Dawn Treader

— Что читаешь? Квентин поднимает взгляд от страницы. Элиот стоит в дверном проёме кабины, с опущенными рукавами его потертого свитера до самых кончиков пальцев. Уличный туман достаточно прохладный, но не настолько, чтобы Элиот выглядел так, будто он один из тех бездомных людей с отчаянным, опустошенным видом и явными признаками гипотермии, которым раньше Квентин в самые морозные дни зимы покупал кофе. Несмотря на то, что Элиот проспал все утро, Квентин чувствует неожиданный укол вины за побег из спальни на крыльцо вместе с книгой. Стыд за чувство, будто он нуждается в побеге, за желание провести время с самим собой, когда Квентин должен был в первую очередь догадаться, что этот день для Элиота станет одним из плохих, и позаботиться о нем. — Кью? — повторяет Элиот. — Прости. Я… Эм… — Квентин вновь кладёт ладонь на книгу. — «Покоритель Зари», это… — Нарния, — Элиот мимолетно улыбается. — Устал от Филлори? — Да, можно сказать и так. Входная дверь скрипит, когда Элиот открывает её. Он садится рядом с Квентином на плетеной кушетке и потягивается. Квентин держит свою книгу так, чтобы Элиот смог устроиться на его коленях. — Привет, — говорит он. — Привет, — Элиот моргает, будто он ещё не до конца проснулся, будто мыслями он все ещё где-то далеко. — Почитаешь мне? — Конечно. Эм… — Квентин открывает книгу. — С самого начала? — Оттуда, где читаешь ты. Квентин прочищает горло и начинает читать. «Но я не расскажу тебе, насколько короток или длинен будет путь, только то, что он проходит через реку…» Элиот удобно устроил голову на его коленях, уткнувшись щекой в живот Квентина сквозь его рубашку. В конце концов, Квентин начинает медленно перебирать его волосы. Они грязнее, чем обычно. Квентин знает, что Элиот забросил свою ежедневную рутину по уходу за собой, но это не имеет значения, ведь это — Элиот. Он может быть покрыт грязью с ног до головы, и Квентин все равно захочет сжать его в своих объятиях. Это приятно, сидеть вот так. Квентин может почти забыть, что существует хоть что-то за границами этого магического мира, что за туманными морем вселенная все ещё крутится в колесе экзистенциального безумия. Это ощущение похоже на те счастливые годы, которые они провели за мозаикой. Элиот засыпает на коленях Квентина, вдыхая медленно и глубоко, пока брызги приливных волн долетают до нижней лестницы крыльца. Квентин перестаёт читать на мгновение, трепеща от ощущения прижатого к нему Элиота. Спустя какое-то время он вновь продолжает свое чтение, нежнее и мягче, чем до этого, потому что было бы эгоистично так не поступить. ____ Не все плохие дни Элиота такие спокойные. Иногда он кажется целенаправленным устроить ссору буквально из-за всего, будто он пытается понять, когда Квентин сорвётся. Иногда он бросает кружки и тарелки в стену и стонет от раздражения, видя, как трещины магическим образом исчезают, убранные каким-то заклинанием, которое также доставляет им пищу, алкоголь, чистое постельное белье и такие полюбившиеся книги в мягких обложках. Иногда Элиот не вылезает их постели. Иногда он сидит в беспорядочном хаосе из простыней на их неубранной кровати и смотрит в окно, где море окружает кабину со всех сторон. Элиот все смотрит и смотрит, пока Квентин больше не может это выдерживать и закрывает шторы, и, возможно, это и есть его точка срыва. Скорее всего, именно поэтому неважно, сколько кружек и тарелок разобьёт Элиот, или как громко он будет кричать от раздражения, потому что Квентину без разницы, что он делает с ним, его лишь волнует, что Элиот делает с самим собой. Это нелегко, и Квентин никогда не достигнет той степени унижения, чтобы рассказать ему об этом. Но это работа, тяжкая работа. И Квентин помнит, как его отец однажды сказал, что быть влюблённым — это то, что случается с тобой, а оставаться влюблённым — твой собственный выбор. И это самая простая вещь для Квентина, выбрать Элиота. __ Они были здесь… возможно, пять месяцев? Или шесть? Квентин никогда не пытался отыскать календарь, хотя он знает, что при желании кабина сможет ему предоставить его. Неважно, как долго они находятся здесь, у них нет какого-то расписания. Нет определённого дедлайна на восстановление Элиота. Квентин оставался бы здесь годами, веками, если бы потребовалось. Когда он видит стопки книг о Нэнси Дрю на полке, когда натирает сухую кожу рук лосьоном, или когда надевает особенно мягкий свитер, Квентин скучает по Джулии. Но это всегда нежная тоска. Он мечтает услышать её голос по телефону или прочитать её сообщения с множеством розовых сердечек в конце предложения. И на этом все. Он не скучает по остальным, по крайней мере, не особо. Наверное, он должен чувствовать себя виноватым из-за этого, но теперь у него есть много новых поводов, чтобы чувствовать себя по-настоящему виноватым, и отсутствие негативных эмоций в них не входят. В любом случае, это ожидаемо. По сравнению с пятидесятью, шестидесятью годами, которые он провел за мозаикой вместе с Элиотом, знакомство с ними кажется мгновением. Всё, связанное с Элис, теперь ощущается лишь ещё одними опрометчивыми, безысходными отношениями его подростковых лет. Неловко, неуклюже и бессвязно. Пенни, Кэди, Марго, Джош… Да, они прошли через многое вместе, но Квентин не уверен, что это делает их друзьями. Скорее это делает их людьми, к которым можно обратиться в трудную минуту, но не людьми, которых хочется видеть ежедневно. ____ Рассветы тут всегда одинаковые, серые и тусклые. Как и все остальное, они должны быть нераздражающими и успокаивающими. Квентин бодрствует, чтобы увидеть этот рассвет, все две минуты, которые он длится. Квентин не спал с того момента, как солнце село вчерашним вечером. Они оба не спали. Не сомкнув глаз, просто лежали в постели, переплетаясь ладонями и щиколотками под простынями. У Квентина остались смутные воспоминания их разговоров, но он не знает, о чем именно они были, в его памяти остался только низкий шёпот Элиота. Никто из них не болен, но есть ощущение, будто это утро после ночи, проведённой с температурой и лихорадкой. Будто бы все ушедшие часы он провел, стирая пот со лба Элиота, толча имбирь в ступке для чая, молясь всем богам, в которых он даже не верит. Чувствуется, что они перешли на другой конец чего-то нового, что Квентин пока не может понять. Элиот смотрит в потолок, но не тем пустым взглядом, который так сильно расстраивает Квентина. Он думает о чем-то, что заставляет его рассмеяться в какой-то момент. Квентин вздрагивает. Если подумать, тот факт, что смех его лучшего друга теперь вызывает удивление, разбивает сердце. Но пока что Квентин просто неуверенно улыбается. — Эл? — Боже, — говорит Элиот. — Это довольно угнетающе, не правда ли? Квентин перестаёт улыбаться. — Что? Элиот перекатывается на сторону Квентина. Мягкий свет восходящего солнца очерчивает его взвившиеся кудри, под его глазами чётко виднеются круги, но каким-то образом, растрепанным и невыспавшимся, он выглядит больше похожим на прежнего себя, чем за все последние шесть месяцев. — Я только что осознал, — объясняет он. — что я так нормально и не поцеловал тебя с тех пор, как вы избавились от Монстра. Мы просто лежали тут всю ночь, едва касаясь друг друга, и я… Я был слишком холоден. Слезы застывают в глазах Квентина, так и не пролившись. — Ты ничем не обязан, — пытается сказать он, но это звучит довольно жалко. Элиот останавливает его. — Кью, иди сюда. Элиот притягивает Квентина к себе. Он прислоняется к нему охотнее, чем к кому-либо за всю свою жизнь, издавая мягкий и отчаянный стон, когда губы Элиота находят его. По крайней мере, это остаётся прежним. По крайней мере, Элиот все ещё целует его так, будто он никогда не был более уверен в чем-то в своей жизни, будто это спор, и он на все сто процентов не сомневается, что победит, будто он делает громкое заявление каждым ударом сердца. Квентин оборачивает свои руки вокруг талии Элиота и прижимается к теплу его тела, пытаясь не думать, насколько близко он был к тому, чтобы никогда больше это не почувствовать, насколько давно его не обнимали подобным образом. Он не очень хорошо целуется, не после такого длинного перерыва, но Элиота, кажется, никогда не волновало, что его «ответы» не такие уж выразительные. Они остаются в постели до самого вечера, пока Элиот не заявляет, что он хочет попробовать испечь пирог и спускается на кухню с простыней, обмотанной вокруг его тела, как тога. Элиот практически сжигает тесто, но они открывают окна, а дом сам избавляется от дыма. Они вместе смотрят на закат, как всегда тусклый и нераздражающий, этим вечером на крыше дома, без одежды, укрытые лишь одеялом, делясь теплом друг с другом. И это первый раз за долгое время, когда Квентин позволяет себе надеяться, что завтра станет лучше. ___ Но завтра Элиот снова кричит. Квентин находит его на кухонном полу с бутылкой персиковой водки в руках. Он пытается заставить Элиота подняться, но тот лишь отталкивает его. — Ты не сможешь починить меня. Это одна из худших вещей, которую только можно сказать, и Элиот знает это. Квентин не может удержаться, впервые за шесть месяцев он грубит в ответ. — Я не пытаюсь починить тебя. Я пытаюсь спасти тебя от алкогольного отравления, мудак. — Тогда можешь не утруждаться, — Элиот отдергивает руку. — После такого не становятся прежними. Я обречён. Я больше ничто, до сих пор заключён в собственном ебанном разуме. И ты все равно бросишь меня, поэтому просто уходи. — Я никуда не ухожу… — Ты, блять, тратишь свою жизнь, Кью! Квентин замирает. — Отлично! — огрызается он. — Ты хочешь, чтобы я ушёл? Тогда я так и сделаю. — Что ж, прекрасно! Сваливай отсюда! Квентин хлопает за собой дверью и спускается к лодке, привязанной к берегу, прежде чем остановиться. Он может уйти, в этом все и дело. Он может взять эту лодку и отплыть в море, пока границы карманной вселенной в конце концов не приобретут очертания чего-то знакомого. Но здесь лишь одна лодка. Прежний Элиот сделал бы плот из книжного шкафа и использовал бы ложки и сковородки в качестве весел. Но нынешний Элиот, который шаркает ногами, поднимаясь по лестнице… Он сомневается, что Элиот бы позаботился о себе сам, если бы Квентин не готовил для него. Квентин не уверен, что дом смог бы спасти его. И он не хочет это проверять. Он возвращается обратно и останавливается у запертой двери ванной. — Я зол на тебя, — говорит он достаточно громко, чтобы Элиот смог услышать. — Ты спишь на диване. ___ Квентин имел дело с депрессией всю свою жизнь, что, как ему кажется, даёт право сказать, что это явно не она. Элиот не в депрессии. Он довольно упрямо застрял на перепутье, отказываясь решать, какую дорогу ему выбрать. И это даже не о том, что он может принять решение, а на следующий день сразу быть в порядке. Но он мог бы сделать выбор сегодня, а завтра принять душ, надеть свою старую одежду и почувствовать себя чуть больше самим собой, начать исцеляться. Но он не принимает решение. Как раз наоборот, он делает все, чтобы его избежать. И это… Черт, это раздражает. Это раздражает, но это не работа Квентина делать за него выбор. Ничего не сработает, если он примет решение вместо него. И Элиот может навсегда вцепиться в «в меня вселился кровожадный монстр»-травму. Он может держать их здесь вечность, но это будут они. Потому что вселенная забрала достаточно у Квентина не для того, чтобы он отдал ей ещё и Элиота. Даже если остатки их жизни будут проведены в карманном мире, Квентин проведёт их вместе с человеком, которого он любит. ___ Почти каждую ночь Квентину снится мозаика. И это благословение. Есть так много вещей, которые ему могут сниться, вещей, связанных с кровью, скорбью, болью, отчаянием, ужасом. Возможно, это заслуга магии дома, что ему не приходится вновь видеть худшие воспоминания его жизни. Но скорее всего, это заслуга Элиота, спящего рядом с ним. В любом случае, ложась спать, он возвращается домой. Он встаёт после долгого дня сидения на коленях перед мозаикой, с болью в ногах, но забывая об том и падая в объятия Элиота, позволяя ему держать себя и убирать чересчур отросшие волосы от шеи, чтобы поцеловать её. Он сидит у огня, накрыв их тела самодельным одеялом и слушая бесконечные сплетни Элиота, рассказанные ему труппой певцов, проходящих вчера мимо. Квентин чувствует губы Элиота на своих плечах, груди, подбородке. Он закрывает глаза в постели, где Элиот спит на расстоянии вытянутой руки от него, и возвращается обратно в место, в котором они провели годы, создавая вокруг себя кокон чего-то знакомого и интимного, в котором каждая часть жизни Квентина имела на себе отпечаток Элиота. И если он проснётся, тоскуя, скучая по человеку, лежащему совсем рядом, тогда… Что ж. Квентин думает, что это хорошее напоминание, когда тянется к Элиоту, чтобы переплести свои пальцы с его. Воздух под одеялом тёплый, и грудь Элиота мягко вздымается под лунным светом. Они оба в безопасности, они оба живы, и они вместе. Квентин повторяет себе, что они справлялись и с вещами похуже. ___ — Как ты думаешь, кто построил это место? Квентин откладывает «Сильмариллион» в сторону. — Не знаю. Джош сказал только, что это был «его друг», но зная его… — Это может быть миллион различных людей или чуть меньше богов. — Да, именно. Элиот сидит на диване, а Квентин облокачивается на его колени. До этого момента он наслаждался тишиной и мягкими движениями пальцев Элиота, заплетающих его волосы в косы, но разговор, не включающий в себя ругательства, пьянство или слезы стал достаточной редкостью, чтобы действительно привлечь его внимание. — Ты же не думаешь… — Нет, — отвечает Элиот, не дав Квентину закончить. — Не очень-то и похоже на Амбера, да? — Не похоже, — соглашается Квентин. — Но строительство чего-то подобного занимает много энергии. Может ты… Эм. Ты не знаешь других богов, строивших карманные вселенные в свободное время? — Никто не приходит на ум, — отвечает Элиот, и он звучит скорее заинтересованно, чем раздражённо. — Я предполагаю, что если бы я захотел узнать поподробнее, кабина предоставила бы мне необходимые материалы? — Эм… Да, скорее всего. — Чудесно, — Элиот встаёт, и Квентин обратно облокачивается о диван. Он думает о том, чтобы последовать за Элиотом в библиотеку, но по какой-то причине это кажется неправильным решением. Впервые за долгое время Элиот, кажется, заинтересовался чем-то по собственной воле, и, возможно, у него появилась мотивация сделать что-то другое, кроме как сидеть рядом с Квентином, пока он читает. Это слишком хрупкое достижение, которое вполне можно разрушить несогласованным и неловким присутствием рядом. Так что вместо этого он снова открывает «Сильмариллион». Он заканчивает «Айнулиндалэ» и почти начинает «Валаквенту», когда слышит, как возвращается к жизни проигрыватель. Музыка льётся по лестнице, и Квентин чувствует шаги Элиота наверху. Он не может определить, танцует ли Элиот, держа в руках книгу, как он раньше делал это в Брейкбиллсе, или же он просто ходит по комнате, но Квентин все равно улыбается так широко, что его лицо начинает сводить. __ Это несправедливо сравнивать нынешнего Элиота с ним прежним, несмотря на то, что они — один и тот же человек. Это несправедливо просить Элиота не подвергаться влиянию, не меняться после всего пережитого. Несправедливо сравнивать то, как Элиот трепетно занимается с ним любовью в кабине, и то, как он трахнул его в первый раз в Брейкбиллсе. Несправедливо мечтать, чтобы его улыбки были немного счастливее, немного безумнее, немного сильнее. Это неправильные сравнения. Они не имеют ничего общего друг с другом, эти Элиоты. Никто не остаётся тем же человеком после худшего события в их жизни. Квентин определённо не тот же человек, которым он был до того, как ему пришлось похоронить Элиота в их прошлой жизни. Было бы несправедливо просить его не меняться, когда он до сих пор чувствует грязь под своими ногтями, когда он все ещё может почувствовать кожу Элиота, мёртвую, холодную и восковую. Это несправедливо, но Квентин смотрит на Элиота и видит все это. Он видит Элиота, такого учтивого, уверенного, не похожего ни на кого больше, когда они встретились впервые. Он видит Элиота, мрачного, но решительного, держащего его в своих руках, после смерти Элис. Он видит Элиота, коронованного правителем Филлори, коронующего его в ответ. Он видит Элиота в тронном зале, Элиота в годы мозаики, тридцатилетнего, пятидесятилетнего, семидесятилетнего Элиота. Он видит Элиота, когда воспоминания вернулись к ним, когда Квентин по-идиотски предложил попробовать вновь. Он видит Элиота, стоящего между ним и Монстром, отказывающегося позволить Квентину провести века в этой тюрьме. Он видит Элиота, становящегося самим собой, после того, как они снова заперли Монстра в Чёрном замке. Он видит Элиота, дрожащего, бледного и до сих пор в шоковом состоянии, пересекающего комнату в несколько шагов и берущего лицо Квентина в свои руки, чтобы поцеловать. Он слышит, как Элиот шепчет ему в губы: — Я люблю тебя. Кью, я был таким глупым. Прости меня. Квентин прекрасно знает, что не существует переключателя, с помощью которого можно все вернуть обратно. Или же, он предполагает, что такой переключатель был, но давно исчез. Хотя Квентин все равно им бы не воспользовался, потому что все эти версии — один и тот же Элиот. Он не может потерять его, не потеряв их все. Квентин бы не никогда так не поступил, не променял ни одно из воспоминаний на целый мир. ____ На улице идёт дождь, слабая, но непрекращающаяся морось, и Квентин все равно поднимается на крышу, потому что, по его мнению, плакать в одном с Элиотом доме, когда его эмоциональная травма гораздо больше, — ужасно грубо. Сидеть под дождём и дрожать кажется ещё более идиотским поступком, поэтому он возвращается на чердак, чтобы поплакать там, что по ощущениям одновременно ещё более жалко, но более практично. Ну что же, это и есть название автобиографии Квентина: «Жалко и практично». Элиот находит его именно в тот момент, когда Квентин издаёт особенно позорный всхлип. Элиот поднимается по лестнице и остаётся стоять на другом конце чердака, будто боится, что его близость только ухудшит положение. — Кью… — Прости, — удаётся выговорить Квентину. В какой-то степени. — Я просто… Эм. Прости. — Не извиняйся за свои слезы. Ты же знаешь, я не поддерживаю стереотипное мужское поведение. — Прости, — снова произносит Квентин. — Черт, я имел в виду… Он утыкается лицом в свои руки. Это настолько болезненно, будто слезы готовы прорваться сквозь каждую клетку его кожи. Элиот не прикасался к нему, по-настоящему не прикасался, с той самой ночи, когда они пробыли вместе до самого рассвета, и ему кажется, будто он давно находится где-то далеко отсюда. Будто его душа ускользает в этот туман, а само тело больше не способно её удержать, по крайней мере, не в одиночку. Боже, это звучит так глупо, а ощущается ещё глупее. Элиот отворачивается от Квентина. — Знаешь, ты можешь уйти, — говорит он. — Ты не обязан оставаться со мной. Квентин перестаёт плакать на достаточный промежуток времени, чтобы успокоиться и взглянуть на него. — Перестань, Эл. Ты меня прекрасно знаешь. — Это другое, — говорит Элиот, не поднимая взгляд. — Это причиняет тебе боль, Кью… — Мне было бы больнее, не будь меня здесь. Теперь Элиот поднимает на него глаза с некой надеждой в них. — Я имею в виду, что все в порядке. Ты можешь уйти. — Нет. Это ничего не решит. — Кью… — Эл, послушай, единственное, что причиняет мне боль — тот факт, что больно тебе. Если я уйду, лучше не станет. Я просто… Я не знаю, как помочь, и это убивает меня, потому что я так сильно люблю тебя и лишь хочу, чтобы ты снова стал счастливым… — Я… — Элиот говорит таким голосом, достаточным для Квентина, чтобы пересечь чердак в несколько шагов и заключить его в объятия. Квентин утыкается в его плечо и не может удержаться, чтобы не заплакать сильнее, чем когда-либо, ведь он пахнет все также, ощущается все также, и он сам все тот же, тот же Элиот, — единственная фиксированная точка в жизни Квентина и важнейшая вещь в ней. Элиот позволяет плакать ему, казалось бы, часами, уткнувшись носом в его волосы и крепко обнимая за плечи. Он шепчет глупости: «я рядом», «все в порядке», «никто ни от кого не уходит». И Квентин почти верит ему. Со временем Квентин устаёт и вновь тихо извиняется. — Нет, — говорит Элиот. Квентин больше чувствует гул этого слова в своей груди, чем слышит его. Почти забытое чувство, когда они разговаривают, обнимают друг друга, утешает его больше, чем могли бы долгие часы рыданий на крыше. — Нет, я… Боже, Кью, это я должен извиняться. Исцеление должно быть командной работой, да? А я заставляю тебя делать абсолютно все. — Всё в порядке, — отвечает Квентин, хотя его голос до сих пор хриплый от слез. — Я рад помочь. — Кью, ты плачешь в одиночестве на чердаке. В этом есть смысл, но… — Нет, не в одиночестве. — Нет, больше не в одиночестве. Ты больше не будешь бороться с этим один. Это моя чёртова травма, я справлюсь. Желательно полностью и желательно быстро, потому что я не могу видеть тебя в таком состоянии. Квентин поднимает голову от груди Элиота. Его глаза красные и уставшие, но в них видна металлическая решимость, которую Квентин не видел уже долгое время, которую он вспоминает со времен их сражений, пережитых и выигранных вместе. — Я не хочу на тебя давить, — говорит Квентин. — Если тебе нужно время… — С меня достаточно, — перебивает его Элиот. — С меня достаточно этого лимбо, я хочу вернуться к нашей жизни. — Хорошо, — отвечает Квентин. — Всё, что ты хочешь, Эл. Всё, что тебе нужно. Взгляд Элиот смягчается. Он кладет свою руку на щеку Квентина, и тот не может удержаться, чтобы не прижаться к ней. Элиот притягивает Квентина ближе и целует. Это чувствуется каким-то образом иначе, по сравнению со всеми их прошлыми поцелуями, будто начало новой главы в их совместной жизни. И блять, это такое глупое клише. Но это не тот же самый Элиот, кричавший «прекрасно, сваливай отсюда», это абсолютно новый Элиот. Но одновременно это все тот же человек. Это тот же человек, которого Квентин любил целую жизнь, его единственный правильный выбор. Так что он прижимается ближе, забирается на колени Элиота и целует его жадно, решительно высказывая этим все свои эмоции. ___ С рассветом они садятся в лодку. Они провели ночь, прощаясь с их карманным миром. Прощай, подвешенная реальность. Прощай, отсутствие реальных проблем. Прощай, отчужденное укрытие. Прощай, тишина. Прощай, тусклый мрак. Прощайте, библиотека, кухня и шкаф, заполненный пустыми бутылками. Прощайте, просторные чистые простыни, крыша, крыльцо и семимесячная жизнь, проведённая в тревоге. Элиот использует свой язык, чтобы заставить Квентина кричать от удовольствия, а потом Квентин усаживается в постели и показывает карточные фокусы, пока Элиот не называет его идиотом и притягивает для поцелуя. Квентин ещё немного плачет и заново вспоминает, каково это ощущать улыбку Элиота, касающуюся его кожи, понимать, что это реально. Элиот уходит в ванную, и когда он не возвращается долгое время, Квентин надевает брюки и находит его, бледного и дрожащего, смотрящего в зеркало так, будто увидел в нем призрака. Но когда Квентин прижимается губами к его обнаженному плечу и притягивает в крепкое объятие, Элиот не срывается и не отталкивает его. Он прислоняется ближе. Их завтрак состоит из водки, заботливо предоставленной кабиной. Квентин считает, что, возможно, это и нездорово, но сейчас им точно не повредит. В любом случае, он нуждается в небольшом алкогольном отравлении. Уже одна мысль о возвращении в реальный мир не вызывает у него энтузиазма. Элиот, должно быть, замечает ужас в его глазах. — Будь храбрым, милое сердце*, — говорит он. Квентин улыбается, качает головой и присоединяется к нему в лодке.