Непорочный

Первым, что Гордий почувствовал, опять была боль. Ничего еще не было — ни рева и грохота боя, ни запаха гари, ни кровавой грязи, скрипящей на зубах, — а боль уже пришла и осталась. Раздирающая, злая. Свет, бьющий в глаза сквозь сомкнутые веки, появился чуть позже, пробился, прорезался из небытия. Болело только в груди, так страшно, как никогда, зато остальное тело, казалось, исчезло. Гордий прищурился на свет и попытался шевельнуть рукой в надежде нашарить оброненный болтер. Наверняка он где-то рядом… В глотке будто что-то застряло, мешая закрыть рот. Почему-то оно не запирало дыхание, но ощущалось, и Гордий, выдавив в рот едкий секрет ядовитой гланды, изо всех сил сомкнул челюсти. Нечто смялось с хрустом, омерзительно громко отозвавшимся в голове. — Что за… — почти сразу же раздался рядом очень знакомый голос. И другой, знакомый очень смутно, прервал его: — Отключи его немедленно. — Виноват, мой лорд, это… — Я же сказал следить внимательно, — смутно знакомый голос не терпел возражений. — И молча. Шевелись. Свет над Гордием, яркий и белый, покраснел снова и начал меркнуть. Он цеплялся за ускользающее сознание, как только мог, но голос Игнация Демира, ротного апотекария, быстро глох, отдалялся, смазывался, сходя на нет. Апотекарий, кажется, оправдывался. Гордий был не уверен. А потом он очнулся в сумерках и без боли. Тишина пахла апотекарионом, во рту стоял навязчивый вкус металла, слабость заполняла каждую мышцу лживой, бессильной легкостью, делала пальцы непослушными, а руки — неловкими. Пучки тонких проводов на концах контактов, подключенных к нейропортам, вздрогнули и закачались, едва Гордий пошевелился. Ладно, полежали и хватит. С третьей попытки уцепившись, наконец, за край койки и кое-как отталкиваясь локтем, он начал понемногу приподниматься, чтобы сесть. И почти сразу услышал: — Прекрати. Чтобы увидеть, кто приказывает ему, Гордию пришлось расслабиться и упасть обратно на спину, а потом откинуть голову. Там, за изголовьем койки, провисали петлей собранные в единый пучок трубки капельниц, чернел ребристый шланг с дыхательной маской — а еще чуть дальше, но тоже совсем рядом, тускло серебрились на изгибах складки незнакомой одежды, рука, согнутая в локте, придерживала капсулу с лекарством в креплении капельницы, и костлявые бледные пальцы с сизыми ногтями изгибались на кончиках, последними фалангами слегка запрокидываясь назад. Гибкий, какой-то омерзительно изящный, получившийся жест на несколько секунд полностью приковал к себе внимание Гордия. Желтоватая прозрачная жидкость за стеклом, видимая между этими пальцами, быстро мутнела, становясь бурой… И дальше взгляд выхватил почти разом все, что осталось: игла в клапане капсулы, инъектор, вторая рука, держащая его в пальцах, острая линия плеч, колючее, недобро подсвеченное снизу лицо с чуть сузившимися в сосредоточении глазами… — Мой лорд, — выдохнул Гордий, не веря самому себе. — Что? — буднично отозвался Мортарион. Его взгляд отсчитывал капли, падающие с иглы. Отсчитал. Опустился вниз, к запрокинутому лицу Гордия. Подождал ответа — секунду, две, три. Не дождался. — Гордий Фрельорд, верно? — Да, мой лорд. Еще одна попытка приподняться хоть немного оказалась неудачной идеей. Зеленоватые глаза, светлые, в четкой черной кайме по краям зрачков, вмиг приковали Гордия к месту: — Прекрати, я сказал. Лежи спокойно. Инъектор с иглой исчез из его поля зрения. Мир сузился до лица примарха, до холодных прозрачных глаз с резкими, льдистыми бликами в глубине. А примарх оставил в покое капельницу и подошел на шаг ближе, так, чтобы легионеру не приходилось выворачивать шею, глядя на него. — Тебе что, жить надоело? — Нет, мой лорд, — дисциплинированно ответил Гордий, хотя прозвучало не очень — тихо и невнятно. У лорда примарха был шрам на лице. От верхней губы вверх, по щеке, по угловатому камешку скулы до самого века пролег извилистый рваный росчерк, совсем свежий, едва побелевший. Раньше его не было. И скоро не станет, Гордий знал это, но удивление все равно оказалось сильным: что смогло его ранить? Так, что след остался дольше, чем на какие-то часы? — Тогда почему ты решил, что встать на линию огня — хорошая идея? Это была плохая идея. Идиотская, наверное. Но… — Эта… это существо. Оно стреляло в вас, мой лорд. — Я заметил. Правда, не сразу. Так глупо, как сейчас, Гордий еще никогда в жизни себя не чувствовал. Но эта хрень стреляла в его лорда, и лорд оборачивался, зачем-то наотлет занося оружие, будто бы собираясь швырнуть его, и даже не вздрагивая от попаданий — но из глубоких серых ран доспеха летели керамитовые брызги, а потом наплечник треснул пополам, потом сразу треть горжета выломило напрочь… и было совершенно некогда раздумывать. Ни о чем. Гордий успел вдоволь насмотреться, как работают разрывные снаряды ксеносов, похожие на копейные наконечники с компактным, но очень мощным зарядом внутри. Бронебойное острие с тремя зазубринами на одной из граней способно было вонзиться во что угодно и застрять — а спустя долю секунды в нем детонировал заряд. Двумя очередями этого дерьма вскрывало «носороги», как консервные банки, а здоровенную биомеханическую хрень, несшую орудия, болтер сроду не брал. Чтобы наверняка забросить на спину твари-машины, за одну из шести ее ног, гранату, Гордию надо было или встать на обломок стены, за которым он прятался, — на линию огня, — или пытаться обойти хрень на треть круга как минимум. Только вот времени на беготню не оставалось. — А я сразу, мой лорд, — сказал он, понимая, что делает только хуже. — Потому и встал. Иначе было гранатой не попасть, куда надо. Заодно и вторую очередь по вам на себя поймал… Зеленый лед в глазах примарха, прозрачно подсвеченный изнутри падающим от люминов отблеском, не изменился никак. Он был такой недоступной, нечеловеческой чистоты, неподвижный, полный равнодушного света и равнодушного холода, что Гордий просто перестал понимать собственные слова, — еще прежде, чем договорил, — и произносил их по инерции, без единой мысли в голове, неотрывно глядя на замершие в зеленом золотистые блики. — По-твоему, это стоило того, чтобы умереть? — услышал он. И машинально ответил: — Да, мой лорд. — Почему? На сей раз Гордий так замешкался с ответом, что примарх протянул руку и прижал подушечками пальцев его шею — чуть сбоку, под подбородком. За несколько мгновений до касания, до того, как рука лорда исчезла из поля зрения, Гордий снова увидел, как его пальцы, выпрямившись, изгибаются чуть назад в последнем суставе… А на ощупь они оказались прохладными. Не холодными — именно приятно прохладными. Это немного привело его в чувство. — Я не знаю, мой лорд. Мне некогда было раздумывать о смерти. — Но ты понимал, что наверняка будешь убит? — Да, мой лорд. Колючие блики в холодных глазах погасли: примарх опустил веки, считая пульс под своими пальцами. Краем глаза Гордий видел вторую его руку, свободно опущенную — расслабленные, ее пальцы потеряли изгиб на кончиках, но завораживающе неправильное, нечеловеческое изящество всей этой длинной и гибкой, исчерченной под кожей темными венами, обманчиво хрупкой кисти все равно нестерпимо притягивало взгляд. И если сейчас совсем немного повернуть голову набок, то рука, протянутая к его шее, будет… И он повернул голову. А потом, уткнувшись лицом в прохладную твердую ладонь, уже не смог не прижаться к ней губами. — Это не обязательно, — сказал примарх, аккуратно высвобождая руку. Только в этот момент Гордий понял, что еще и держит ее — прижимает ладонью к лицу, будто пытаясь помешать ее отнять. А в глазах-льдинках под тонкими серыми веками, казалось, стояло удивление. — Я сохранил твою жизнь не ради благодарности. Ты мне понадобишься. Это не обязательно, думал Гордий, чувствуя, как в голове проясняется все быстрее. Не обязательно. Что бы ни текло сейчас в его вены по тонкой прозрачной трубке за изголовьем койки, это работало: тело начинало ощущаться отчетливее, теряло неловкую, неподъемную легкость, которой только что было полно, даже дышать становилось все легче. Если так пойдет дальше, еще минута — и он вправду сможет встать. Ты мне понадобишься… эти слова были самой большой наградой, какую Гордий только мог пожелать. Он понадобится лорду примарху. Именно он. Так, что ради этого лорд счел нужным потратить время на спасение его жизни. И даже идиотскую выходку со своей рукой простил. Впрочем, о выходке Гордий не сожалел. А суть оказалась совершенно невероятна: примарх желал видеть его рядом с собой. Всегда. Одним из шести безмолвных стражей, сопровождающих его неотступно. У того, кто уже пожертвовал жизнью, осознанно и добровольно, излишне спрашивать согласия на это — и все же именно Гордию он счел нужным предоставить возможность подумать над этим. Принять эту судьбу или отказаться. И Гордий не посмел спросить, что особенного видит в нем лорд. Есть вещи, о которых не надо думать. Их просто видишь, ощущаешь и делаешь, и все происходит само собой. Как падают одна за одной темные загустевшие капли в прозрачном счетчике капельницы — это даже не неизбежность, просто устройство вещей. Гордий, падающая капля, не мог отказаться падать. Мог только дождаться, когда лорд Мортарион вернется за ним, чтобы услышать его согласие. А до своего возвращения примарх приказал ему прекратить попытки сесть или тем более встать. И вот на этот счет мнение Гордия его уже не интересовало. Трудно было представить, что вскоре Гордий снова предстанет перед ним — чтобы не расстаться уже никогда, до самой смерти. Сорок девять шагов, думал он, улыбаясь. Не более. Даже если примарх больше ни разу не заговорит с ним, просто видеть его, знать его рядом уже будет счастьем. И Гордий ждал этого счастья с нетерпением едва ли не большим, чем когда-то — начала имплантаций после последнего испытания, завершающего отбор достойных вступить в ряды легиона. А ожидание, почти невыносимое, все тянулось и тянулось — час за часом. Если бы примарх не сказал, что вернется за ним, Гордий давно бы уже выдрал из себя все эти капельницы, трубки и трубочки, провода, подсоединенные к нейропортам, а потом встал бы и пошел, наплевав на протесты сервов и мнение апотекария. Он все еще не мог представить себе, как наденет терминаторскую броню и белый траурный плащ избранного, как возьмет в руки оружие, подобное великому Безмолвию примарха, как апотекарий удалит с оборудования все его данные, что сейчас уходят туда по разноцветным жилам проводов, и отправит капитану уведомление о его смерти… Останется ли у него его имя? Хоть какое-то имя? Если нет — пусть нет. Наплевать. Двое суток показались мучительной вечностью. А потом примарх, наконец, пришел — на удивление неслышно, совершенно незаметно появился рядом, бесшумный, неестественно легкий, как длинная бледная тень. Гордий резким движением подбросил себя на локтях, собираясь вскочить, чтобы преклонить колено. Раскаленная спица вонзилась в позвоночник между лопатками, желудок мучительно свело, подпирая горло едким тугим комком, но он позволил себе разве что мгновение заминки. — Мой лорд! — Помедленнее, — буднично сказал его лорд, складывая на груди руки в тонких свободных рукавах. — Нет, еще медленнее. Я и так не сомневаюсь, что ты в порядке. — Да, мой лорд. Гордию было стыдно за облегчение, которое он испытал, осторожно сползая с ложемента и опускаясь рядом с ним на одно колено. Ему было очень стыдно: нечитаемо-пристальный взгляд зеленоватых прозрачных глаз, казалось, видел его насквозь вместе с этим облегчением, с болью, слабостью, дурнотой, медленно отступающей из глотки вниз, с головокружением, которое обязательно наступит, едва он вновь поднимется на ноги… Лорд примарх точно знал, что он не в порядке, хотя дал ему достаточно времени после того, как лично — лично! — приложил руку к сохранению его жизни. — Ты еще не передумал? — тяжелый, какой-то будто бы надломленный в глубине, голос над склоненной головой Гордия звучал тихо и мягко. — Больше такой возможности у тебя не будет. — Нет, мой лорд. Нет. Да тысячи «нет» было бы мало! Разве хоть кто-нибудь мог передумать на месте Гордия, сам, в своем уме, отказаться всегда и всюду быть рядом с примархом, охранять его покой, оберегать в боях, позволяя не отвлекаться на мелочи, слышать его, видеть так близко, ощущать присутствие, кожей чувствовать этот острый, изучающий холодок его взгляда? — Хорошо. Теперь поднимись. Медленно. Но даже так в глазах у бывшего бойца авангарда предательски потемнело. Он не позволил себе пошатнуться, правда — и все же сомневался, что внимательные глаза-льдинки не заметили, как он был близок к этому. Примарх разглядывал Гордия и молчал, расслабленно привалившись спиной к стене. Вот так, без брони и вечного дымного ореола вокруг полускрытой капюшоном головы, он казался меньше, хотя Гордий все еще едва дотягивал макушкой ему до плеча, и… как-то ближе, что ли. Обыкновеннее. Под тонкой текучей тканью его одежды отчетливо проступали угловатые мускулы на плечах, острые локти, ключицы, на шее над свободным воротом видны были резкие, туго натянутые струны жил, бледная блеклая кожа вблизи выглядела сухой и тонкой, как бумага. От верхней губы на левую скулу нитяным росчерком поднимался позавчерашний шрам, доходил раздвоенным рваным концом до самого века — прерывистый, уже совсем истончившийся. Скоро он исчезнет бесследно. На какой-то миг Гордий ощутил безумное желание дотронуться до этой тонкой глянцевой черты на пепельной коже. Пальцами. Или губами, еще не забывшими сухую прохладу ладони примарха. — Мой лорд? — Повернись, — приказал примарх, но мягкость в приглушенном голосе сделала приказ похожей на просьбу. — Спиной. Гордий немедля повернулся. Он понятия не имел, что интересного может быть у него на спине, кроме, конечно, следов недавних операций. Ну, парочка шрамов, довольно давних. И один недавний, на заднице. Было бы, что рассматривать… но, повернувшись, несколько мгновений спустя он ощутил касание. Прохладное, легкое. — Откуда это? — спросил его лорд, самыми кончиками пальцев обводя отметину под лопаткой — бугристую ломаную звезду, уже тающую на концах лучей, но в центре все еще глубоко провалившуюся в кожу. От неторопливо скользящего по коже прикосновения мышцы спины рефлекторно напряглись, вдоль позвоночника побежали, посыпались мурашки. — С Галаспара, мой лорд. — Ты застал Галаспарскую кампанию? — Да, мой лорд, — покорно подтвердил Гордий, мучительно гадая, хорошо это или плохо. — Выглядишь моложе. Терранец? — Да, мой лорд. — Жаль. И что же это было? — Снаряд из магнитной пушки, мой лорд. Навылет, только залатать оставалось. Рука примарха улеглась ему на спину всей ладонью — костистой, твердой. Соскользнула по лопатке в сторону и вверх, на противоположное плечо, от шеи до самого локтя съеденное месивом ожогового рубца. По груди и животу этот шрам расползался на половину торса, но со спины можно было видеть только его верхний край. — Хорошо. А это откуда? Гордий сглотнул: ладонь примарха не спеша спускалась по плечу вниз, оглаживая корявые келоидные желваки, мышцы непроизвольно откликались глубинным, томительным напряжением, почти трепетом, умноженным на смутное ожидание новых касаний. — Субсектор Кирак, мой лорд. Орбитальный бой. В броне горел. Недолго — потом за борт выбросило, там погас. Ему просто очень повезло: зацепившись за связку длинных тонких антенн резервного блока ориентирования, разбитого попаданием, он сумел удержаться, а потом и забраться обратно на борт на одной из орудийных палуб, тоже пострадавших от обстрела. А полторы минуты в вакууме в разгерметизированной броне… ну, человеку смертельно, конечно. Бойцу Гвардии Смерти — не очень. В апотекарион он тогда так и не пошел: тому, кто в состоянии ходить сам, делать там нечего. Ладонь улеглась на бугристое от ожогов плечо и осталась там. Если повернуть голову, думал Гордий, можно опять поцеловать пальцы. Мысль оказалась навязчивой, и он тщетно гнал ее от себя, глядя в тонкую переносную переборку, зачем-то отделяющую его койку-ложемент от остального апотекариона. Прикажет ли лорд повернуться, чтобы дотронуться до каждого шрама на его теле? И если нет, то станет ли ему интересно хоть когда-нибудь еще?.. Сейчас Гордий не смог бы сказать, чего больше боится — что это продолжится или что это закончится. Надо было повернуть голову, думал он, когда приятная прохлада касания снова потекла по его телу, от плеча вниз, на сей раз вдоль позвоночника, где-то там, где свежие швы еще горели на коже. Постыдное, чудовищно неуместное возбуждение подступало совершенно неодолимо, Гордий ничего не мог поделать с ним и просто стоял — без движения, как было приказано, — изо всех сил стараясь не думать о том, как недавно вжимался лицом в эту тонкую твердую ладонь, о том, что она станет делать теперь и как долго ему будет позволено ее чувствовать. — Хорошо, — отозвался за спиной примарх. — А об этом что скажешь? По его голосу невозможно было понять, что он думает. Совершенно. Гордий прикусил губу: снова легкое и вкрадчивое, одними пальцами, прикосновение очерчивало глубокий шрам на его ягодице, криво разделивший мышцу пополам. Инстинктивно он едва не подался назад, подставляясь под руку — стоило огромного труда удержаться, а волну трепета, прокатившуюся по спине, сдержать так и не удалось. Когда лорд прикажет повернуться, скрыть от него необъяснимую и неуместную реакцию тела не будет никакой возможности. Вот сейчас он услышит ответ, тем более, что ответ на редкость скучный — и прикажет… или нет? — Позапрошлая операция, мой лорд. На недобитого ксеноса наступил, не ожидал, что он еще дернется. Получить аугментический коготь ксеноса сзади в бедренное сочленение доспеха было смешно, но неприятно — нога плохо слушалась потом еще почти двое суток, а рассиживаться на раненой заднице, чтобы дать раскроенной мышце как следует схватиться, было некогда. Вот раньше сказал бы кто-нибудь Гордию, что однажды он, Гордий Фрельйорд, станет рассказывать примарху, как его в задницу ранили… и что примарх при этом будет так прикасаться к нему. Ведь не поверил бы ни за что. Зато потом всю жизнь пытался бы представить, как это было бы. — Хорошо, — последовал задумчивый ответ, такой же непонятный, как предыдущие. — Повернись ко мне лицом. Ослушаться Гордий не мог. Но и поднять глаза на примарха, когда повернулся, не смог тоже. Несколько секунд молчания, последовавшие затем, были самыми длинными в его жизни. А потом пальцы примарха аккуратно, даже бережно, взяли его за подбородок, принудив поднять голову выше, подставить лицо холодному взгляду светлых прозрачных глаз. — О чем ты думаешь? — Я… — выдохнул Гордий. О том, как, если бы мог, целовал бы эти пальцы, умеющие изгибаться на кончиках, сизые ногти с размытым светлым пятном в центре у каждого, гибкие холодные ладони в темных извивах вен, жилистые запястья, края рукавов, как слушал бы шершавое медленное дыхание, как дотронулся бы до шрама на лице лорда… или, может быть, целую вечность стоял неподвижно, изнемогая от небрежной, изучающей ласки его рук. А потом, наверное, умер бы, потому что так не бывает. -…затрудняюсь ответить, мой лорд. О том, о чем точно не должен думать. — И все же? — большой палец погладил его подбородок, чуть задевая нижнюю губу. — О том, что хотел бы целовать ваши руки еще, мой лорд. Они… я не знаю, почему. — Тебе приятно, когда я к тебе прикасаюсь? — Да! Да, мой лорд. Ответ, похоже, устроил примарха: теперь уже обе ладони улеглись Гордию на плечи, заскользили по груди на живот, оглаживая, на сей раз больше лаская, чем изучая, и от этого уверенного движения его немедля бросило в дрожь. Так остро он не ощущал свою наготу еще никогда в жизни, но это не было чувство беззащитности в том смысле, в котором он мог вспомнить его из детства. — По тому, как ты напряжен, можно судить об обратном. И по запаху. Больше похоже на то, что ты готов начать защищаться. — Нет, мой лорд, — выдавил Гордий, изо всех сил пряча глаза, но не смея опускать голову. А потом руки лорда спустились по его животу на бедра и вернулись, задевая пальцами пах, и он захлебнулся дыханием, больше не в силах сопротивляться рефлекторной реакции собственного тела. Запрокинуться назад, выгибаясь, да еще и с закрытыми глазами, было плохой идеей — пол немедленно рвануло из-под ног. Гордий обязательно упал бы спиной на койку, если бы примарх не подхватил его и не усадил на ее край, легко, как-то даже бережно. А потом, усадив, так и не стал отстраняться, и Гордий вновь слышал рядом мерный шорох в его груди, ощущал горький запах дыхания, почему-то нестерпимо притягательный, прохладу ладони, поддерживающей спину… Терять было больше нечего, поэтому он просто откинулся на руку лорда, невольно облизывая губы, чтобы унести частицы запаха на нейроглоттис. — Значит, ты считаешь меня достаточно красивым для вожделения? Или дело в чем-то еще, чего я не понимаю? Почему это оказалось настолько невозможно терпеть? Никакая боль не могла сравниться с этим, заставить так давиться дыханием и вздрагивать, терять всякое самообладание, как самые обыкновенные поглаживания, на самом деле, наверное, даже не ласковые. — Я… не знаю, мой лорд. Я заслужил ваше презрение. — Нет, — полный вкусной влекущей горечи шепот коснулся его лица, Гордий развел колени, повинуясь мягкому нажиму холодных ладоней, ничего больше не понимая, ничего не сдерживая и ничего не боясь. — Я восхищаюсь тобой. Ты непорочный, верно? Неподвластный скверне колдовства. Что-то в этом роде случайно выяснилось еще на Галаспаре, когда Гордий даже не заметил психической атаки, на четверть часа ослепившей два отделения бойцов авангарда. Позже об этом вспомнили и поручили ему конвой взятого в плен колдуна, и колдуна скрючивало в три погибели всякий раз, когда Гордий просто приближался к нему вплотную. Непорочный… неужели это важно? Это что-то особенное? Что-то, что нравится лорду Мортариону и имеет для него ценность? — Я чувствую это, когда прикасаюсь к тебе. Очень странно, что ты не испытываешь отвращения. — Нет, мой лорд, — шептал Гордий, окончательно пьяный от шепота и дыхания, и судорожно комкал в кулаках тонкую скользкую ткань на плечах примарха. — Нет, нет, нет, даже если я должен, нет… Это же так очевидно. Но лорд примарх все спрашивал его о том, что он чувствует, об отвращении спрашивал, о доверии — снова и снова. Непорочный, говорил лорд. Редкая драгоценность. А его пальцы, холодные и гибкие, мучили Гордия, поглаживали, массировали, прижимали, осторожно сдавливали яички, каменный от прилившей крови член, скользили кончиками по открытой головке — и Гордий кусал губы, чтобы не издавать звуков, пока не изнемог окончательно и не обмяк, тяжело переводя дух. Брызги семенной жидкости неприятно холодили кожу на животе. В голове быстро прояснялось. Впрочем, недостаточно быстро: когда лорд дотронулся до его шеи, точно так же, как делал апотекарий, чтобы сосчитать пульс, Гордий бездумно повернул голову и поцеловал основание большого пальца, сухую гладкую кожу, слабо пахнущую металлом и солью. Просто прильнул губами и снова перестал шевелиться. Рука помедлила немного и ускользнула. — Посмотри на меня, — последовал приказ. Заставить себя открыть глаза оказалось трудно, но гораздо легче, чем удержаться от стона, когда лорд Мортарион так немыслимо прикасался к нему. Теперь лорд нависал над ним, склонившись и опираясь руками о край койки по обе стороны от его бедер. Зеленые внимательные глаза остались по-прежнему холодны, настойчивый взгляд изучал лицо Гордия, будто бы что-то искал на нем — и Гордий так и не понял, нашел или нет, а если нашел, то что. — Ты сожалеешь? — Нисколько, мой лорд. Если только вы не разочарованы во мне. — Непорочный, — еще одно легкое касание, скользящее, какое-то вкрадчивое — от подбородка вбок, по шее, по старому ожогу на груди. — Скорее это ты будешь разочарован. Ты должен питать ко мне отвращение, иначе просто не может быть. — Почему, мой лорд? — полулежащий спиной к переборке, нагой, забрызганный собственным семенем, Гордий начинал чувствовать, какое недостойное зрелище собой являет. Но лорд, кажется, не придавал этому значения. — Потому что ты непорочный, — мягко ответил он. — А я… — А вы — мой лорд и примарх, которому я счастлив принадлежать душой, разумом и телом, в жизни и в смерти. — Исчерпывающе, — в негромком голосе примарха впервые за все время почудилась нотка иронии. — Но одно это не может порождать вожделение. И даже для доверия одного этого недостаточно. Гордий молчал, снизу вверх глядя в прозрачные глаза: лорду наверняка было видней. — Тебе нравится, как я выгляжу? — Да, мой лорд. — Что именно ты находишь привлекательным? — Я не знаю. Глаза, лицо. Руки. Голос. Запах. Не знаю, мой лорд. Всё, весь ваш облик. Я не думал об этом раньше. — До этого дня? — До того, как очнулся и увидел вас рядом, мой лорд. — Поэтому ты взял меня за руку? Тебе просто захотелось? — Прикоснуться к вам. Да, мой лорд. Наверное. — И ты был уверен, что я позволю? — Нет, мой лорд. Но я надеялся. — А теперь? — Теперь я надеюсь, что вы не… что вам было приятно, мой лорд. Было чувство, что в этот момент он задумался о чем-то. Будто оценивал нечто в своих ощущениях, собираясь ответить. И Гордий ждал ответа, затаив дыхание: ну еще бы, тут затаишься! Кто вообще сказал, что лорд примарх делал это просто из прихоти, а не по какой-то более разумной причине? Да и ему-то что приятного, если вдуматься… — Сложно сказать, — прозвучал, наконец, ответ. — Я не назвал бы это ощущение неприятным. Оно… интересно, по меньшей мере. И кончики пальцев вновь заскользили по груди Гордия, по неровному рваному краю ожога, обводя по кругу попадающиеся на пути бляшки нейропортов. Легкий нажим заставлял их изогнуться назад чуть сильнее прежнего, так завораживающе изящно, но пялиться Гордий не посмел. Он смотрел лорду в лицо, ожидая продолжения. Дождался: — Заставляет прислушиваться к себе. Ты хочешь что-то сказать? Гордий сглотнул. — Сделать, мой лорд. — Сделай, — разрешил примарх. И все равно решиться оказалось сложно. Протянуть руку, дотронуться до его скулы там, где прерывистая белая нить шрама раздваивалась, исчезая. Лорд Мортарион не шевельнулся, пока неуверенное касание не скользнуло по его щеке и не прервалось, а Гордий не спрятал взгляд. — Смотри на меня, — напомнил он. Взгляд послушно вернулся. Темный, зеленоватый карий, такой густой и вязкий, как дикий мед, и лицо очень приятное, неброское, но гармоничное, не сразу, не сходу дающее рассмотреть в себе эту гармонию… Информация, которую примарх получил об этом легионере, была на удивление никакой: ни хорошего, ни плохого. Особенно в том, что касалось личных качеств. Сержант его собственного отделения отделался в запрошенной характеристике настолько общими, шаблонными фразами, что казалось, будто он о незнакомце пишет. От Безмолвных Сестер Мортарион знал: непорочного ненавидят все, кто окружает его — так должно быть. Но Гордий Фрельйорд не вызывал личной неприязни ни у братьев, ни у командиров, ни у смертных. Скорее, в какое-то слепое пятно попадал, зону отчуждения, в которой не может быть ничего личного — ни симпатий, ни антипатий. Его просто не замечали. Все. И всегда. Настолько, что никто ни разу не подвел общий итог его боевым заслугам без прямого, конкретного запроса лично о нем. — Если хочешь передать кому-то личное сообщение, другой возможности у тебя больше не будет. Тебе есть, что сказать? — Нет, мой лорд. Как-то… некому, так уж вышло. И незачем. Разумеется. — Братья проявляли к тебе неприязнь? — Нет, мой лорд. Просто близкой дружбы не сложилось, и все. Да у меня и раньше почему-то ни с кем не складывалось. — И ты никогда не искал чьей-либо близости? — Нарочно — нет, мой лорд. То есть, до сих пор нет. — До сих пор? Ты имеешь в виду меня? Гордий еще раз сглотнул, услышав нотку иронии в голосе примарха. У него не было выбора: отвечать следовало только правду, всю, без малейшей неискренности. Но она, эта едва уловимая ирония, была такой мягкой, что исподволь поощряла, подталкивала к рискованному. — Да, мой лорд. Вашей близости я буду искать, насколько смогу. И снова мгновения мучительного ожидания. — Похоже, сорока девяти шагов для тебя слишком много, — ирония в голосе стала явственне, и глаза-льдинки, хотя и прищурились немного, так и не улыбнулись. — Если я правильно понял контекст. — Как вам будет угодно, мой лорд, но… да, — идиотская улыбка упрямо завоевывала лицо, угадав не то одобрение, не то обещание в едва заметном прищуре, и Гордий ничего не смог с ней поделать. — Да, если вы не возражаете. — Хорошо, — ни согласия, ни возражения — только неизменное, изучающее внимание. — Я это учту. Примарх оттолкнулся от койки и выпрямился, наконец, давая Гордию свободу движений. — А теперь поднимись. Медленно. Оденься и иди за мной.