Тихий омут

Месяцы, проведённые на Вварденфелле — за охотой на Рету Марион и её подельника, — числились среди самых тяжёлых в жизни Ведама Ормейна. Не в том даже дело, что миссия, которую он на себя взвалил, была смертельно опасной и даэдрически сложной: сложности и опасности Ведама не пугали. А вот реакция Тависа... Ведам не мог поступить иначе: знал, что если не даст выход чёрной холодной ярости, затопившей душу, то она сожжёт всё вокруг — и даже прочные стены из законопослушности, которые Нелос годами помогал возводить, ничего не сдержат. Но было бы подло себя оправдывать: да, он защищал Тависа от ложной надежды и жадного прошлого — и отнял у него выбор. Взялся решать чужую судьбу — без спроса, без предупреждения, — и пропал, спрятав под сердцем ответы. Ведам, наверное, этого не заслуживал, но мысленно он тянулся к Тавису ежечасно; не расставался с ним — пусть и в мыслях. Скучал почти невыносимо — а как иначе? Сам себя отмежевал и сам потом тосковал и изводился сомнениями: даже если вернётся, то сможет ли хоть на что-то рассчитывать? Как дальше быть, если Тавис ему никогда больше не улыбнётся? О, хан со своими мерами был по-настоящему щедр: охотно улыбался и Вароне Седрас, и не-чужим детям, которых расспрашивал о школьных успехах. Однако для Ведама улыбка была у него особенная, как и имя — особенное. Тавис не боялся — и не пытался, как было вначале — напугать его заострившейся асимметричностью черт, некрасиво натянувшейся кожей; не прятался, не держал лица, забывал о самоконтроле: смотрел на Ведама, и каждая его улыбка грела как луч полуденного солнца... Смотрел — и словно бы видел больше, чем гулкий пустой сосуд, напитанный ядовитым дымом. Ведам был рад ошибиться и получить ответ, в который боялся верить — всё-таки Тавис его самоуправство понял и принял. Теперь смешно вспоминать, какие ужасы он прокручивал в голове... смешно, а всё-таки страшно: вдруг проснёшься, скинешь сладкий дурман, и окажется, что нет у тебя ничего и никогда не было? И Ведам держался крепко и, сгорая от смущения, вслух говорил непривычное, вязнущее на языке: как скучал по солнцу, что встаёт только ради него в каждой на двоих разделённой улыбке; по звучному голосу, украшенному певучим вварденфелльским выговором; по вечерам за книгами, по удивительному уму — живому и любознательному, бескрайнему, как океан, — по острому языку и чуткому сердцу; по длинным и ловким пальцам, героям бессмертных фантазий... Он не врал, когда говорил, что сами по себе шрамы его не привлекают, однако шрамы Тависа — совершенно другое дело. Конечно, Ведам бы предпочёл, чтобы его возлюбленный никогда не пережил всей той боли, что отпечаталась у него на коже, но всё-таки был заворожен её следами. Текстуры, контуры, краски… нежные розовые рубчики и грубые багровые шрамы; гладкость наново наросшей кожи и волнующая неровность рубцовой ткани… вылизывать, выцеловывать, оглаживать и покусывать — запоминая, блуждая, рисуя мысленно карты... Тавис был сильным, невероятно сильным: иной бы не вынес всего того, что ему довелось пережить. Ведам восхищался им и всё же не мог не быть боязливо нежен — разве можно иначе обращаться с чудом, залетевшим в твою ладонь на тонких бабочкиных крыльях? Дёрнешь неловко рукой, и ничего у тебя не останется — вспорхнёт твоё чудо и навсегда скроется. Сожмёшь слишком сильно и всё погубишь… Нет, Ведам не лукавил, когда называл Тависа прекрасным — сколько бы тот ни фыркал, кривил недоверчиво губы и морщил нос. — От тебя это слышать совсем нечестно, — заявил тот однажды, когда на двоих они уговорили слишком много сиродиильского бренди. — Зачем ты так? Ты ведь такой красивый, что мне иногда с тобой больно… Зачем ты такой красивый, Ведам Ормейн? За что твои мамка с папкой так сильно меня невзлюбили? Захмелевший Тай был чем-то совершенно особенным; Ведам трезвел быстрее, да и брало его всегда хуже, и иногда получалось… странно. Дураком и слепцом он не был и понимал, что ему повезло: тело у него сильное, черты — считаются правильными… да только что толку, когда содержимое так не в ладу с оболочкой? Пока он терзался, Тавис поднялся, пошарил рукой и достал из, кажется, "Реты" пузырёк изумрудного стекла. — Красивый и весь мой, — заявил он, деловито растирая в ладонях виноградное масло. — Прямо святой Фелмс, наставляющий злобного телваннийского колдуна на путь истинный! Знаешь, нам точно нужна твоя статуя! Когда затея храмовников выгорит, мы будем должны… почтить покровителя, так? Он будет стоять там для всех, но для меня — по-особенному. А потом Тавис ему улыбнулся, и Ведам совсем потерял голову: опрокинул его на кровать, дотянулся до полураспахнутых губ... Этот хмельной, пахнущий Джазби и бренди секс был совершенно великолепен — жаль, что мысли о клятой статуе оказались куда живучее, чем алкогольный дурман.