Libertines

ПРИМЕЧАНИЯ 1. «Тогда весь мир был нашей устрицей» — отсылка к «Виндзорским насмешницам» Шекспира. Пистоль: Пусть устрицей мне будет этот мир. Его мечом я вскрою! Акт 2, сцена 2 Цитадель устроила своим жителям холодный вечер. Солнце зябко куталось в тучи, как старушка в пуховые шали; ветер сдирал с деревьев листья, обнажая острые кривые ветви. Моросил дождь, ближе к земле превращавшийся в бледную туманную завесу. Редкие прохожие, даже те, что утром догадались одеться потеплее и захватить зонт, перебежками от остановки к козырьку и оттуда нырком в подворотню стремились добраться до дома. Но для кого-то мир был полон тепла и некоего особенного, непривычного уюта. Для кого-то окружающая его огромная, пустая, одинокая вселенная вдруг сжалась до английского паба, носившего имя классика. Непривычная обстановка. Стойка, лакированная под красное дерево, за ней стена, вместо бутылок, уставленная от пола до потолка старыми бочками с бронзовыми кранами. На стенах — суконные зеленые панели, шарфы и футболки команд; пожелтевшие газетные вырезки в тяжелых рамах под стеклом, датированные началом прошлого века; юмористические антикварные картинки, изображающие дам и джентльменов на скачках — и множество другой печатной продукции, так или иначе относящейся к интересам публики. Вдоль стен — стойки, высокие барные стулья. В центре зала теснятся столики. На огромном экране, висящем под потолком, парни в шортах гоняют мяч. Воздух в заведении тяжелый, масляный, пропитанный алкогольными парами и сам по себе пьянящий – ударяет в голову, стоит лишь переступить порог. Ирука, а пора, наверное, раскрыть карты, сообщив, что этим самым счастливчиком, сидевшим за одним из столиков паба, был именно он, испытывал абсолютное, бесповоротное счастье. Поначалу, конечно, ему была чужда эта обстановка. Шум, пьяный хохот, раздражающий гомон болельщиков в предвкушении игры. Но Умине готов был стерпеть любое отсутствие комфорта и элементарных норм санитарии, пока ему наливал Приап, сидевший напротив. А тот все еще был невероятен. Несмотря на то, что Ирука не был желанным спутником, он ни разу себя таковым не почувствовал. Хатаке оказался приветливым, общительным и очень интересным собеседником. По дороге в паб он быстро расправился с казавшимися необходимостью вопросами о брате. Как успевает, не доставляет ли неудобств — и прочее. После чего плавно перешел к ненавязчивым вопросам о самом Ируке, о том, как тот начал преподавать. Далее следовал краткий экскурс в историю от педагога, повествующий о попытках взлететь на Бродвее, паре удач и череде падений, приведших его все же ко вполне приличному заработку в лучшей школе штата. Хатаке все понял. Ирука не первый раз убеждал себя в том, что так и должно быть, что это хоть и не работа его мечты, она имеет множество плюсов, позволяет раскрывать и наблюдать, как расцветают таланты... И как их родители, воротилы нашего мира, на корню зарубают мечты детей, насильно втаскивая их в семейный бизнес. Ах да, еще ему полагалась приличная страховка. Какаши кивал и смотрел на дорогу. Рассказывать о своей жизни более успешным (а в том, что Хатаке был таковым, сомневаться не приходилось) людям всегда было немного неловко. То же происходило и в школе. В ее стенах было мало таких, как он — педагогов, работавших на полную ставку. В основном там преподавали удачливые и знаменитые звезды бизнеса, проводившие тренинги и факультативы, на которые студентам приходилось записываться за полгода. Умино давно привык к легкому замешательству оных в общении с ним, бренным. Какаши реагировал так же. Догадки Ируки о том, что Хатаке модель, не далеко ушли от правды. Он был фотографом. Между сидениями низкого спортивного автомобиля, такого нежного и абсолютно не подходящего владельцу голубого цвета, валялся толстый глянцевый журнал, на страницах которого любопытствовавший учитель смог ознакомиться с несколькими его работами. Великолепными, сочными, удивительно тонкими работами. В руках он держал один из тех модных журналов, которые Шизуне по истечении срока актуальности извлекала из кабинета директора и оставляла в приемной. Умине не раз листал их, обращая внимание на возрастающую художественную ценность современной фотографии, и вот... Очередной бог современности вежливо улыбался, стараясь не задеть его чувств. Но неловкое обсасывание пережитых неудач продлилось не так долго, как обычно. Улыбнувшись, Хатаке, решивший, видимо, что поздно лить слезы над черепками былой карьеры учителя, спросил, может ли он как-нибудь помочь с постановками. Сказал, чтобы Ирука не стеснялся — звонил, если есть какие-то идеи. К примеру, декорации ведь можно не рисовать, всегда можно оформить спектакль фотопроекциями. Не прерывая разговора, он вслепую извлек из нагрудного кармана кожанки плоскую, обтянутую тесненной кожей визитницу, и отщелкнул учителю одну из черных, бархатистых карточек, на которой был выдавлен номер телефона. Пока Умине разглядывал золотой срез визитки, Какаши рассказал, как в прошлом уже помогал Наруто со сценографией. Припомнил пару забавных историй о том, как оплошал в процессе той самой помощи, и вся неловкость рассеялась как дым. Они смеялись, болтали и, к невероятной радости и удивлению Ируки, в паб он вошел уже как свой. Матч обманул ожидания многих. Команда, за которую болел Какаши, проигрывала всухую, но, казалось, ему от этого было ни тепло, ни холодно. После начала игры фотограф как-то переменился, помрачнел. Еще в начале вечера он взял в баре бутылку ягермейстера, и сейчас она уверенно подбиралась к середине. Мысли в голове Ируки путались. На общей волне пьяного возбуждения он даже пожалел, что не часто посещал подобные заведения в прошлом, и пообещал себе непременно исправиться. Какаши же, напротив. Наблюдая за игроками на поле, он все сильнее уходил в свои мысли, и даже единственный гол, забитый нападающим в нужных цветах, не заставил его выйти из транса. Периодически Ируке становилось неловко от повисшего над столиком мрачного облака, но он находил утешение в попытке вспомнить из скромного школьного опыта правила игры, а также — в подвывании негодующим порицаниям в адрес судьи и кривоногих игроков, вырывавшимся из толпы. Ну и выпивка, да. Она не раз спасала учителя в непонятных ситуациях и компаниях. Так и сейчас. Ближе к концу матча он был весел, болел за любой гол и был готов на обнимашки с каждым. — Ты не особо увлекаешься сокером, да? Голос Какаши вырвал учителя из размышлений о том, как бы непринужденнее начать разговор. Ирука, решив не отпираться от очевидного, кивнул. Хатаке ухмыльнулся: — Прости, притащил тебя сюда, сам на депресняках. Он долил себе ликера и, не притронувшись к рюмке, уставился на Ируку. В молчании прошло несколько невыразимо долгих секунд. Какаши будто что-то решал для себя, его взгляд был тяжелым. Ирука невольно поежился, и тут Хатаке сморгнул: — Прости! Я... Просто для меня это своеобразная традиция, смотреть сегодня игру. Мой отец был преданным фанатом Манчестера. Когда я был маленьким, мы всегда смотрели их игры. Он ухмыльнулся и тоскливо уставился в свою рюмку. Умино мельком успел отметить, что соответствующее настроение вкупе с изрядным количеством ягера даже Приапа могут превратить в побитую собаку. И тут же, будто осознав, как выглядит, Какаши расправил ссутуленные плечи и, откинувшись на спинку стула, опустошил давно поджидавший его шот. — Лет в десять я решил, что проводить время с родителями не круто, и нашел себе другие развлечения. Больше я с отцом футбола не смотрел. А потом, когда мне было почти четырнадцать, они с мамой полетели в Англию, на матч... Ну, отец — на матч, а она на охоту за туфлями. Отец тогда сказал мне смотреть, потому что хотел отмочить что-нибудь, чтобы его показали на стадионном экране. Это было в мой день рождения. Я дико радовался, что они свалят, что квартира будет свободна. Мы с другом по этому случаю устроили нереальную, по нашим меркам, пьянку, позвали народ — они веселились, крушили все подряд, а я смотрел футбол. Какаши замолчал на миг, и у Ируки внутри все сжалось. Даже в столь пьяном виде не трудно было сложить два и два. Ведь они с Наруто совсем не похожи... А Хатаке тем временем собрался с силами: — Его не показали. Горькие слова несли в себе гораздо больше. Умине закусил губы. — Потом мне позвонили, сказали, что была авария. Какаши выпил еще рюмку. — Мать умерла на месте, отец сильно обгорел. Еще пару дней его мучили в больнице, но он так и не пришел в себя. Ирука молчал несколько секунд, его пьяный мозг лихорадочно соображал, как верно сформулировать вопрос. Молчание затягивалось, и он не выдержал: — Так у тебя сегодня день рождения? — Да, чувак, у меня сегодня день рождения. — ...Сочувствую. К тому времени, как бутылка наконец закончилась, они успели обсудить очень многое. Какаши скакал с темы на тему, явно пытаясь отвлечься от скрутившей его тоски. Ирука изо всех сил старался поддержать каждый разговор, но, с размаху врезавшись в вопрос о личной жизни, он потерялся: — Мы... я жил кое с кем почти десять лет... Но сейчас мы уже не вместе. — Умине посмотрел на часы. — Думаю, сейчас он как раз забирает оставшиеся вещи. Хатаке сочувственно покивал и, поймав бармена взглядом, жестом заказал еще бутылку. Хрустнул крышкой, наполнил шоты, нахмурился, помолчал пару секунд и посмотрел на собеседника: — Он? Ты с парнем, что ли, жил? Ирука похолодел. Да, он был взрослым, давно определившимся геем, но подобные вопросы от громил до сих пор побуждали стаи мурашек устраивать бега на его спине. — Ну... Да. — Умино неопределенно мотнул головой и выпил. Так он мог хотя бы разорвать зрительный контакт. Какаши вздохнул, откинувшись на спинку стула: — И... Как оно? Ирука сморгнул и уставился на собеседника. Ну... если тот реагирует нормально, ему-то что париться? Он пожал плечами: — Мне сравнивать-то особо не с чем. До него у меня так далеко не заходило. Какаши покивал задумчиво и натянул на кончик носа ворот футболки: — У меня просто друг есть... Он би, но... Я за него волнуюсь, — пробубнил он и, сдернув футболку, стал гонять по полированной столешнице пустую рюмку из ладони в ладонь. — А в чем дело? — Умине чуть наклонил голову, заглядывая в лицо фотографа. Тот хмурился. — А я... даже не знаю, как объяснить. И с чего начать вообще... — Начни с начала. — Учитель подбадривающе улыбнулся и пояснил: — Мне спешить некуда: мой дом оккупировали те наши друзья, что после «развода» достались ему, а завтра я не работаю, и в моем ежедневнике стоит пометка «Слушать Алланис Морисетт и жечь Его фотографии». Так что, поверь, я с удовольствием избегу такой участи. Короче, мои уши, если надо, в полном твоем распоряжении! Какаши долил стопку собутыльника до краев: — Может, ты хочешь поговорить об этом? О твоем парне? — Знаешь, об этом всем уже столько говорено, раз за разом одно и то же с ним, потом с друзьями, потом еще раз... Признаться, это сейчас самое меньшее, о чем я хотел бы поговорить. Так что расскажи мне о твоем друге. Я буду рад выслушать. Хатаке благодарно улыбнулся: — Просто я никогда не говорил ни с кем об этом. Не знаю, с чего мне вдруг захотелось вывалить тут все сейчас... — О! Это очарование баров, не сдерживай себя. Говорят, что бармен — лучший психолог, но поверь: геи лучше. — Ирука хмыкнул и, поймав пробегавшую мимо официантку, попросил принести еще гренок. — Мы росли вместе. Когда познакомились, нам было лет по шесть. То есть, это такой чувак... У меня ближе него и не было никого, наверное. Я в какой-то момент в него даже влюблен был. Ну, в смысле, знаешь, как бывает... В юности, когда гормоны ударяют в голову, все девчонки еще непонятны, и самый близкий друг вдруг начинает казаться странно привлекательным... Потом прошло, конечно, когда я таки зажал одноклассницу на перемене под лестницей... Но речь не об этом. Сколько я его помнил, тогда, в младшей школе, он мечтал стать баскетболистом. Он был нереально высоким для тринадцатилетнего. Я-то еще был клопом, метр с кепкой, а он уже тогда потолки макушкой задевал. Он и сейчас выше меня на пару сантиметров. Ирука изумленно уставился на Хатаке. Тот был действительно очень высоким парнем. — Да-да. — Какаши улыбнулся реакции собеседника. — Его мать была примой в «Большом», очень гламурная дамочка. Она скрывала внебрачного ребенка от общественности, он жил в нашей глуши, с ее родителями, но вот карьера вместе с ней самой стала увядать, и барышня взялась за сына. Захотела пропихнуть его в модельный бизнес... И пропихнула. Дэйдару, естественно, никто не спросил. Она решила увезти его на лето сюда, показать в агентствах, да и самого его отвлечь как-то от спорта... Кидание мячика в корзинку не казалось ей достойным занятием. Помню, как мы прощались. Он обещал, что вернется, и все будет ок, ведь никто не может разлучить его с мячом. Смешной такой был, ушастый, прыщавый... Хатаке грустно вздохнул и заговорил уже иначе: — Естественно, вернулся он другим. Надо сказать, что я и сам за то лето прилично вымахал, думал, вот вернется, не узнает меня... Он позвонил сразу, как приехал, такой радостный был, говорил, как круто провел лето и как много ему надо рассказать. Договорились о встрече... И, должен сказать, мы оба друг друга не узнали. У нас там фонтан такой есть... типа место встреч. Кругом скамейки стоят, у нас была своя. Иду я к ней, смотрю, а там мажор сидит какой-то... Ну, в итоге, да, оказалось, что это он. Раньше коротко стригся, под машинку, а тут волосы отращивать начал, назад ободком убирал. Знаешь, когда сзади такая херь. — Какаши помахал растопыренными пальцами где-то на уровне своего затылка. — Топорщится все, короче. Про прикид я вообще молчу... Все такое глянцевое, бренды сплошные, о которых я тогда не слышал даже, кеды какие-то космические... Я смутился, он смутился, но в итоге он оказался все тем же Дэем. Да, многие увлечения поменялись, появились знания, мы взрослели, но он все еще был моим другом. Тогда он был до безумия увлечен Цитаделью. Этот город пленил его, я боялся, что он уедет, потом умерли мои родители, и он остался. Я долго жил у него, потом меня усыновили родители Наруто. А потом что... Потом жизнь закрутила... Это он протащил меня в глянец. За собой. Мы казались себе невъебенно крутыми. Тогда весь мир был нашей устрицей (1). Он увлек... он отвлек меня фотографией. У меня была старая мыльница моего отца, пленочная еще. И я все карманные деньги, что выдавали мне родители Наруто, спускал на проявку. А его заметили. Дэй действительно очень красивый парень, но дело не только в этом. Знаешь, у него есть эта чудесная способность... вести съемку. Он четко понимает, что нужно фотографу, но он проникает в образ и добавляет в него граней, заставляет жить. Он умеет удивить даже автора идеи... И он... он на площадке не совсем он. Да, легко переключается, знаешь, перерыв — и все, его ветром сдуло, трещит с другими моделями о хуйне, пьет шампанское и курит весь такой охренительно непринужденный, но иногда, в процессе съемки... до него не докричаться. Его ведет что-то свое... что-то, похожее на транс, знаешь? И в итоге именно эти кадры оказываются взрывом. — Муза. — Ирука улыбнулся и в который раз за монолог Какаши подлил тому ягермейстера. — О лучшей и мечтать нельзя. — Фотограф улыбнулся. — В какой момент меня понесло? — Ты остановился на том, как начал снимать. — А. — Какаши кивнул. — Ну да, но это все не совсем... Хотя, наверное, да. — Рассказывай все. Если мне станет скучно, я тебя пну, окей? — Договорились, — хмыкнул Хатаке. — В общем, я снимал, он снимался. Его карьера шла в гору, моя топталась на месте. Однажды он махнул свой билет первого класса на два в хвосте и притащил меня в Цитадель, на мой шестнадцатый день рождения. Я впервые увидел все это... Весь этот муравейник. Небоскребы, автомобили, люди... Все казалось таким крутым, это действительно пленяло. Дэй был счастлив. Кричал, что в будущем году он подпишет здесь контракт, и мы переедем. Дэй... он тогда уже сидел на кокаине. Этот образ жизни, он не подразумевает отдыха, не дает притормозить, остановиться, полюбоваться мгновением, понимаешь? Ты... Ты создаешь красоту, но пустить ее в свою жизнь ты не способен, не должен... Просто права не имеешь, потому что уже надо лететь в Африку снимать телок на слоне... Тогда, узнав про мет и кокаин, я поначалу сильно за него испугался. Но мы же были подростками. Я тоже попробовал, на той вечеринке нюхали все... Драг стал тем, к чему ты прибегал, когда... Не справлялся. Но для меня это никогда не становилось проблемой… В отличие от Дэя. Из-за частых съемок он много уставал, а они нередко превращались в марафон, не прекращаясь по нескольку суток. С одних его сдергивали на другие, третьи... Его агент... Я думаю, будет достаточно сказать, что лет пять назад его посадили за хранение с целью распространения. И это было не самым страшным из того, в чем его обвиняли. Дэй бросил школу — он не успевал учиться. Я тоже стал отставать. Он настоял, чтобы я снял несколько кадров для его портфолио, благодаря чему ему удавалось уговаривать именитых фотографов брать меня третьим слева ассистентом. Я получил возможность не вариться в собственном котле, а развиваться, наблюдая за работой профессионалов. Мы часто летали сюда, но тогда я еще не был готов уехать от Наруто, а Дэй... Я думаю, он цеплялся за свое детство. — А потом... — Какаши надул щеки и шумно выдохнул через нос: он явно не знал, как продолжить. — Знаешь, в жизни популярной модели в какой-то момент случается этакий... прыжок через акулу. Его снимали слишком много. Он всем примелькался. Нужно было как-то меняться, сменить амплуа, чтобы оставаться на гребне волны, быть на пике моды... А мы не знали, что делать. Для этого нужны были деньги. Его пригласили к себе сразу несколько топовых модельных агентств, но все бабки, которые он заработал до этого... Откровенно говоря, мы их проебали на шикарную жизнь. К тому времени мы вместе снимали квартиру в лучшем районе нашего города, каждую ночь проводили в клубах, кучу бабла спускали на шмот и телок, наркота, опять же. Он не мог поехать, потому что ему не на что было там жить, а в тех агентствах он начал бы все сначала — это совершенно другой уровень. Это были бы обложки глянца, билборды, реклама на ТВ и лучшие подиумы. Но сначала он должен был пройти кучу кастингов, тьму мастер-классов. Не факт, что его бы даже пригласили куда-то работать в первое время, он не мог согласиться на такое в расчете на везение. И тогда появился его агент... Ей-богу, в моей голове до сих пор его глаза горят огнем, а за спиной мечется хвост скорпиона. Он сделал Дэю предложение... И Дэй согласился... Это обеспечивало его деньгами на достаточно долгое время, чтобы встать на ноги. Мне он ничего не говорил, пока готовился, и мы продолжали жить как ни в чем не бывало... Ну разве что экономили и копили. По крайней мере, я. А однажды днем его привезли домой. Какие-то мужики внесли в квартиру. Пьяного, перекрытого, в поту и истерике... Подобного ужаса... Я вообще не помню, чтобы когда-либо еще испытывал что-то подобное. Я старался его отпоить, отмыть... весь ободранный, в синяках, засосах... Признаться, я не сразу понял, что произошло, а когда понял... Какаши выпил, налил и выпил снова. В баре было безумно шумно и тесно, но группа мужиков, сидевших за соседним столиком и долго косившихся на них, пересела. Хатаке молчал, Ирука выжидающе взглянул на него. — Он все время извинялся передо мной... — непонимающе проговорил парень, после чего снова замолчал. Он будто пытался осмыслить все произошедшее вновь. Ирука воспользовался заминкой, чтобы заказать графин лимонно-апельсинового фрэша. Мысли путались уже давно, он опасался, что не сможет в своем уме дождаться конца истории... Ему никогда не приходилось сталкиваться с чем-то подобным. Жизнь этих двоих была похожа на какой-то безумный фильм, его же скорее походила на скучную инструкцию по применению. Дэйдара... Этот мальчик уже родился и вырос в его фантазии. Безумно высокий и невероятно хрупкий, даже тощий, как большинство мальчиков-моделей в то время. Улыбчивый, яркий, сгорающий... Сейчас он лежал на постели, обхватив руками острые колени, и трясся, юный, шестнадцатилетний, изодранный... Сердце щемило и не было сил поднять глаза на Какаши, а тот все еще молчал. Ирука наполнил один из стаканов соком и пододвинул фотографу: — Что было дальше? — Дальше? — Хатаке поднял голову. — Дальше были самые долгие и тяжелые вечер и ночь в моей жизни. А когда я проснулся, не было ни его вещей, ни его самого, ни даже записки. Он испарился. Бросил меня без объяснений. Черт... Как же я был зол!! Я просто... не знал, как жить без него. Первый месяц я был просто... В депрессии. Через неделю в почтовый ящик подбросили посылку. Там был диск и записка. Я... на диске было то, что с ним делали... много, много, много часов качественной записи, я... смог посмотреть минут пять, потом меня просто перекрыло, и я не стал продолжать. В записке говорилось, что Дэй должен следовать договору, в противном случае это видео было бы обнародовано... в коммерческом смысле. Был там и договор, по которому он получал за это... очень хорошие деньги. Его подписи всюду... под тем, что это был его первый раз с мужик...ами, под тем, что он не против принимать предлагаемые препараты, что он обещает молчать... Все заверено, пропечатано... ЭТО. — Какаши будто мутило, Умине, испугавшись, пододвинул стакан с соком еще ближе. — Это было официально. Он замолчал вновь и, заметив перед собой сок, осушил стакан, после чего взглянул на учителя: — Послушай... ты отличный парень и все такое. Слова прозвучали столь неожиданно, что Ирука, до этого в ужасе пялившийся куда-то в выскобленную деревянную столешницу, вскинул голову, но так и не удосужился убрать с лица гримасу отвращения и ужаса. — Но мне придется уточнить, что все это не должно никуда просочиться. Послушай, чувак, я не прав, что рассказываю тебе это. Я молчал об этом почти десять лет, и... видимо, это мой предел. Но если я узнаю, что ты сболтнул хоть что-то из моего рассказа на сторону... Клянусь, я превращу твою жизнь в ад. — Без тени улыбки закончил Хатаке. Ирука подавил картинное желание сглотнуть в щекотливой ситуации, но промочить вмиг пересохшее горло все же пришлось. Через секунду, оторвавшись от стакана, он все-таки ответил мужчине, не сводившему с него глаз: — У меня даже в мыслях не было, я... Я обещаю тебе. — В мозгу он задавил в зачатке дурную, пьяную шутку: предложить Какаши подписать контракт о неразглашении и снять его, Умине, в порнушке. Хатаке кивнул и, извинившись, отошел, направляясь за угол, где, по всей видимости, располагалась уборная. Ирука обхватил голову руками и уставился в стол. Что он за человек такой, почему чужая трагедия вызывает в нем столько любопытства?! Он хотел подробностей. Ей-богу, если бы от него требовалось отдать палец, чтобы посмотреть то видео, — он бы не раздумывая отпилил его ножом для резки лимона. Стыд. Какой стыд! Им же было всего по шестнадцать! Даже Наруто сейчас старше... Мысль о Наруто чуть отрезвила учителя. Возможно, дело было в том, что в процессе рассказа он не представлял Какаши и его друга... детьми. Какаши был все тем же взрослым, сексуальным, накачанным мужчиной, что сидел сейчас перед ним, да и Дэй, в общем-то... не отставал. Ведь даже Наруто или тот же Учиха Саске, несмотря на фигуру и рост, такие еще мальчишки. Умине никогда не воспринимал учеников как... как любовников. От этой мысли его передернуло, но он не позволил себе отступить, а наоборот, попытался представить Какаши в шестнадцать. Меньше мышц — ему некогда качаться, все время тратится на учебу и съемки. Ниже рост. Черты мягче. Более плавные, нос круглее, глаза на более маленьком лице кажутся больше, тело острее, волосы короче... И вот, перед его внутренним взором предстали два подростка. Чуть более неловкие, чем хотелось бы видеть, старательно скрывающие неуверенность, красивые, громкие, увлеченные... Второй мальчишка тонкий и длинный, с пшеничными волосами, встрепанными, отросшими до подбородка и огромными голубыми глазами... Ирука вспомнил, на чем они остановились, почему он стал представлять это, и замотал пьяной головой, закрывая лицо руками от отвращения. Стул напротив шваркнул ножками по каменным плитам, Какаши со стуком отставил его: — Я не знаю, стоит ли продолжать вообще? Что-то разговор стал очень мрачен. Ирука медленно поднял взгляд на собеседника и ответил, осторожно подбирая слова: — Если тебя это тяготит, можешь не продолжать, конечно — я не вправе настаивать. Но мне было бы интересно узнать, как все сложилось. Вы ведь сейчас общаетесь. Хатаке ухмыльнулся: — Общаемся... черт, да мне порой кажется, что мы женаты. Ирука хмыкнул: — Значит, детская влюбленность не прошла даром? Какаши вперился в него взглядом, переваривая вопрос, затем встрепенулся: — Да нет, чувак, ну что ты, ну! Не в смысле ебли. В смысле сцепки, что ли. Умине засмеялся: — Ладно, ладно, я просто пошутил. Так... Что было дальше? Он уехал, и? Хатаке помолчал немного: — Он уехал, и... Я искал его. Звонил всем: его бабушке, агенту, матери... Его мама сказала, что он свалил в Японию. Мы... Мы с ним даже не рассматривали этого варианта, понимаешь? Ведь я не поехал бы с ним... Хотя это было самое яркое предложение из тех, что он имел. Одно из лучших модельных агентств у них там, и Дэй... Он взлетел. Еще бы. Парень с арийской внешностью в Японии. Он просто купался в слюне фанатов... Узнав об этом, я взорвался. Меня так скрутило... Я пил неделями, винил себя, потом его... ненавидел. Думал, что моя жизнь сломана, что из меня выдрали остатки души — и еще кучу всякой поебени, которая может прийти в голову под гормонами в шестнадцать. А потом я пришел к казавшемуся самым верным на тот момент варианту. Я решил плюнуть на все, и стать лучшим. Ведь ему было срать на меня, он сделал свой выбор. Признаться, я... До сих пор не понимаю, почему он поступил тогда так. Мы со всем могли справиться. Всегда справлялись. И с этим справились бы. Но я ничего не мог изменить, только... ненавидеть. На накопленные для его учебы деньги я купил себе фотоаппарат, набрал напрокат объективов — и стартанул. У меня давно было несколько сюрреалистичных идей, но я боялся. Тогда это не было чем-то актуальным, и я думал, что буду с ними как лох... Но в режиме «нечего терять» я плюнул на это и снял все так, как видел. Послал снимки нескольким издателям... Откликнулись почти все. Я стал вспышкой. Признаться, те свои работы я даже открывать сейчас боюсь: я не умел снимать. Мастерства ни на грош, одни амбиции. Меня покупали за идеи. На съемках ко мне приставляли учителей. Так я познакомился с Ди. Даро, так его звали. Крутой мужик, какая-то ядерная смесь юго-восточных кровей. Таланта в нем не было, но фотография была его страстью. Он досконально знал устройство любого аппарата, умел поставить свет, как мне было нужно... Блядь, да я тогда даже диафрагму настраивал как лох. Он учил меня всему, натаскивал, и не он один. Каждый журнал, с которым я работал, знал, что в одиночку я нихуя не могу. Но они терпели это. И прокачивали меня. Они вкладывались в меня — это было лучшим стимулом. Постепенно я стал оформляться как фотограф. На меня стали обращать внимание большие издания, стали звать в очень хорошо финансируемые проекты... И вот однажды мне приснился сон. Я часто черпал вдохновения из снов... Или приходов. Но тут... черпать было нечего. Это был очень четкий образ, декорации... Я вскочил среди ночи и начал рисовать как мог. Я не стал продавать этот проект. Он казался мне слишком... личным. Больше месяца мы строили декорации. Перестраивали несколько раз, я всех замучил — так мне хотелось сделать все именно так, как было нужно. В итоге мы построили в помещении студии еще одно. С поломанными стенами, с побитыми окнами... Ночами я как больной клеил обломки камней из коробок... Пытался заказать ванну такую, как нужно... В кадре она битая, и ванн было три, потому что мы каждый раз выхуячивали из нее кусок, и каждый раз не так, как надо... Три снежные пушки... я почти не жрал, чтобы скопить на них, хотя, если честно, я был настолько увлечен, что и не мог есть. — А сколько тебе тогда было? — улыбнулся Умине. Он отлично понимал это стремление к совершенству. Ему вспоминались моменты своей работы над спектаклем. — Семнадцать. Ирука опешил. Он поднял на собеседника изумленный взгляд. Он вспомнил себя в семнадцать. Он помнил себя страстно читавшим Гюго и мечущимся в поиске себя. В попытках оного. Какаши нахмурился, понимая замешательство мужчины: — Мое детство закончилось со смертью родителей. Я не хотел сидеть на шее у чужих людей, они и так были слишком добры ко мне. Я решил, что буду взрослым... И стал. К семнадцати во мне не осталось ничего от ребенка. Я экстерном закончил школу и номинально учился в институте, я жил один, я сам справлялся со своими проблемами, сам платил за все. Да, я был нестабилен, как любой в семнадцать, но мне было, куда направить свой гнев. Я очень быстро привык к роли одинокого творца и не знал, есть ли что-то, на что я смогу променять это. Сейчас... Отношение, конечно же, другое. Но это моя жизнь. И теперь я точно знаю, что не откажусь от нее. Я хочу оставить жирную борозду в истории фотографии... Но я вернусь к той съемке. Она важна. Умине закивал. Хатаке все больше пленял его своей личностью. Первоначальный образ человека-дельфина, этакого куска мяса с остаточными речевыми функциями, был стерт из головы безвозвратно. Ирука не помнил, когда беседовал с кем-то столь откровенным, интересным и невероятно все-таки красивым. Сейчас, когда столик не давал липкому взгляду разгуляться, Умино неотрывно смотрел в лицо Какаши, ловя каждую эмоцию, каждую черточку, проскальзывавшую меж бровей морщинку. Он досконально рассмотрел шрам, отсекавший треть лица. Хотелось дотронуться... Да в принципе хотелось трогать. Всего. Но то было низменным, недостойным желанием. Теперь казалось именно так. Хатаке тем временем допил сок и заказал еще. Похоже, его тоже повело. Он ухмыльнулся: — Пока мы строили декорации, я провел кастинг. Там должна была быть такая телочка... прозрачная. Как ты уже понял, это был зимний пейзаж. Белая панорама. Снег, буря и кровь. Тогда это еще не было настолько избито, тогда в моде был гламур и розовый... Там в ванне должен был лежать умирающий идеал, понимаешь? Вскрытый лебедь. Русалочка, превращающаяся в пену... Этакий образ ускользающей сквозь пальцы красоты, невинности. Я до сих пор не знаю, как словами описать то, что засело у меня в голове... Я выбрал девочку. Она была рыжей, поэтому ее кожа, как у медузы, почти прозрачна. Огромные глаза, голубые вены на груди. Она была как из фарфора... Я заставил ее перекраситься. Во сне волосы были белыми. Когда я ее увидел в том образе... Черт, мы дня три не вылезали из постели. Пришлось несколько раз переносить старт съемок, потому что я просто не мог выпустить ее из рук. Но на съемке... Она была просто как бревно. Она не понимала, чего я жду от нее. Вульгарность. Она была красивой простушкой, и даже в работе эта бесхитростность... Она так и лезла из нее. Марала картинку, как... клякса какая-то. Я был в бешенстве!! К тому времени я не спал несколько ночей — не мог. Я просто жил этой съемкой. Я был не в состоянии есть, нервное возбуждение просто зашкаливало... да что там, у меня руки тряслись! Я не мог снимать без штатива! Я так взорвался... Я наорал на нее, она заревела, от слез и соплей потек мэйк, я психанул еще больше, и свалил. Вылетел, помню, на лестницу — там обычно курилки в студиях. Садил одну за другой, пытаясь успокоиться, а потом этажом ниже кто-то начал ржать. Какаши закатил глаза и воздел руку к небу, жестом показывая Ируке, что это было последней каплей. — Я крикнул что-то... Какое-то грубое замечание. Мне что-то ответили, дерзко еще так, что я не выдержал и скатился по лестнице, готовый бить морды, а там... Он. Снова изменил образ, но я узнал его... Хатаке задумчиво прикусил губу: — Я курить хочу невыносимо, пойдем выйдем? — В глазах читалась просьба. — Да, здесь стало очень душно, — кивнул Ирука. — Может, вообще пойдем отсюда? Пройдемся? Тут набережная через пару кварталов. К тому времени, как они вышли из паба, Цитадель чуть поумерила свой нрав. Морось прекратилась, лишь рваный ветер выл в сточных трубах и дребезжал крышками мусорных баков. Застегнув куртку и намотав на шею извлеченный из багажника объемный серый шарф, Какаши курил. Ирука шел рядом, подняв воротник и душа обеими руками бутылку, обернутую бумажным пакетом. Холод был только к лучшему: мысли вставали на свои места. Поначалу Умине отставал от спутника на пару шагов, но от вида обтянутой джинсами, упругой и подтянутой как орех задницы Какаши сводило зубы, и он приноровился идти в ногу. Хатаке рассказывал об их с Дэем первой встрече после разлуки. Он нашел друга на коленях какого-то выхолощенного старпера лет сорока пяти. Несколькими меткими фразами он так умудрился описать мужчину, что тот ожил в мыслях Ируки. Высокий, властный, по-военному прямой, но ухоженный, в хорошей еще форме, с проседью на когда-то светлых волосах. Умине он почему-то представился в светло-бежевом костюме-тройке и шейном платке, хотя Какаши ни слова не сказал о его одежде. Хатаке смутили произошедшие в жизни друга изменения. Он говорил об этом Ируке без стеснения, и тому это нравилось: большинство людей, общаясь с ним, слишком много думали о том, как бы не задеть его «гейских чувств», боясь показать себя не слишком толерантными. Какаши же описывал ощущения искренне. Ему было противно то, как юноша прижимался к своему любовнику, его смущал и пьяный смех друга, и то, как он посмотрел... Хатаке замолчал, подбирая слова для описания того взгляда, но только скривился, а Ирука с удивлением подумал, какую рану этот мужчина до сих пор носит в себе. Через столько лет, когда они с другом уже давно снова вместе, что-то в нем не дает затянуться этому до сих пор кровившему рубцу. Пока учитель обдумывал услышанное, Какаши плюнул на несложившееся описание и продолжил: — Его появление окончательно снесло мне крышу. Я и так был на взводе, и вдруг... Он кардинально поменял образ. Он и до этого отращивал волосы, но стриг по плечи и носил их в основном убранными в хвост, ну и... прикиды... Да, тощий, как сушеный лосось, но шмотки он носил... Нормальные, понимаешь? А сейчас... Длинные волосы чуть ли не по задницу, проколотые уши, узкие штаны и сапоги до колена, и... то ли манто, то ли шуба поверх майки, сейчас уже не вспомнишь. Плечи голые, мех этот болтается вокруг рук... Часы, которые стоят как бугатти... Он выглядел как девчонка, понимаешь? Костлявая, плоскогрудая дорогая девчонка. Андрогинный образ тогда еще не посносил всем крыши. Дэй был одним из первых, и, надо сказать, после Боуи он был лучшим. В Японии свое отношение к подобным вещам: они носили его на руках, он стал звездой и, вернувшись на континент, не собирался сбавлять обороты... Но мой друг стал девчонкой. Сидел на коленях какого-то хмыря, как дорогая шлюха, я просто... Я просто... черт. Эти чувства не так-то легко описать. Я вскипел. Меня пидорасило, тошнило, мне хотелось избить его за все, что я пережил до этого, и за то, что пережил он... Я винил его во всем. Но... Голос Какаши вдруг стал совершенно непробиваемым. Насмешливый, чуть отдающий железом. Мужчина вскинул голову и, воткнув руки в карманы кожанки, с медовой улыбкой повернулся к собеседнику: — Светские манеры, — пояснил он так, будто эти два слова должны были объяснить все. Но, столкнувшись с недоумением на лице спутника, добавил: — Когда ты занимаешься тем, чем занимаюсь я, надо быть ярким, взрывать умы... Но надо также уметь быть вежливым там, где это необходимо. Многие фотографы, художники не понимают этого, но в наше время недостаточно быть просто взрывным, эпатажным — и будь что будет. Если ты хочешь при жизни снимать сливки со своих трудов, нужно уметь вовремя осадить себя. Не взорваться, как бы ни были сильны эмоции. Я не был силен в этом, но тогда... Это сработало. Тогда это врубилось на автомате. У нас обоих. Он тоже был в замешательстве, я знаю. Но внешне... Он представил меня тому чуваку. Алексей. — Голос Какаши был полон отвращения. — Сказал, что у них в студии есть вино, что его съемка как раз закончилась, но мы можем выпить. Я хотел отказаться и машинально сказал, что у меня съемка только начинается... Потом... Слово за слово, и он предложил помощь. А я... до сих пор не знаю, почему я не отказался. Они поднялись, Дэй... Он оценил проект. По лицу Хатаке скользнула теплая улыбка, и он доверительно посмотрел на Ируку: — Он сразу поймал нужный образ, и стал корректировать работу той девчонки. Помогать ей, пытаться объяснить... И вдруг мне показалось... На какое-то мгновение... что все как раньше. Что он никуда не уезжал... Но его... папик сидел в углу, смотрел. Я... Признаться, я сдерживался, чтобы не переебать ему штативом. Но это было не мое дело. Я твердил себе эти слова без остановки. Дэй показывал ей, что нужно делать, а я смотрел... Всматривался и видел... Тупо понимал, кто приснился мне тогда. Я до сих пор не могу объяснить этого. Да я и не пытался. Я скучал. Это очевидно. Нельзя забыть за год, даже за очень насыщенный год, того, кто был рядом десять лет... Прости, чувак. Хатаке кашлянул, замявшись, и, чуть прищурившись, внимательно посмотрел на Умине: — Но ты же и сам понимаешь, что тебе так быстро не удастся выкинуть его из головы. Ирука замешкался, силясь понять, о чем это Какаши, и, поняв, что речь о его бывшем парне, поспешно кивнул: — Продолжай. — Да что продолжать. Тут и думать было нечего, я уволил ее, и предложил ему ее заменить. Он не отказался, это был его образ. Он ему нравился. Хотя прикид, конечно... Она была в корсете, чулках, на каблуках... Костюмеру пришлось съездить за туфлями нужного размера, все остальное подошло и так... Я был в трансе... Алексей этот, когда понял, что дело затянется, свалил, оставив нас «играть в свои игры». В один из перерывов между гримом я нашел Дэя в туалете. Меня трясло от эмоций, голода и недосыпа, а он... Он нюхал. Я не знаю, почему, но это было последней каплей. Выбесило меня, и я... Наехал. Мы тогда жутко ругались... Взорвавшись, я не мог взять себя в руки, орал на него, что он не должен был так поступать со мной... Я не слышал тогда никого, кроме себя самого, я не помню даже, что он отвечал... Какаши нахмурился и затянулся. Оливковые пальцы коснулись губ. — Я не знаю, на какой силе тогда работал мой мозг, сейчас бы после такого марафона я уже в отключке валялся. Я был молод... Сейчас мне двадцать пять, и звучит тупо, но при моем образе жизни очень ощутимо. Выносливость тогда и сейчас. Но гормоны... Ох уж мне эти гормоны... Меня перекрыло, и я действительно не помню... Только то, что он вел себя странно, вызывающе... Я списал это на наркоту... Помню, как перед выходом в зал он сказал мне, что снимется, но после не хочет больше меня видеть. Никогда. А потом мы снимали. Хатаке замолчал и задрал голову, глядя на стремящиеся ввысь этажи небоскребов, мигающие на их концах маяки. Он глубоко вдохнул и улыбнулся: — В тот день я понял... что до этого не работал. Все, что я делал до той съемки, было каким-то фарсом. Тупым оформительством. Я трясся над каждой установкой, я не подпускал никого к софитам... Тогда все сумбурные знания, накопленные за прошедшее время, вошли в нужные ячейки, шестеренки забегали, и весь механизм... он заработал. Для меня это день, когда я родился как художник. Пафосно звучит, знаю. Но это так. С тех пор я не позволял себе халтуры. Выкладывался по полной, учился и отдавал все, что у меня есть. Ирука отхлебнул из бутылки. На сердце щемило. Он слишком хорошо понимал, о чем говорит Какаши. Он был одновременно и рад за него... Но безмерно болело его собственное «Я». То предательство, что он совершил над своим внутренним артистом, то, о чем старался забыть, убедив себя, что нашел свое место... — Когда съемка закончилась, Дэй уехал, — продолжил свою мысль фотограф. — На этот раз он был сдержан. Попрощался, пожелал удачи, пожал руку... Это было больно, но я был выжат. Я мало что мог чувствовать тогда. Но почему-то в память врезались его запудренные в перламутр волосы. Меня довезли домой, и я вырубился... Думал, просплю несколько суток, но он позвонил на следующий день. — Не хочет больше тебя видеть, — ухмыльнулся Ирука, передразнивая. — Думаю, в тот момент он действительно не хотел. Он позвонил, чтобы позвать меня на прием, представляешь? Этот его Алекс в своей загородной Вилле в Тэмптонсе устраивал прием для именитых снобов. Дэй тогда сказал, что это нудное мероприятие, но якобы этот Алекс сам предложил позвать меня... Видимо, чтобы Дею не было скучно. По крайней мере, так я тогда подумал. Меня скручивало от голода и, услышав о мраморной говядине, я купился. Да и... если уж быть совсем честным с собой, мне безумно хотелось его видеть. Я скучал. Да, я боялся узнать того, кем он стал, но я надеялся, что, узнав, мне проще будет похоронить того, кем он был для меня раньше. Ирука еле заметно ухмыльнулся. «Быть честным с собой» — где там. Этот парень во многом походил на своего брата... Или наоборот. Он руководствовался исключительно первичным восприятием, эмоцией. Никакого самоанализа, не дай бог... А ведь все в этой истории плавало на поверхности. Все, что было недостижимо для понимания рассказчика. Учитель глубоко вздохнул. Что ж, после всех этих событий прошло почти десять лет, не ему в этом рыться. Наверняка всему есть причины. Пьяный внутренний монолог уволок его мысли далеко от рассказа Какаши, и когда Ирука наконец спохватился, тот уже повествовал о том, как, заскучав на приеме, Дэй уволок его на кухню. По отдельным фразам Ирука примерно понял, что пропустил, отвлекшись: Хатаке, по всей видимости, приехал позже необходимого, фуршет уже закончился, и ему, голодному, пришлось общаться со снобами, товарищами Алексея. И вот, наконец, Дэй устроил ему побег. — Мне очень понравилась кухарка у них, знаешь. — Какаши чуть смущенно улыбнулся. — Будто на юг сороковых попал. Огромная такая, тучная афроамериканка, которая носилась вокруг Дэя, как наседка. Стоило ему открыть рот, как она с причитаниями засовывала туда кусочек ветчины. Все боялась, что он скоро совсем растает. Напоминала чем-то Дэеву бабушку: та тоже постоянно норовила его откабанить. Тогда... было странно. Нас обоих все это несколько смущало, но мы всегда говорили на одном языке, и даже та разлука не могла этого изменить. Я понимал его. Он держался молодцом, но был больше похож на... запутавшегося ребенка. Мне было легче. У меня, хоть и недолго, был отец, мать, был пример мужика и отношений, а Дэй... Его маман выходила замуж раз... раз тридцать! Да и, должен сказать, за те годы я видел ее в общей сложности минут двадцать. Примелькалась она уже, когда Дэй стал зарабатывать реальные деньги — после. И это было очевидно даже для семнадцатилетнего: он просто не знал, как быть. Да, с одной стороны, это хорошо. Он живет своей головой, не по шаблонам, но, откровенно говоря, у него дикий комплекс, связанный с отцом и матерью. Все его любовники больше покровители. Люди старше, умнее, образованнее — и непременно успешные. Он будто, знаешь... У меня всегда было такое чувство, что он как бы... Учится у них. Те мужики и бабы, с которыми он... Черт, это и отношениями не назовешь. Да, он создает с ними что-то вроде пары, со всеми вытекающими. Они могут жить вместе, есть вместе, посещать мероприятия, но... Чувств он себе не позволяет... А какой смысл в отношениях без чувств!? Какаши всплеснул руками и замолчал, потому что вдруг понял, насколько громко он все это говорит. Он почти кричал, вызывая неподдельное любопытство у редких прохожих. Мужчина остановился и, прислонившись к парапету, уставился на воду немигающим взглядом. — Просто, начиная отношения, — вновь, уже тихо, продолжил он, — Дэй уже знает, что они конечны. Он... Может отмерить их срок, просто поговорив часок с будущим любовником. Это как молоко в магазине покупать. Оно будет полезно тебе сегодня и, может быть, завтра. Но послезавтра ты его выкинешь, особо не сожалея. Разве что о том, что придется в семь утра в тапках переться в магазин за другим пакетом. Понимаешь? Ирука кивнул. Не то чтобы он сталкивался с подобным, но он понял, что хочет донести до него Хатаке, и это было грустно. — Алексей был таким же? — тихо спросил он и, неожиданно для самого себя, вытянул из предложенного Какаши портсигара длинную черную сигарету с золотым ободком. Он не курил пять лет. Учитель вздохнул и, прикурив, затянулся полной грудью. В ответ на его вопрос фотограф кивнул, прикуривая тоже, и, подумав, добавил: — Алексей был первым. И говорят, что первый блин комом. Вот и он был таким. После Дэй стал более переборчив, осмотрителен. Но тогда... Мы, снабженные гигантским блюдом закусок, ушли тогда в библиотеку. Она была на втором этаже, а прием проходил на первом, так что туда никто не забредал. Трудно было начать разговор... Да и начали мы его в итоге... Не с начала. Признаться, он так и не рассказал мне, почему тогда уехал. Только отмахивался, говорил, что психанул или что-то в этом роде... Но это уже было после, а тогда... Я не помню даже, с чего мы начали. Он все больше спрашивал. Рассказывал мало и неохотно. В Японии все сложилось, его генетический донор — японский бизнесмен. Мать надавила, он помогал. Дэй стал лицом одной из его фирм почти сразу по приезду, потом пошло по накатанной. Но его годовой контракт с агентством подошел к концу, и... он встретил Алекса этого. Тот пообещал золотые горы и реки Дом Периньон — и Дэй купился. Карьера его была уже на той стадии, когда двигает себя сама, и он с радостью вернулся в Цитадель... К моменту нашей встречи он жил в Цитадели больше месяца. Это задело. Мужчина потер висок и протянул руку, намереваясь забрать у Ируки бутылку. Горячие пальцы скользнули по кисти учителя, и того будто током шибануло. Он отдернул руку вместе с зажатой в ней бутылкой, и пальцы Какаши сомкнулись в воздухе: — Эй! Не жадничай! — криво усмехнулся фотограф, отбирая бутылку. Ирука, конечно, не стал оправдываться. Он был удивлен. Последний час ему казалось, что он стал охладевать к собеседнику, но не тут-то было. Место на руке, которого коснулись пальцы Хатаке, жгло невероятно, внизу живота умоляюще затянуло, а Какаши, ничего не замечая вокруг, продолжил: — Короче, ладно, слишком много соплей я тут на кулаки накручиваю. Просто пока мы говорили там, я все больше понимал, что... Дэю там не место, знаешь? Да, это был крутой дом, вполне возможно, что какой-то крутой чувак. Дэй рассказал о нем немного. Он действительно был бывшим военным, лет ему было больше, чем я подумал, и он был русским. Одним из тех ушедших на покой генералов, что селятся у нас как у себя на даче. Весь такой положительный, благотворительностью занимался, дома для бедных строил, играя потными мышцами на солнце. Чего ты ржешь? Я же говорю: мужик в форме был, мне б так к полтиннику сохраниться! Но, знаешь, вот... Было в нем что-то мерзкое. Мне он сразу не понравился, и на приеме этом мнение не изменилось. Во-первых, у меня создалось ощущение, что к Дэйдаре у него отношение как к безумно дорогой комнатной собачке. Он его будто не представлял, а... показывал. Я готов клясться, что, проходя часом ранее мимо группки беседующих, слышал, как они обсуждают Дэеву... родословную! Кто мама, кто папа, что метис, все дела, что Алекс подобрал его для себя в Японии и что этот мальчик явно лучше того, предыдущего... Ну и, естественно, в библиотеке я все это сказал Дэю. Думаю, его реакцию предсказать не сложно. Он рванул. Но... что странно... он злился, кричал что-то, однако Алексея не оправдывал. Я подождал, пока он проорется, и был прав. Он упал в кресло, спрятал лицо в руках. Его трясло. Когда я коснулся его, он отбросил мою руку, рявкнул, чтобы я не прикасался к нему, вскочил, снова стал кричать, уже на меня. Вопил, что я дебил и ничего не понимаю, стал нападать... Нес всякую чушь, смеялся, кричал, что видит, как противен мне он, то, что он спит с мужиками... Я... не хочу сейчас оправдываться как-то перед тобой, но... К нему у меня особенное отношение, сейчас я свыкся, а тогда мне действительно было трудно принять этот факт. Видимо, я не слишком хорошо позаботился тогда о том, чтобы скрыть свои эмоции, потому что... Он сорвался еще больше. Дэй такой, если дать слабину, он будет колупать рану, пока артерии тебе не вскроет. Он... — Хатаке умолк, глядя под ноги. — Он был в истерике. И, как я уже говорил... Его основным тезисом было то, что я нихера не понимаю, и что он... бля. — На этот раз Какаши задрал голову и уставился в небо. — Я много лет не вспоминал тот разговор, и сейчас... Все это не вяжется с нашей жизнью. С тем, что было потом, сейчас. Я понимаю, что он говорил тогда просто чтобы задеть. И, скорее всего, чтобы прогнать, чтобы я сам ушел. Он сказал, что я не представляю себе, сколько раз мой «светлый образ» помог ему кончить с Алексом и другими. Он нарезал круги вокруг меня, будто дразня. Вглядывался в лицо и рассказывал, как представлял меня и все такое... Мужчина потер лицо руками, а Ирука уличил момент, чтобы скорчить гримасу. Вся эта история разрывала его изнутри. Неужели можно быть настолько упертым, непробиваемым натуралом?! Он искренне сочувствовал Дэйдаре. Сочувствие это нарастало с самого отъезда мальчика в Японию, и сейчас достигло апогея. Его ничуть не удивляло такое поведение и эта истерика. Казалось, только слепой мог не заметить. Умине наклонил голову и посмотрел на Какаши. Может, он все-таки Тодд? — Вся эта канитель с истерикой длилась довольно долго, — в очередной раз не увидев, что собеседник отвлекся, продолжал Хатаке. — Иногда он затихал, но тогда становился совсем не сдержан, и, стоило мне сказать что-то, он цеплялся к словам и взрывался вновь и вновь. Он был зол на меня. В какой-то момент мне показалось, что он хочет спросить, какого хера я не поехал за ним, но он так и не спросил... А я потом много думал об этом. Ведь денег, которые я накопил тогда, вполне хватило бы на билеты и пару недель в хостеле... — Но тогда ты бы до сих пор мог таскаться за ним, как лакей... — кивнул Ирука. — Иногда, чтобы идти дальше, нужно все потерять. Фотограф закусил губу и скосил глаза влево: — Видишь те две высотки через три квартала? Он ткнул пальцем в нужном направлении. Ирука видел. — Там мой дом, — бесцветно проговорил Хатаке. — Холодает, да и топтаться надоело. Предлагаю закончить вечер там. Потом можешь остаться, чтобы наверняка не пересекаться со своим партнером. — Партнером, — хихикнул Умине. Мужчина посмотрел на него немного удивленно: — Разве это не так называется? Он отлепился от парапета и, дернув зависшего Ируку за рукав, двинулся к светофору. — Там раменная на углу, хорошо бы втарить лапши — мне надо закинуть что-то в топку. Учитель кивнул, послушно следуя за Какаши: — Называется. И так тоже называется... Просто он... Знаешь, мы с самого выпуска были вместе, долбанных десять лет он жил со мной и так и не признал, что мы пара. Все время оставлял себе какие-то... пути отступления, запасные аэродромы... И сейчас он уходит от меня к бабе, которая сохла по нему еще с института... А мне... Вот, с одной стороны, боль, обида, потерянные годы, а с другой, легко так, знаешь? Все это время я шел домой и боялся. Боялся, что приду, а у него в постели кто-то... еще. Я никогда не чувствовал себя уютно в нашем доме, а сейчас, когда его нет, и я точно знаю, что он не придет — сейчас чувствую. Хатаке остановился у дверей лапшичной и обернулся на Ируку: — Да ты жил прям как принцесса в замке дракона. Того и гляди, сожрут — не спросят. Неудивительно, что ты рад избавлению! Учитель в ответ лишь смущенно улыбнулся и опустил глаза, а Какаши между тем, осмотрев его с ног до головы, будто раньше не особо и утруждался запомнить, как выглядит собеседник, продолжил: — Ты красивый мужик, уверен, ты еще встретишь достойную пару. Ирука почувствовал, как к лицу стремительно прилила кровь. Хоть мозгом он и понимал, что похвалили его средненькую внешность скорее просто потому, что сейчас нужно было это сделать, — весь остальной организм был явно готов поднять бунт против этого самого пресловутого мозга. Хатаке, к счастью, перемены в спутнике и буйства красок на его лице не заметил. Высказав все, что думал, он вошел в лапшичную, о чем смущенно задумавшемуся Ируке сообщил мелодично звякнувший дверной колокольчик. Приобретя, как показалось учителю, гораздо больше еды, чем реально было съесть (В этом вопросе Какаши был неуемен. Помимо лапши и основных дополняющих ее ингредиентов, пьяный голодный фотограф заказывал и заказывал топпинги: «Дополнительное мясо, сыр, овощи уберите, и еще мясо, и кальмар пару фаршированных докиньте, и чипсы, да, креветочные чипсы!»), Хатаке победоносно покинул ресторанчик. Еще минут пять они шли молча, но любопытство победило Ируку, и он, чуть покраснев, догнал собеседника: — Так и что, после той истерики все наладилось у вас? Какаши нахмурился: — Там все довольно резко развернулось дальше... Не думаю, что тебе будет интересно. Ируке было интересно. И еще как. Но просить рассказать как-то неловко... Собрав остатки храбрости в кулак, он как можно более непринужденно спросил: — А этот Алексей? Они долго еще были вместе? — До середины той ночи примерно, — буркнул Хатаке. Умине встал как вкопанный: — Нет, я сдерживал, конечно, свое любопытство, но заявить, что мне будет неинтересно ЭТО! Какаши хмыкнул и пропустил Ируку в просторный холл своего дома. Кивнув консьержу, он прошел к лифтам и продолжил, только когда они поехали вверх: — Я, признаться, сильно устал, а рассказ об одной лишь этой ночи можно растянуть на целый такой вечер в пабе. Не думаю, что я осилю его сегодня. Вкратце — итогом той моей поездки стал громкий скандал и наш с Дэем отъезд. Ирука замялся. Лифт стремительно несся ввысь, взмывая над ночным городом, огни которого остались уже далеко под ногами. Учитель боялся высоты, и стеклянная шахта не придавала ему уверенности в завтрашнем дне. Впившись пальцами в опоясывавший кабину поручень, мужчина думал о прошедшем вечере и о том, как жаль, что он заканчивается. Ведь если бы можно было продолжить общение с этим человеком, он узнал бы его историю, узнал бы о событиях той ночи, о том, что было дальше в жизнях Какаши и Дэя. Да что там, он мог узнать об их будущем. За этими жизнями хотелось наблюдать. Их хотелось украсть, жить ими. Но Умине знал, что этого не будет. Он прекрасно понимал, что так же внезапно, как столкнулись, завтра они разойдутся, чтобы, возможно, никогда не встретиться вновь. И если для него Хатаке навсегда останется ярким ядерным грибом, взорвавшим серые будни, то его самого очень, очень скоро не смогут вспомнить. Ввалившись, наконец, в квартиру и моментально избавившись от куртки, Хатаке по пути в ванную стянул с себя и пропахшую дымом футболку. У Ируки зазвенело в ушах. На несколько десятков секунд он забыл, что мозгу для работы не помешает глоток воздуха. Время будто замедлилось. Какаши стоял к нему спиной. Смуглой, бугристой от перекрестий налитых мышц спиной, и говорил что-то, что сквозь звон и пульсацию собственного тела доносилось до Умине лишь как отдаленное гудение. Вот Хатаке кидает скомканную серую тряпку в корзину для грязного белья и чуть потягивается, разминая спину, сводя лопатки, и вот он... разворачивается. Взгляд Ируки невольно пересчитал все кубики, рот наполнился слюной от вида тонкой серебристой дорожки волос, уходящих от пупка под джинсы, но самым болезненным ударом был рубец. Шрам шел от ключицы вниз, по груди, и заканчивался чуть ниже соска. Он явно был продолжением того, что украшал лицо Какаши. Мужчина, очевидно, не привыкший париться из-за публичного обнажения, сдернул футболку, висевшую на крючке неподалеку, понюхал ее и, решив, видимо, что сойдет, натянул. Умине истерично вдохнул. Пальцы и губы покалывало, а член предательски торчал, оттопыривая брюки. Учитель приподнял пакет с едой, прикрываясь. Он все еще не мог оторвать взгляда от радушного хозяина, с порога угостившего его порцией такого секса, какого у него не было уже лет восемь. Эта мысль заставила Ируку в душе чуть всплакнуть о своей жалкой сексуальной жизни, раз один короткий огрызок бытового стриптиза смог перечеркнуть годы пытливых стараний в постели, но и тут Хатаке не дал ему сосредоточиться. Небрежно взлохматив свои волосы, он вспомнил о госте и, улыбнувшись, направился к нему. Футболка, которую он нашел, была ярко-голубой и принадлежала его брату, если судить по пересекавшей грудь Какаши надписи: «Телки предпочитают блондинов». Отобрав у гостя пакет и тем самым заставив того немало паниковать по поводу потери маскировки, Хатаке направился в сторону кухни, бросая через плечо: — Не парься, чувствуй себя как дома. Спать будешь там. — Он кивнул на ядовито-оранжевый диван в дальней части гостиной, в которую Ирука попал, как только пересек порог квартиры, и нырнул в ближайшую арку. — Можешь душ принять, ща дам тебе что-нибудь переодеться, а то провоняли, как скоты. Огладив свои брюки, Умине уже думал двинуться следом за хозяином, но вдруг услышал какое-то копошение. Оглядевшись, он понял, что звук идет от дальней двери, судорожно отодвигаемой в сторону мелкими коготочками. Из комнаты мелькнул оранжевый ковер, и в коридор, поскальзываясь на мокрых лапах, вырвался бочонкоподобный зверь. Не сбавляя скорости, он пронесся мимо совершенно не заинтересовавшего его гостя и, пробуксовав на повороте, радостно кинулся в кухню. Оттуда уже через секунду послышалось: «Эй! Пак-кун! Привет!!» — и довольное визгливое похрюкивание. Ирука улыбнулся и вновь обрел способность ходить, вкупе с адекватным восприятием реальности (хоть и спорным). Ему удалось снова разговорить Какаши. Мужчина продолжил свой рассказ, выкладывая собачий корм в миску Пак-куна — под разноголосое хрюканье последнего. Учитель видел, что его собеседник устал не меньше, чем он сам, хоть и старался не показывать этого. Движения были нечеткими, а рассказ стал более скомканным. Появилось больше пауз, требовавшихся на то, чтобы сообразить, куда поставлен пакет с едой или где он оставил кружку с кофе. Хатаке сбивчиво рассказал о том, как Дэй оказался с чемоданами в его машине. В подробности он не вдавался, но сказал, что бескровно не обошлось, потому что они остались должны просто баснословные деньги. — И тут этот дурила решил, что пора рассказать мне, что у него есть «небольшие проблемы» с наркотой. Ирука нахмурился. Эти «небольшие проблемы» прозвучали так, будто прилетели кирпичом в лицо Какаши. А тот продолжил: — Короче, я не знаю, принимал ли ты кокс, но у него есть такая особенность... Во-первых, торчишь ты с него очень недолго... Так что, если ты хочешь поддерживать это состояние, то довольно много им заправляешься... Собственно, отсюда и передозы все эти. Переборщить и сдохнуть — нет ничего проще! Но речь не об этом. Под ним твоя личность становится совершенно свободной и, как тебе тогда кажется, — абсолютно гениальной. То есть, то, что ты делаешь под ним, — ты не помнишь даже, как сделал это. Какие-то... безумные фотки, или не знаю... Ты бы, например, ставил какие-то ебанутые сцены, которые никогда не поставил бы в реальности... В смысле, это будто не ты. Ирука неловко потер шею. Будучи некогда богемным театралом, он прекрасно знал все те эффекты, которые описывал Какаши. Но также он был учителем его брата и должен был держать себя в руках. Поэтому мужчина скромно кивнул: — Я тебя понял. — Ну и вот. Выяснилось, что, когда этому дебилу нужно было еще заправиться, а вместо налички на запястье болтался браслет Кортье с алмазами столетней давности, выданный ему «в подарок» Алексом, он просто... толкал его. Какаши закрыл лицо руками: — Сейчас Дэй... Хочется сказать, что он стал взрослее и умнее... и он стал, да, но он до сих пор такой. Он вообще не думает о последствиях своих поступков. Что в голову въебется, то и творит... Но он стал ответственней. Стал, да. А тогда он был мальчишкой. Чего я мог желать от него? Чтобы он отвечал за свои поступки? Чтобы избалованная цаца, сидящая на белом, подсчитывала свой баланс раз в месяц? Сейчас я даже того же Алекса понимаю. В смысле... Это нормальная практика для папиков. Они вкладывают в подопечного деньги, но это как тело на прокат. Перестаешь отрабатывать — возвращай. Ни о какой эмоциональной связи речи нет. Но Дэй-то думал, что вот они, ПОДАРКИ. Дэй-то думал, что вот он, так красиво и пафосно вернет пару оставшихся у него на руках побрякушек, типа прости-прощай, а ему выдали список... Очень длинный список, и очень, очень дорогой. Признаться, пару раз, глядя на те суммы, у меня проскакивала мысль, что застрелиться — не плохой выход в нашей ситуации. — В вашей? — Умине с интересом посмотрел на мужчину. — А ты ни разу не думал, что в целом это не твоя проблема? Какаши улыбнулся: — Мне кажется, Дэй об этом думал. И не раз. Но он был слишком сильно напуган, чтобы сказать вслух. Иногда становилось так туго, что я боялся, что он свалит. А один раз он даже свалил. После этого. — Мужчина дернул бровью, которую рассекала внушительная борозда. — Пришлось его искать, приводить в чувство, успокаивать, что это не конец света. Он почему-то решил, что сраная царапина может испортить мне жизнь. — Так это... они сделали? — взгляд Ируки скользнул вниз, туда, где в глубоком вырезе футболки красовалось продолжение шрама. Хатаке кивнул: — Первым делом мы продали мой джип. Он был почти новый, так что нам удалось выплатить небольшую часть долга, и от нас отстали. Алекс в принципе был довольно... лоялен. Это было чем-то вроде... кредита с охуенными процентами. Но, по крайней мере, он не требовал всю сумму целиком. Несколько месяцев мы продержались. Продали все, что было, все его шмотки дизайнерские, мои накопления спустили, перезаняли где-то... Короче, держались. А потом... все. Дэю было трудно слезть с наркоты. Очень. Мы тогда жили у одного моего Друга. Даро. Ди. Он тоже фотограф. Мой... учитель, что ли. Не знаю, как сказать. Он был тогда моим ассистентом на половине съемок. Очень хорошо технически подкован, а я тогда страдал слабостью в этом направлении... Я, кажется, говорил уже что-то подобное сегодня, да? Ирука кивнул, и Какаши устало ухмыльнулся: — Даро горел идеей создать идеальную фотостудию. И вот он к тому времени все продал и взял кредит на бизнес. Купил полуразрушенное здание здесь, в трущобах, закупил аппаратуры — и деньги кончились. Не рассчитал малек. Ну и к тому времени Ди, собственно, и жил там. Один из этажей подтянул на более-менее... Ну, короче, там уже не было дыр в стенах, но входили мы по пожарной лестнице в окно, так как внутренняя лестница все еще была в аварийном состоянии. В общем, жили мы там, у него. А Дэй не мог слезть... Ну и все довольно плохо стало. Вплоть до того, что он не мог себя с постели поднять без дозы, а о работе без нее и речи не было. Я тогда с психу даже умудрился позвонить Минато... Это отец Наруто. Естественно, я не рассказал ему всей истории про долг и все такое... Но я боялся за Дэя. И он сказал мне, что наркотики это зло и все такое... И как я, собственно, должен поступить. Был у меня этот момент слабости... Я не был готов быть виноватым перед Дэем в этом решении... Я знал, что ему там будет очень плохо. Ну и встал выбор: или Алексу деньги или Дэя в лечебницу. Я выбрал второе. Ди тоже помог. Они с Дэем к тому времени уже типа... расстались... Ух, там сложная и запутанная история, я не буду ее рассказывать, ладно? Там куча истерик, ревности, гомоебли и меня, мнущегося внизу у дома. Я тогда даже курить, бля, начал. Потому что надо ж что-то делать, пока ждешь, что они наебутся — и можно уже будет зайти домой. Ирука ухмыльнулся, представив, как неловко, должно быть, когда у тебя под носом разворачиваются такие бурные отношения, а тебе никуда не свалить. Какаши покачал головой, будто поняв, о чем думает собеседник: — Ну и, короче, волевое решение было принято. Дэй засунут в мозголомню, а я однажды остался один на один с парой Алексовых головорезов. В сущности, на нож я сам нарвался. То есть, они хотели сломать мне руку. Я не смог бы работать, просрал бы следующий платеж — и это превратилось бы в ком... и так в него превращалось. В жуткий, неподъемный, депрессивный ком. Естественно, я начал защищаться. Ну и один на автомате достал нож... Собственно, тогда я в основном в качалку ходил. Не то чтобы мне приходилось драться где-то, кроме школьных дебильных потасовок... Но я умудрился вмазать тому парню ногой поддых, пока другой меня держал, и... Там крошка была на полу бетонная. Когда тот парень согнулся, а я вырывался, короче, там такое нехилое облако поднялось, и парню крошка попала в глаза, он выбесился... Все получилось очень тупо. Он выхватил нож и стал им типа... махать? Я не знаю, что это были за бандиты такие, может, им хмурого пообещали за это, но мне кажется, они запаниковали. Второй, тот, что держал меня, психанул даже больше первого. Орал ему, чтобы убрал нож и типа никакой мокрухи... И, когда по мне наконец полоснуло... Второй меня отдернул как раз, когда тот собирался ввернуть нож под ребра, почуяв, что достал. Потом я полетел в стену башкой и, к своему стыду, вырубился. Когда очухался, нихуя не видел от кровищи, да и не было их уже... Боялся за глаз, но повезло: его даже не задело... Фотограф вздохнул, взглянул на Умине и нахмурился. Лицо учителя было белым как полотно. — Что за реакция? Я не понял. Ты смотришь на меня, как Дэй, когда я пришел к нему. Все это было ожидаемо. Что, не получив денег, Алекс пришлет ко мне кого-то. Я ожидал головорезов. Я даже понимал, что мне что-то сломают. Но не руки же! Я считаю, что легко отделался. Меня зашили, снабдили обезболивающими — и уже через несколько дней я работал. Правда, чтобы покрыть следующую выплату, пришлось-таки дать паре старых перечниц, давно до меня докапывавшихся... Но все поправимо. Ирука в который раз как можно незаметнее подавил зевок. Выпивка, сытный ужин и усталость давали о себе знать уже довольно давно, но ему не хотелось, чтобы Какаши заканчивал свой рассказ. Хатаке улыбнулся. Похоже, скрытные зевки не уходили от его внимания. — Чувак, это был очень длинный день. Я могу сказать тебе, что я жив, он жив, и... все это мы пережили и живем себе дальше. Давай я дам тебе шмотки, и ты пойдешь спать, хорошо? Умине покорно кивнул. Он уже не находил сил, чтобы не сдаваться. Тем более, что минут двадцать назад в нем поселилась ужасная, черная зависть к маленькому Пак-куну, уютно храпевшему на коленях несравненного хозяина.