Болью и кровью

      — Это необходимо.       Слова тяжелые, грузные и горькие — от них покрывается мурашками вся спина и обрывается что-то под сердцем, и под языком тянет чем-то холодным, и непроизвольной дрожью сводит плечи.       Лавеллан готов к этому, конечно же он, демон его побери, готов, Солас готовил его к этому еще с самого начала, еще с самого появления метки, с его пробуждения в промерзлой тюремной камере, когда от ощущения чего-то инородного на ладони отвлекали холодящие кожу тяжелые оковы.       И все-таки — это намного страшнее, чем он себе представлял. Намного быстрее, чем он думал. Лавеллан беспомощно смотрит Дориану в глаза, и немая просьба буквально вытекает вместе со слезой — ему никогда не было так страшно. Потому что, когда бросаешься с головой в битву, ты не знаешь, умрешь ты сейчас, или Создатель подарит тебе еще несколько дней жизни. Когда сидишь перед ожившим эльфийским божеством, вытянув вперед руку, зная, что сейчас произойдет — слишком много времени на то, чтобы но-настоящему задуматься над тем, что будет дальше.       — Все в порядке, аматус, — говорит медленно Павус, но Лавеллан видит эту бледность, окрашивающую оливковую кожу Дориана в некрасивый серый.       Дориан не умеет успокаивать — сейчас же он и вовсе боится так же сильно, как боится Лавеллан, и это отнимает у него все силы. Лавеллан хочет возразить, хочет доказать, что ничего не может быть в порядке — но Солас смотрит предостерегающе и укоряюще, чувствуя настроение.       — Ты должен быть готов, — говорит Солас строго. — Будет больно.       И Лавеллан кивает. Дориан держит его ладонь ту, что здорова, ту, что не подвержена этой страшной метке. Боль терпеть проще, чем терпеть страх — и его этот страх должен уйти вместе с разрушающей болью.       Солас склоняется над рукой и мановением пальцев разрезает кожу, медленно, будто бы издеваясь. Но Лавеллан знает, что эта медлительность не просто так — эта медлительность неуклонно спасает ему жизнь, потому что одно неверное движение — и метка взорвется, будто сильное заклинание, и в этом взрыве выживет только Солас.       Нет никаких обезболивающих, что смогли бы подавить это. И нет времени их искать, и он должен оставаться в сознании — потому что только в сознании он способен удерживать метку.       Солас ведет по кругу, и над локтем распускается браслет из красных кровавых капель. Стиснув зубы, Лавеллан терпит, Дориан только сильнее сжимает его ладонь. Это только начало. Невидимое лезвие проникает глубже под кожу, затрагивая отчаянно сжимающиеся мышцы, Лавеллан усилиями воли гасит желание выдернуть руку — но быстро становится понятно, что Солас попросту не даст ему этого сделать — держит слишком крепко.       Мышцы податливые, расходятся под пальцами мага, и эльф тихо воет, кровь капает на пол и на одежду, и Дориан, сжимающий его ладонь, исчезает из мира. Все вокруг исчезает — остается лишь режущее полыхающее чувство у локтя, тихий шепот Соласа, диктующего какое-то заклинание, и ощущение льющейся по ладони крови. Рука еще шевелится, Лавеллан непреднамеренно сгибает все пальцы, но сгибаются только мизинец и безымянный — остальные не реагируют никак.       Сердце обливается новой волной паники, метка ярко горит, и Солас впервые повышает голос. Лавеллан понимает — всеми силами Солас старается стабилизировать якорь так, чтобы тот больше не взорвался. Лавеллан больше не контролирует его сам.       Острое врезается в твердое — заклинание Соласа напарывается на кость. Мучительно-неспешным росчерком Солас отрезает все мышцы, все кровяные сосуды, все сухожилия и все нервные волокна — всё это больше не принадлежит Лавеллану, теперь осталась одна только кость.       — Вдохни глубоко, — вкрадчиво говорит Солас Лавеллану. — Дориан, раз ты остался, прошу — перехвати его поперек груди и держи так крепко, как только можешь.       Дориан дрожащей грудью прижимается к спине, Лавеллан смотрит в никуда, оглушенный чувством всепоглощающей боли, и уже даже не важно, как много крови натекло вниз, туда, на доски и камни. Он не чувствует почти ничего, но может различить горячий, пропитанный ужасом голос Дориана, призывающий оставаться на месте. И когда на ребра, туда, где бешено бьется сердце, ложатся сильные руки, сжимая крепче, чем держали когда либо, Лавеллан переводит мутный взгляд на Соласа.       — Вдохни глубоко, — повторяет тот.       Лавеллан вдыхает.       И Солас ломает оставшиеся кости, не острым своим заклинанием, а резким физическим ударом, и Лавеллан кричит, срывая горло, и понимает, что кричал все это время — потому что горло болит тоже, но эта боль ничтожно мала, по сравнению с болью в плече.       Рука не падает вниз, Солас держит ее отдельно, а Лавеллан инстинктивно и рефлекторно резко откидывается назад, на Дориана, пачкая его своей кровью, пачкая кровью вообще все, что находится рядом. Непривычно легкая конечность подлетает вверх слишком резко, Солас откладывает руку. На ладони нет якоря.       Окончание его плеча горит зеленым, намного более тусклым, чем на ладони, но Лавеллан чувствует это в своей руке, снова, будто оно приросло к нему, а не было физической меткой на ладони.       — Осталось только залечить, — говорит Солас, снова поднимая руку над Лавелланом.       Боль — она не проходит, но медленно все обнаженные ткани закрываются, образуя уродливый красный шрам на том месте, где должен быть локоть.       — Все пройдет, — шепчет Дориан, — всегда проходит.       Лавеллан знает это. Все всегда проходит.       Лавеллан так же знает, что то божество, что только что продлило ему жизнь на еще несколько лет — будет пытаться уничтожить весь мир снова, переделать под себя и свой драгоценный народ.       Лавеллан знает, что без руки — он больше не воин. Он не сможет ему противостоять. Что его мир — обречен. Его боль пройдет. Но за этой болью — придет следующая.