Дождь

Верховенский не властен над погодой, что его неимоверно раздражает. Он продумывает, каким образом можно вписать неожиданный дождь в свои планы, но ни одна из многочисленных мыслей в его голове не подходит. Смирившись со своим весьма прискорбным положением, Петр Степанович перестаёт злобно кривить губы на небо, напускает самое равнодушное выражение лица, на которое он только способен и шагает вперёд, попадая под ливень. Его кожаные перчатки страдают первыми, дальше следует всегда идеально уложенная причёска, а там доходит и до костюма. Погода становится все ужаснее, продолжает бушевать, но абсолютно невозмутимый вид Верховенского совсем не вяжется с общей мрачностью всей картины, он всегда держит маску до конца, а ведь дело даже вовсе не в том, чтобы сохранить достоинство, для Петра Степановича этот вопрос в принципе ничего не значит. — Оригинальный выбор времени для прогулки, — раздаётся совсем рядом знакомый голос, которому удаётся даже заглушить шум дождя, — но погода явно не для Вас, Петр Степанович. Верховенский резко смотрит в сторону. Ставрогин в той же ситуации, что и он, чужая идеальность, увы, не спасает от ливня. Приглушённое злорадство борется с искренним восхищением глубоко внутри. — Какая приятная встреча, Николай Всеволодович, — расходится в фальшивой любезности Верховенский, приподнимая голову и криво ухмыляясь, прибавляя с нарочитым сочувствием, — и Вам тоже, я гляжу, досталось? Он всматривается в чужое лицо так внимательно, смахивает лезущие мокрые волосы, хочет увидеть хоть что-то, но Ставрогин такая раздражающая и одновременно привлекательная загадка, манящая своей неприступностью и холодностью. К холоду Верховенский привык, ему достаточно одной ухмылки, одного слова, одного небрежного жеста, чтобы сбросить с себя маску лести и переключиться на безответную необходимость в одном конкретном человеке. Но у него нет ни ухмылки, ни слова, ни жеста. — Отнюдь. Мое положение… — Ставрогин с присущей ему изящностью и с лёгкостью волшебника раскрывает зонт над ними двумя, — выигрышней Вашего. Верховенский не сразу убирает руки от головы. «Все веселится», — злобно думается ему, пока глаза притворно скучающе рассматривают Николая Всеволодовича. — Вы под дождь попали, чтобы мне так благородно помочь? Посмотрите на себя, Ставрогин, на зонтик свой тоже взгляните, да-да, повнимательнее, Вы же с самого начала могли его раскрыть, а вот так… запачкались. Хотя, мы же с Вами о дожде говорим, тогда какой запачкались, право слово, очистились! Ставрогин закатывает глаза. — Вы всегда так много говорите, Верховенский. — О, я знаю, я Вас уже предупреждал об этой своей особенности, говорил и то, что говорить совсем не умею. Впрочем, Вы меня простите, я это исключительно Вас позлить сейчас так хотел своей болтовнёй. Ставрогин начинает делать первые шаги вперёд, от чего-то внезапно выглядя холоднее обычного, но зонт учтиво держит больше над головой Петра Степановича. Тот поспевает за своим невольным путником, опуская окончательно руки. Глаза же его загораются тем самым неизменным бесовским огнём. Дождь, может, очень даже хорошо теперь во все вписывается. — Так хотите от меня правду услышать? — А от Вас это возможно? — Шутите, это хорошо, что шутите. Я же Вам только одному ее и говорю, Николай Всеволодович, а Вы так всегда пренебрегаете, — Верховенский слишком близко приближает голову к чужому плечу, почти подбородком опираясь, — не заставляйте меня повторяться. Ставрогин косит взгляд в его сторону, одним только таким действием выражая сдержанное любопытство. Вот именно такого подобного жеста и ждал Петр Степанович, тут же выдавая широкую, довольную и даже какую-то предвкушающую улыбку. — А правда в том, что, — он ухватывается совсем внезапно за чужой локоть, понижает голос, говорит просто и прямо, — что Вы решили своё внимание на меня переключить. — Да что Вы несёте? — Вам знать лучше, поправьте меня, если я не прав, но Вы не поправите, а знаете, почему? — Ну? — Потому что Вам скучно, Николай Всеволодович. А я веселый, я для Вас исполню роль отличного шута, уже ее исполняю очень долгое время. Для всех простодушен и груб, но для Вас я исключительно смешон. — И не надоело Вам таким быть? — не без издевки бросает Ставрогин. — Да как иначе? — с почти искренней наивностью спрашивает Верховенский, брови вскидывая, — кто же тогда Вас от скуки спасёт? Кто, кроме меня? — Много на себя берете, Петр Степанович. — И мало получаю. Но идея требовать от Вас что-либо бесполезнее бесед с Кирилловым, — вздыхает Верховенский, слишком многозначительный взгляд кидая на свою руку, крепко держащуюся за чужой локоть. Ставрогин определённо что-то замечает в выражении его лица или же делает вид, иначе бы не спросил следующее: — Удивлены чем-то? Петр Степанович медлит с ответом, наверное, впервые. — Вы удивительно дружелюбны сегодня, — тянет он больше задумчиво, чем неуверенно, чуть щурясь. Ставрогин издаёт смешок, оставляя Верховенского в недоумении. Тот не уверен, злит его это или же нет. Оставшуюся дорогу они проходят в молчании. Петра Степановича по каким-то странным причинам так и не отталкивают. Николай Всеволодович лишь быстро убирает свою руку и отходит в сторону, опуская зонт, когда они наконец оказываются в укрытии под козырьком, перед входной дверью. — Вы были полезны и вовремя, — быстро начинает Верховенский, уже собираясь скрыться внутри здания, продолжая вещать уже там, зная, что половина его слов останется не услышанной, но передумывает, убирает руку от ручки и оборачивается на своего друга. Он смотрит молча, осознает что-то важное в своей голове, а затем заходится в хохоте. — Что Вас так рассмешило? — хмурится Николай Всеволодович. — Простите! Виноват! Такой забавный случай! — останавливаться, впрочем, Верховенский не собирается да и не раскаивается на самом деле, для вида только прикрывая рот ладонью. — Вы точно помеша- — Помешанный! Вы снова это сказали! Да я и без Вас это уже понял. Смеяться он перестаёт также резко, как и начал, исподлобья теперь смотря. — Знаете, Ставрогин, я Вам как-то сказал, что не могу я от Вас отказаться, — Верховенский подавляет новые смешки за кашлем, набирает воздуха, превращает усмешку в кривую улыбку и торжествующе выносит вердикт: — Да только и Вы, оказывается, от меня тоже не можете. Ставрогин делает то, что он делает всегда. Приподнимает голову, превращает своё лицо в маску, которую невозможно прочитать. Но в этот раз подобный трюк не срабатывает, наоборот, ещё больше убеждает Петра Степановича в правильности его слов. Замечая чужую перемену, он начинает ликовать, крепко сжимает руку в кулак, что слышится скрип кожаной перчатки, спиной врезается в дверь, открывая ту. — И что же Вы теперь планируете, Верховенский? — равнодушно подаёт голос Николай Всеволодович, словно его это совсем не касается. — Я много чего планирую, Вы и так осведомлены, думаете, что я что-то переменю из-за Ваших новых наклонностей? — отрезает Петр Степанович. — Глупо было бы и надеяться. — Не красуйтесь, Ставрогин, — чуть ли не пропевает Верховенский, — мы теперь с Вами одним грехом связаны. Он уже почти скрывается за дверью, а затем спохватывается. — А может, это нас бесы связали? Николай Всеволодович тут же проявляет себя, изогнув бровь. — Так значит, что и Вы… — он как нарочно фразу не заканчивает. Это и не нужно. Верховенский лишь невинно многообещающе улыбается напоследок, скрываясь окончательно, хлопая дверью. Ставрогин хмыкает и оглядывается. Дождь уже кончился.