришёл в Тель Арун, и недостаток образования и правильно телваннийского воспитания сковывал незримыми кандалами, — однако облечь в слова Ведама оказалось задачей почти непосильной. Таю отчаянно не хватало привычных понятий и определений, а все метафоры, что он изобретал, казались вычурными, тяжеловесными и всё равно — неточными. Ведам был необычным мером, стоял наособицу — при том, что сам себя никогда так не ставил. Не лишённый тщеславия, гордящийся отменно проделанной работой, он не стремился возвыситься — выбрал дело себе по нраву и был в нём хорош, а новые звания привечал лишь как небесполезные прибавки к жалованию. Ведам был эбонитовой иглой, пронзающей и сшивающей несколько слоёв мироздания — прямой и острый, способный пройти сквозь кожу, и плоть, и кости… миролюбивый, и меролюбивый, и не чурающийся разумной жестокости — чистый не потому, что боялся запачкаться, а потому, что никакая грязь к нему не липла. Первые впечатления в своё время не до конца обманули Тая, но теперь казались отчаянно неполными, вырванными из контекста. Ведам, закрытый внешне, с ровным, чуть суховатым голосом и почти механическими повадками, был восприимчив, внимателен, чуток — то, как он видел мир и парой скупых и чётких мазков обрисовывал увиденное, завораживало даже сильнее, чем его чётко обрисованные грудные мышцы. Ведам был трибуналитом сехтианского толка, из всех богов более всего почитающим Отца Таинств, и его речи о зачастую незримых для смертного ока причинно-следственных связях, пронизывающих мир, о расколдовывании, проявлении прежде незримого, не-до-конца-проявленного, о толкованиях, нередко лишь приумножающих количество сосуществующих, но не равнозначных истин, даже Телванни Тависа Отрелета, прожжёного скептика и богоборца, живущего у Тая меж рёбер, зачаровывали, как дудочка алик’рского заклинателя змей чарует ручную кобру. Но как бы ни желал Тавис-Тай — в недавнем, не до конца ещё отгоревшем прошлом — отрешиться от слабого смертного мяса, существовать вне и над, а всё-таки он был мером из плоти и крови. Теперь, когда он распробовал, чем может обладать, если только протянет руку, никакие страхи не могли его сковать. И Тай протягивал руку — и касался татуировки, перекрывшей Ведаму почти всю спину: знаков во славу Сета, бронзовеющих на смуглой коже; изучал её с тщательностью, достойной Бога-Часовщика: выцеловывал каждую шестерёнку, каждый извив неугасимого пламени, вырисовывал языком так и не высказанные признания — поверху, без зазрения совести множа пред-существующие трактовки... Сам Тай поначалу не обнажался вовсе — не больше, чем необходимо, чтобы близость считалась именно сексом, а не совместной дрочкой. В первый раз, приспустив штаны и бельё, он взял Ведама сзади; во второй раз они поменялись ролями, и Тай всё так же, не обнажаясь больше необходимого, подставился сам: никогда не видел ничего зазорного в этой позиции, да задница у него была нормальная — может, и тощевата, но зато почти не попорчена рубцовой тканью. Такую не стыдно показать, особенно если расстараться (с позицией, освещением и углом обзора) и скрыть то, что показывать не стоило. Ведам, конечно, не мог не понимать, на что подписывается — лицо Тая служило отличной аннотацией тому, что пряталось под одеждой, — но его любовник не был готов так быстро расстаться с этой иллюзорной нормальностью. Оба раза Тай кончил прискорбно быстро (многолетний голод явно не пошёл на пользу), но делал всё возможное, чтобы Ведам не остался в накладе. Пожалуй, их первые попытки были удовлетворительны, во всех смыслах. Это было одновременно и слишком много, и слишком мало — как на голодный желудок блуждать по мясному ряду, заткнув себе кляпом рот и завязав за спиною руки, чтобы уж наверняка захлебнуться слюной. Провернув такое ещё пару раз, Тай от отчаянья осмелел и решился на риск: предложил Ведаму попробовать без одежды, если тот согласится завязать себе глаза — и Ведам, конечно же, согласился. Тай заранее предупредил любовника о большей части своих увечий (даже о том, самом постыдном), но одно дело — поделиться скупой, усушенной правдой, и совсем другое — когда чуткие, ловкие пальцы зачарователя скользят, изучают, оглаживают всю эту мерзость, запоминая, где кожа потеряла чувствительность, и прикосновения почти не ощущаются, и где они отзываются болью, и где — доставляют удовольствие. Одно дело — убеждать себя, что Ведам слишком далеко зашёл и вряд ли теперь убежит с воплями, на ходу натягивая штаны, и совсем другое — видеть, что на любимом лице нет ни тени брезгливости, ни отзвука сожаления, а вместо них — что-то, похожее даже на... благоговение? Это ошеломляло, сбивало с ног, раскатывало по полу тонким слоем могильной пыли. Тай разрывался, не зная, что делать, за что хвататься. Ведам и без того был великолепен, словно ожившая грёза, однако сейчас, с глазами, завязанными одним из таевских пёстрых шарфов, не уязвимым или доверчивым, но доверяющим, так безгранично и всеобъемлюще, он окрылял, как вытяжка из цветов коды — и Тай не мог не довериться ему в ответ. Они изучали друг друга неспешно, почти лениво, и если Ведаму приходилось двигаться ощупью, то Тай пытался успеть всё и сразу: любоваться, вжиматься, касаться — покусывая, поглаживая и утверждая своё присутствие так неохотно цветущими на смугловатой коже засосами. Ведам был настоящий велотийский воитель, прекрасный и телом, и духом — живой, неподдельный и непритворный. Не лощёный красавчик, сошедший откуда-нибудь со страниц дамских романов, но муж, расцвеченный пережитыми невзгодам: его шрамы, конечно, не шли ни в какое сравнение с Таевыми, но недвусмысленно говорили, что сэра Ормейн не привык отсиживаться по норам. Гладкость его горячей, горящей кожи, прерываемая этими метками, завораживала. Тай заново изучал их все: от бледного, еле заметного рубца у самой линии роста волос, полученного в детской драке, и вниз — по лозе от кислотного заклинания, змеящейся через шею к груди, немногим не доходя до соска, и дальше, дальше… И всё-таки слаще было вбирать не Ведама даже — самого по себе, — а то, как он отзывался: как раздувались крылья точёного носа, и размыкались почти беззвучно тёмные, искусанные губы; как этот прекрасный, каменно твёрдый член упирался в бедро, тогда как его хозяин протяжно, едва различимо выстанывал: – Тавис... Тогда-то Тая напрочь снесло приливной волной. Он ничего не соображал и позже почти не помнил, как нервными, дрожащими пальцами лил и размазывал пахнущее гранатами масло, как притягивал любовника, скользя по напрягшимся ягодицам, как позволял себя уложить на лопатки… Куда лучше врезалось в память, как Ведам, задавая быстрый, отчаянный ритм, то глубоко, резко насаживался, то почти выскальзывал — и снова насаживался, и хрипел, запрокинув голову, на каждом толчке, а его собственный член дёргался в такт и мазал предсеменем по поджарому животу. Тай, задыхаясь, только и мог поначалу, что до синяков стискивать его бёдра и отчаянно стараться не кончить до срока — и всё же опомнился, сжал цепкой, гранатово-липкой ладонью Ведамов член, чуть поддразнил ногтями головку и заскользил вверх-вниз, размазывая смешавшееся с предсеменем масло. Он и не думал… но Ведам вдруг рыкнул, выгнулся, точно его хлыстом по хребту стегнули, и, вздрагивая всем телом, излился Таю в ладони. – Тавис… – шепнул он — хрипло, и ошалело, и как-то почти отчаянно. Его била мелкая дрожь, и там, изнутри, тоже — сжимаясь, до ослепляющей тесноты обхватывая член, — и Тай рухнул следом, захлёбываясь криком. Такого он очень, очень давно не испытывал. – С повязкой всё ощущается острее — каждое прикосновение, каждая ласка, – делился впечатлениями Ведам, когда они обсуждали открытия этой ночи. – Но я не хотел бы, чтобы это приелось со временем. Тай понял намёк и с Ведамом был, конечно, согласен — но путь предстоял неблизкий. Они не торопились, исследовали, экспериментировали — с освещением, с позициями, с количеством “защитных слоёв”, — пока в ординарный тирдас, седьмого Первого зерна, Тай не решился сдаться. – Знаешь, – сказал он тогда, – если ты не передумал… Ты точно не передумал? Давай сегодня. К чему оттягивать? И, украв у Ведама с губ невесомый, невинный поцелуй, Тай сполз с его колен и разделся: быстро, деловито, даже не пытаясь превратить всё в игру, как делал прежде, для других любовников. К чему играть, когда нечем хвастаться? А так хоть не передумаешь сам, не струсишь, не остановишься на полпути — и наконец предстанешь во всём своём великолепии: тощий, сутулый, ободранный, жёваный-пережёванный, со скособоченными плечами, увечной левой ступнёй и одиноким правым яичком. Голый, словно бы снявший вместе с одеждой ещё и кожу, Тай вмиг озяб. Он обхватил себя руками и вперился в пол, не в силах отодрать взгляда от рыжего эшлендерского ковра под ногами. А будь у него ворс чуть подлинней, можно было бы попытаться зарыться ногой и скрыть недостачу пальцев... – Ты получил их все в один день? – спросил Ведам; по голосу, как это часто бывало, понять, что он думает, не представлялось возможным — Тай даже не сразу сообразил, что тот имеет в виду его шрамы. – Вот эти, на правом бедре — когда мне было лет восемь-девять. Гуар подрал, помнишь, я как-то рассказывал? А остальное — да, всё и сразу. Те, захваченные с родительской фермы шрамы были совсем небольшие, едва приметные — особенно в сравнении с прочими украшениями. Когда-то их можно было легко свести, но Тай не стал ничего трогать, а на вопросы любовников принимал загадочный вид и иногда, по настроению, намекал на сшибки с даэдра. Теперь он не видел смысла набивать себе цену — равно как и в том, чтобы скрывать правду. Тай хмыкнул, украдкой взглянул Ведаму в лицо: тот смотрел на него, долго смотрел, а потом и сам чётко, по-военному быстро разделся; затем подошёл, опустился перед Таем на колени, привычно поцеловал ему руки — запястья, ладони, кончики пальцев, — уткнулся носом в ободранное гуаром бедро, да так и замер, неловко приобнимая, оглаживая… Только тогда, когда Тая перестало потряхивать, и попустило судорогой сведённые ноги, он понял, что был на грани истерики, что ещё немного, и рухнул бы на пол и, как тогда, в первые дни болезни, смачно, с оттяжкой бы проблевался. Вот уж шикарное было бы завершение и без того провального вечера! – Спасибо, – пробормотал он и потянулся к Ведаму, зарылся — попробовал — в волосы… Чудесные у него были волосы, мягкие и густые, красивого, тёплого орехового оттенка: жаль, что так коротко стриг — не ухватиться толком… Ведам чуть отстранился, стрельнул глазами-омутами наверх и коротко, вязко мазнул языком вялый Таев член. Несмело коснулся губами головки, втянул её в рот, посасывая, потом пропустил чуть дальше… Где-то на самой окраине разума у Тая мелькнула мыслишка, что в “поцелуях Боэты” Ведам был явно неопытным: и губы не напрягал, и застывал, забывая, что делать с руками... но уже скоро мыслей в его голове совсем не осталось — только томление, жар и искры под веком. Чувствуя, что вот-вот переступит порог, Тай попробовал отдалиться — не хотел спускать Ведаму в рот, — но тот не позволил, притянул к себе ближе и захватил целиком, до самого корня, носом уткнувшись в пах. И Тай, тонко взвыв, не выдержал, сдался и бурно излился, будто совсем не владевший собой мальчишка-подросток, а после — сполз, обессиленный, на пол. Ноги его не держали, а голова казалась пустой и блаженно лёгкой. Тай и не понял, сколько он так сидел, пока Ведам не протянул руку, помогая подняться. Глядя на его бездонные тёмные глаза, и распухшие губы, и жемчужную струйку спермы, стекающую из уголка рта, сомнений не оставалось: это был лучший минет в Таевой жизни. Когда они позже лежали, укрывшись одним одеялом, а Ведам дремал, чуть слышно посапывая и подложив под голову руку, Тай думал, что дальше-то всё пойдёт по накатанной, без сюрпризов. В конце концов, самое страшное было уже позади! Конечно же, он ошибся. Через три дня Ведам явился в Нору во внеурочное время — каким-то взъерошенным, встревоженным и откровенно невыспавшимся. – Мне нужно будет уехать из Бодрума, – заявил он с порога. – Предстоит важная миссия. Рискованная. Не знаю, сколько времени это займёт, но если не вернусь к Высокому солнцу, то… я написал для тебя письмо. Пожалуйста, не открывай его раньше срока. Тай, ошалелый и очень испуганный, оторвался тогда от бумаг, принял письмо в плотном коричневом конверте и приготовился ошалевать и пугаться дальше. – Я рассказал о нас Нелосу, – огорошил его следующей замечательной новостью Ведам. – Не мог уехать, ничего ему не рассказав. Не переживай, он меня всё-таки не убил — и у него будет время остыть... Я нашёл для себя временную замену: Кирания будет являться на склад по моему старому графику. Думаю, она тебе понравится. – Блядь, ты серьёзно?! – не выдержал Тай. – Да. А потом они… потрахались, по-другому не скажешь — молча и непривычно неласково, — и Ведам, быстро собравшись, сказал на прощание: – Я люблю тебя. Прошу, не забывай об этом. Тай ничего не смог ему ответить — и потом два с половиной месяца на чём свет костерил себя за скудоумие. Ведам и правда уехал из города — и пропал без следа, словно в воду канул. Попытки узнать, куда он делся и что это за таинственная опасная миссия, ничего не дали: по официальным документам капрал Ведам Ормейн отправился в необычайно долгую увольнительную — на двенадцать недель, как раз до второго Высокого солнца, — и никакими делами со стражей связан не был. Неизвестность сводила Тая с ума, заполняла пустоты тягостными, а порой и порядком бредовыми фантазиями: Ведам всё же одумался, и прозрел, и понял, что принял за солнце вонючую выгребную яму; попал в беду, задолжал денег, продал себя в рабство; оказался каким-нибудь, блядь, наёмным убийцей и убежал из страны накануне разоблачения... Десятки раз Тай порывался вскрыть злополучное прощальное письмо, но не без труда, а сдержался, не предал чужое доверие. Конечно же, он был зол и обижен, но куда больше — напуган и раздосадован тем, что никак, совершенно никак не в силах был Ведаму помочь, что отрезан от него цельнокаменным, непрошибаемо плотным молчанием и мог теперь только ждать, мечтать и надеяться. Тай держался за это письмо как за якорь: если бы Ведам хотел с ним порвать, то не стал играть в хитровыебнутые игры, ведь так? И уж точно не стал бы бросать заодно и всю свою жизнь: работу, которую так любил, родителей, что жили в бодрумском предместье... верно же? Все трогательные слова, нежные признания и красноречивые жесты, каждую минуту их близости, плотской и не только, Тай прокручивал в голове, снова и снова, пока не убеждал себя, что ничего не придумал, не обманулся, не разглядел влюблённости там, где её и не было никогда, и обретал подобие равновесия — до следующего срыва. Между делом хан исхитрялся вести себя почти как обычно, хотя от Вароны, конечно, не мог ничего утаить. Тай следил за городом, защищал своих меров и их территории, поддерживал связь со стражей — альтмерка Кирания и правда оказалась достаточно сообразительной и интересной, чтобы с ней можно было не без удовольствия сотрудничать, — и даже стал больше читать: глазные капли, которые раздобыл ему Ведам, отлично справлялись с усталостью. Со временем Тай почти свыкся с пустотой, расцветшей меж рёбер — как свыкся когда-то с болью в спине, и ломотой в суставах, и даже с кривой образиной, выглядывающей из зеркала. Не в первый раз он терял то, что дорого, и каждая такая потеря многому его научила — и как бы то ни было, а Ведам научил его принимать себя… в достаточной мере, чтобы все прелести чувственных удовольствий — и разрядки, что наступает следом, — вновь для него приоткрылись. Как бы нелепо ни звучало — даже в мыслях — это достижение, а Тай радовался, что наловчился нормально дрочить, тем более что их с Ведамом связь подарила ему множество незабываемых образов. Надежда, что любовник вернётся, не угасала до конца, даже когда пошёл третий месяц разлуки, но Тай готовился к худшему — и понимал, что вряд ли кому-то ещё сумеет довериться. А впрочем, Ведам Ормейн снова сумел его удивить — и даже до наступления Высокого солнца. Двадцать шестого Второго зерна, поздним весенним вечером Тай, подмывшись после очередного ритуального рукоблудия, собирался уже отходить ко сну, как на его пороге — без стука и без приветственных слов — возник один до боли знакомый мер. Тай ущипнул себя за ногу, но Ведам даже не думал исчезать, лишь так же молча шагнул в Нору и запер за собой дверь — левой рукой, потому что правой держал объёмистый холщовый мешок, и пальцы, сведённые на горловине, почти побелели от напряжения. Он принарядился — модные сапоги на высокой шнуровке, красный редоранский шёлк, — подвёл углём веки; отпустил волосы — по-прежнему сбривал у висков, но теперь смог собрать их, отросшие, в хвост. Ему очень шло, но прошедшие месяцы к капралу Ормейну явно не были ласковы: он похудел, под глазами залегли тени, скулы, покрытые пятнами лихорадочного румянца, болезненно заострились... Тай не знал, что ему делать — и что, блядь, Ведам от него ожидал, заявляясь вот так, без объяснений? Что брошенный любовник кинется ему на шею и зальётся слезами, словно девица из плохонького романа? Примет без лишних вопросов — будто и не было ничего? – Я рад тебя видеть, – сказал, проглотив обвинения, Тай. – Рад, что ты жив. – Прости меня, – невпопад отозвался Ведам. – Прости, но я не мог иначе. – Что ты… Тай не успел договорить, подавился остатками фразы — потому что в этот момент Ведам раскрыл мешок и вывалил ему под ноги... головы. Две мерские головы, мужскую и женскую, и если первую Тай скорей угадал, чем узнал — мог похвастаться пусть и излишне близким, но довольно непродолжительным знакомством, — то вот вторую... Ноги у Тая стали как ватные, но он всё равно подошёл, не без труда нагнулся — и поднял за рыжеватые волосы не кого-нибудь, а госпожу Телванни Рету Марион! Трудно было сказать, сколько Тай стоял так, вглядываясь в изуродованное ужасом лицо бывшей любовницы, прежде чем пальцы его разжались, а сам он рухнул в ближайшее кресло, уронив голову — свою голову — на руки. Тонкий плодоносный слой рассудка смыло напрочь — остались лишь голые камни. Что же теперь? Плакать? Смеяться? Искать ответы? – Как ты… как ты узнал про неё? – выдавил Тай, не поднимая взгляда. – Ты назвал своё настоящее имя. Одного этого оказалось вполне достаточно. Я же легаш — и не самый плохой при этом. Он замолчал; Тай всё же собрался с духом, взглянул на Ведама — мертвенно побледневшего, с глазами отчаянными, совсем больными, — и душу словно кипятком ошпарило. – Садись, – сказал он, указывая на кресло напротив и чувствуя, как раскалённым прутом выжигаются из груди загноившиеся, самые болезненные обиды. – Рассказывай. Ведам сел — медленно, непривычно неловко, — впился пальцами в подлокотники и послушно начал рассказывать — с горячностью, которая удивляла даже больше, чем отрубленные головы: – Я слишком многое на себя взял, я понимаю. Я не должен был — но ты назвал своё родовое имя, и я не мог не ухватиться, не заглянуть… Не хотел ничего делать и знал, что не вправе — а всё же не выдержал. Ты так далеко ушёл от них всех! Ты сделал так много — для города, для себя… А всё же она держала тебя, и прошлое — держало. Чтобы его оборвать, тебе всё равно нужно было когда-нибудь да вернуться, а я не хотел, чтобы ты туда возвращался. Эгоистично, знаю… Поэтому я пришёл туда сам, и оборвал — сам. Прости меня, если сможешь. Я поступил самонадеянно и пойму, если ты не захочешь меня здесь видеть… Но я и правда хочу, чтобы ты был счастлив — даже когда не умею делать тебя счастливым. “Больной ты ублюдок, Ведам Ормейн! – думал Тай — с восторгом, пузырящимся на губах едва сдерживаемым смехом. – Боги, какой же ты бесподобный больной ублюдок!” – Как ты это провернул? – сказал он вслух, кусая губы. – Ты что, вёз через полстраны мешок с отрубленными головами? А что если бы тебя поймали? С ними поймали? – Меня не поймали, – ответил Ведам, пожимая плечами; кажется, он немного пришёл в себя — по крайней мере, продолжил рассказ в привычной своей размеренной, чуть отвлечённой манере. – Я долго и тщательно всё планировал. Нашёл союзников, подготовил себе амулеты — ты знаешь, мои амулеты очень трудно распознать... Узнал об этих двоих всё, что нужно было узнать, и сделал с ними всё, что нужно было сделать. Так же тщательно замёл следы — хотя телваннийская этика сама по себе пришлась очень кстати. Головы для перевозки упаковал очень аккуратно и всё там зачаровал, чтобы не испортились в дороге. Снова перевоплотился в стража, вооружился нужными бумагами — и меня нигде не досматривали. Мои вещи не трогали. – Ты притащил своему чудовищу голову la belle dame и её витязя! – нервно хохотнул Тай. – Такого для меня никто и никогда не делал... Ты же всем ради этого рисковал — жизнью, свободой, карьерой… Зачем? – А разве не ясно? И Тай, не в силах больше с собой бороться, сдался и всё-таки разыграл девицу, выпрыгнувшую прямиком из бретонской новеллы: поднялся с кресла, пересел Ведаму на колени и, распустив его хвост и вцепившись пальцами в волосы, стал выцеловывать из него два с половиной месяца разлуки — пока в груди не кончился воздух, а шею не свело судорогой. Им пришлось долго искать удобное положение, но в итоге Тай пристроил голову на обтянутое красным шёлком плечо, уткнулся Ведаму в шею и, заключённый в кольцо сильных рук, даже не порывался истерически расхохотаться. – Я передал им обоим приветы от Тависа Отрелета, прежде чем убить, – рассказывал Ведам, поглаживая его напряжённую спину. – Их смерть всё равно была слишком лёгкой, но я не из тех, кто умеет истязать ради удовольствия — и не я один такой. Не ты здесь чудовище! Чудовищами были они — и конец их ждал соответствующий. – Ты и правда слишком хорошо меня знаешь, – хмыкнул Тай; к горлу подступил ком, и он из последних сил сдерживался, чтобы не расплакаться. – Я не могу на тебя сердиться… Но никогда… никогда, слышишь, Ормейн! Никогда больше не делай такой херни, не обсудив ничего и со мною не посоветовавшись. Никогда, понял?! – Никогда, – с готовностью согласился Ведам. – Обещаю. – Кстати, что было в твоём письме? – Мой план, мои резоны и мои признания, – сказал, чуть замявшись, Ведам. – Память — на случай, если я не вернусь. Ничего нового... – Я тоже люблю тебя, суматошный ты даэдрот, – шепнул ему Тай, поддразнивая зубами капельку новой рубиновой серёжки. – И я чуть не поседел от этого приключения, но всё равно благодарен тебе, по-настоящему благодарен. Ты бесподобен, Ведам Ормейн, и, наверное, я и правда тебя не заслуживаю… Но хрен теперь отпущу! Даже если ты не придумал, куда же мы денем потом эти блядские головы. Ведам рассмеялся: коротко, хрипло, но Тай всё равно записал себе это в победы — сопоставимые по размаху с победой над Ретой и её старым новым (мёртвым) любовником. И ведь Тай не хотел для них мести!.. Вернее, он не хотел сам им мстить, не хотел возвращаться в их мир — мир, из которого его вырезали, — но вспоминать о них, знать, что Рета успешна и благополучна... Теперь её голова валялась у него под ногами — иронично, не правда ли? Ведам и правда слишком хорошо его знал и знал, за какие струны надо тянуть, а какие — рвать без жалости, чтобы исторгнуть из сердца самые чистые звуки. “Теперь меня ничего с ними не связывает, – мысленно удивлялся Тай, – ни с Ретой, ни с кеной Рионом, ни с Готреном, ни со всей этой гнилью. Теперь я свободен! Теперь здесь и правда мой дом, здесь и сейчас — мой дом. Мой город. Мои меры. Мой возлюбленный. Наше будущее…” Скромный провинциальный Бодрум был отмечен не на всякой карте, но каждый данмер прекрасно знал, какие коварные даэдроты таятся порой в тихом омуте — а в этом на первый взгляд скучном редоранском городишке творились вещи равно чудовищные и чудесные. Самое место для Тая-Тависа Отрелета! Что до Ведама Ормейна, то, как оказалось, в нём дремал не меньше, чем дремора-валкиназ, и Тай был в восторге от этого открытия. Его любовь, удобрившись могильной пылью, расцветала лиловым и алым, и впервые за всю свою беспокойную, полную ненависти, презрения и иссушающей жажды жизнь Тай — Тавис — был так всеобъемлюще, отчаянно счастлив. Может, этого счастья он и правда не заслужил — но ни за что его теперь не отпустит.