Параллели жизни и смерти

Дмитрий Павлович не заметил, как уснул. Сначала ему снилось нечто непонятное, удушающее, тяжёлое, а потом он словно увидел со стороны некую картину. Она напоминала иллюстрацию в пьесе «Юлий Цезарь», где дух убитого является убийце, но в то же время была другой. Великий князь жадно вглядывался в лица людей, умерших почти две тысячи лет назад. Цезарь даже в виде бесплотного духа приводил в трепет и внушал… нет, не страх, но уважение и восхищение. Дмитрий внезапно и не к месту подумал, что к Распутину у него были совсем другие чувства. Тревога, которую он ощущал рядом со святым старцем, была, а вот уважения и восхищения как-то не случилось. Может, сказывалось то, что, по слухам, именно Распутин отговорил царскую чету отдавать за Дмитрия Павловича свою дочь Ольгу? Но, по правде говоря, Дмитрий и сам не горел желанием становиться зятем императрицы. Нервная, рано постаревшая Александра Фёдоровна, которая тряслась над больным наследником, словно квочка (он иногда злорадно думал, что царственному кузену следовало осмотрительнее выбирать себе жену), раздражала его неимоверно. Дмитрий порой замечал даже за цесаревичем Алексеем, что и ему претит такая чрезмерная опека родителей, но мальчик умело скрывал свои чувства. «Далеко пойдёт, — думал иногда Дмитрий, наблюдая за цесаревичем и его семьёй, – если доживёт хотя бы до моих лет». Неожиданно Дмитрий оказался почти вплотную к участникам событий. Ни Брут, ни призрак Цезаря не обращали на него никакого внимания. Если б не голоса, Дмитрий мог бы сказать, что смотрит новое изобретение – синематограф. Вблизи великий князь явственно понял, что Цезарь и Брут внешне схожи — точёные аристократические черты лица были у обоих. — Что я вижу?! Ко мне ты сам явился, о великий Цезарь! – Брут говорил спокойно, но Дмитрий чувствовал, что внутри у него всё клокочет. — Да. — Назавтра насладишься местью? Цезарь мудро улыбнулся: — Мальчик мой, мне не нужна месть. Она нужна Октавию и Марку Антонию. — Простил? – зло усмехнулся Брут. — Я простил тебя в тот момент, когда понял, что ты заодно со всеми. Брут вдруг расхохотался: — Простил! Великий Цезарь, только тебе было дано умение прощать. Как ты сокрушался, когда не смог простить моего дядю Катона, что лишил себя жизни! Чело Цезаря помрачнело. — Не скрою, — глухо ответил он, – я хотел простить Катона, как простил многих, но, боюсь, что и он не понял бы моих замыслов, как и все остальные. — Мы спасали республику! – вдруг высокопарно вскричал Брут. Дмитрий едва не фыркнул. Единственное, что он хорошо запомнил из всего курса древней истории, так это то, что Римская республика в том понимании, какое было у помпеянцев, на момент диктаторства Цезаря давно не существовала. — Республику? – лицо Цезаря приобрело выражение крайнего изумления. – Мальчик мой, та республика была давно мертва. Не могу понять, как вы этого не заметили. Брут стукнул кулаком по столу, потом справился с собой и глухо спросил: — Значит, ты не веришь в мои помыслы о республике? Ты не веришь, что её можно возродить? — А разве вы смогли это сделать? – брови Цезаря поползли вверх. — Тебе затуманили голову речи Кассия. Но ты думал о другом, когда приблизился ко мне. Помнишь, куда ты нанёс удар? Брут сглотнул и невольно уставился куда-то пониже живота бесплотного духа. Дмитрий Павлович почувствовал неловкость. За годы учёбы в голове, конечно, отложилось, что Цезарю нанесли двадцать три удара, но вот куда и как, не удосужился запомнить. Тем временем Цезарь насмешливо спросил: — Значит, ты действительно думал о республике? Брут покачал головой и уткнулся лицом в ладони: — Ты всё понял, о великий Цезарь! Да, я мстил за мать в большей степени, чем за восстановление республики. — Признался, – так же насмешливо протянул Цезарь, и его бесплотные глаза загорелись. — Ты поэтому не стал защищаться, хотя мог? – прошептал Брут. Цезарь ничего не ответил. А великий князь чувствовал себя не лучше, чем Брут, с которым его так опрометчиво сравнил Феликс. Мудрый Цезарь сразу догадался об истинной причине, по которой последователь стоиков нанёс удар. И кто теперь знает, на самом ли деле Брут хотел восстановить республику, следуя своим принципам, или мстил за поруганную честь матери, которую Цезарь не стал брать в жёны? А может, это была обида незаконнорожденного сына на отца, который не признавал его? Насколько помнил Дмитрий, Цезарь большую часть состояния оставил приёмному сыну – внуку своей сестры Октавиану, будущему императору Августу. Но, с другой стороны, как же не признавал, если простил, если в последний момент подставился под удары? Как Феликс вообще умудрился сравнить эти убийство Гришки и убийство Цезаря?! — Ты будешь меня ждать, когда я умру? – вдруг тихо спросил Брут у призрака. — Да. Несчастный вид Брута очень растрогал Дмитрия, в горле у него запершило, а на глаза навернулись непрошеные слёзы. Внезапно стало тяжело дышать. Дмитрия окатила паника, он стал задыхаться и с трудом открыл глаза, вырываясь из удушливого плена сновидений. Последнее, что он запомнил, — зорко смотрящие на него, насмешливые глаза Гая Юлия Цезаря. Дмитрий вскочил с дивана, распахнул окно. В кабинет ворвался морозный воздух улицы. Дмитрий опёрся локтями о подоконник и наполовину высунулся наружу. Надышавшись, он, как и Брут во сне, уткнул горящее лицо в ладони. Господи, что они затеяли?! Что?! Спасёт ли это убийство Россию, или получится, как с убийством Цезаря, когда Римская республика окончательно пала? Постояв так какое-то время, Дмитрий отнял руки от лица, резко выпрямился и тихо, но жёстко бросил в темноту декабрьской ночи: — Если Феликс считает, что убийство спасёт шатающийся во все стороны дом Романовых и Россию, я приду и помогу ему. Но я не уверен в правильности его решения. С этими словами он захлопнул створки окна.