В жизни бывает всякое

      Стук колес. За окном меняющийся пейзаж: то леса, то луга, то холмы. Вечерело. Моя ранняя весна сменялась цветущей, благоухающей — аж самому хотелось цвести. Люблю эту пору. Катись себе в стареньком, но уютном купе и смотри в окно, пока чего-нибудь не высмотришь.       Кстати, ехал я домой из командировки. В Москве была выставка от нашего предприятия и я, как главный инженер, должен был показать, что мы можем и насколько хорошо. Прекрасный город Москва, да вот только жить там некогда. Работать, учиться, жениться, развестись, родиться, умереть — запросто. А жить некогда. Поэтому с огромным удовольствием я ехал в свои Минеральные Воды.       Вы сейчас задались вопросом: а почему же я не на самолете. Да потому что все это второпях. А куда торопиться? Мне, конечно, есть куда, но торопился я не особо. Натура у меня такая: люблю задерживаться на работе, доделать проект, когда никого уже нет, ехать по темноте. Дома-то все равно дождутся.       Тем более, что в тот миг передо мной сидела, пожалуй, самая прекрасная женщина из всех, что я когда-либо видел. Ее темно-карие глаза, пухлые яркие губы, кожа аристократической бледности притягивали к себе мой взор. Однако не только этим она меня очаровывала. В ней прослеживалась стать. Она знала ценность себе. Она была умной, хитрой, неизвестной, загадочной. Чужой.       И я смотрел на нее, даваясь диву, улыбался в душе, испытывал даже что-то то ли к ней, то ли к ее образу. Наверняка, вы подумали: любовь, страсть, желание. Нет, я чувствовал нечто более интересное, чего не думал, что смогу почувствовать в принципе, — умиротворение. — Вы любите её? — Вероника спросила это так, будто в этом вопросе нет ничего особенного. В общем-то, в нём и не было, но я встрепенулся. В душе что-то содрогнулось и, кажется, даже замерло. Меня окатило ледяной водой, я сцепил руки. Показалось, будто пот течёт по моей голове, и вот одна капля уже сбегает меж бровей по переносице. — Это так важно? — съевреил я, пожав плечами.       Некультурно — согласен, но почему женщины так любят этот вопрос? То, что любят, — я не сомневался, но почему — оставалось для меня загадкой. С кем бы из женщин я не разговаривал о ней, все задавали мне вопрос: люблю ли я её. И ещё ни разу я не нашёлся с ответом. Она как-то грустно улыбнулась, услышав мой ответ, потом опустила глаза на кружку с чаем, неторопливо помешала ложечкой. — В таких вопросах либо не сомневаются, либо, — Вероника сделала паузу и подняла глаза на меня, — не любят. Но то ваше дело — не моё, очевидно. — Но вы же спросили, — мне отчего-то не хотелось, чтоб этот разговор заканчивался. — Спросила. — Почему? — Послушайте, мы обсуждаем с вами уж слишком интимные вещи. Мы видимся первые… — Вот именно! — перебил её я, закинув ногу на ногу, — и возможно в последний раз — у каждого своя дорога. Тогда почему бы не скоротать время за приятным диалогом, тем более я вижу интерес в вашем взгляде?       Я многозначительно улыбнулся, но она этого не одобрила и смерила меня обжигающим взором. Никто так на меня не смотрел. Её взгляд: то хитрый и загадочный, то такой, словно тысяча чертей поселились в нем и уже готовят план моего захвата. Она смотрела долго, не произнося ни слова, а я внутри загорался, мне становилось не по себе, хотелось начать ерзать, точно сижу на углях. — Хорошо, — она подалась чуть вперёд, глаза заблестели, а голос стал более настойчивым, — всегда мне было интересно, почему вы, мужчины, любите одну, а женитесь на другой? — Ну, милая моя, — я позволил себе фамильярности и усмехнулся, как старик, переживший все на свете, — люди уже сколько веков не могут ответить на этот вопрос, а вы хотите, чтобы я сходу взял и ответил? — Значит, не стоит нам говорить на эти темы, — молниеносно парировала Вероника и обратила внимание на кружку в своей руке.       Я будто качался на качелях: то я ей интересен, и она с пылом и азартом готова вести диалог, то она на стакан чая смотрит внимательнее, чем на меня за всю продолжительность нашего общения. Поймав эту мысль за хвост, я улыбнулся. Никто на меня так не влиял. Я улыбнулся и захотел взять ее за руку, но взгляд мой тут же опускался на золотое кольцо на безымянном пальце моей правой руки, и в голове всплывал вопрос: «Вы любите ее?» Ах, дорогая Вероника, если бы я мог себе ответить на этот вопрос, то непременно бы ответил и вам, но, увы…       Тем временем наш поезд остановился на стоянку, которая занимала десять минут, и я уж очень хотел пройтись пару метров вдоль вагона, потому что гиподинамия в поездках меня угнетала. Но я не хотел идти один. Мне казалось, что если я уйду, то, вернувшись, никого здесь уже не обнаружу, потому что она — ненастоящая или я вовсе ее выдумал. — Наш поезд на стоянке, предлагаю вам выйти, подышать воздухом, пройтись, — нахмурившись, выдал я и встал с сидения. Она улыбнулась, будто я скорчил рожу, или, когда вставал, скрипнула моя поясница. — Хорошо, — она самостоятельно, но чрезвычайно кокетливо накинула свое пальтишко, словно лисица махнула передо мной своим хвостом.       И вот мы уже шли по платформе рядом с нашим поездом, от которого так вкусно пахло. Сладко, терпко, тяжело и громоздко — не передать. Это запах детства, булочек на перроне по пути в Анапу. Запах поезда.       Конечно, в нашем случае не было ни булочек, ни Анапы, ни детства, но была она — в своих лаковых полусапожках и в расстегнутом пальто цвета кофе с молоком. Дул теплый вечерний ветер, и мне было так хорошо вдали. Кстати, когда мы выходили из вагона, я галантно подал ей руку и ощутил, как это приятно отозвалось во мне. — Вы со всеми себя так ведете или я чем-то заслужила особенное отношение? — спросила Вероника, переведя взгляд на меня. Она что, кокетничает со мной? Я аж почти было вздрогнул от возмущения… или от того, что мне это нравилось? Хороший вопрос. Да уж, странное существо человек — может разобраться в законах квантовой физики, формулах финансовых операций, алгоритмах высшей математики, а в себе разобраться не может. — Я считаю, именно так мужчина должен относиться к женщине, — уверенно ответил я и высунул руки из карманов брюк, — почему вы спрашиваете? — На мой взгляд, та фраза, которую вы сказали, приглашая меня прогуляться, прозвучала, ну, уж слишком официально. — Хорошо, мы с вами можем сократить дистанцию. — Сократить? — она издала смешок, — да лучше я схожу на свидание с дьяволом. — Это почему? — я попытался скрыть долю обиды в себе, переведя это в интерес. — Потому что нет никого опаснее, чем доброжелательный незнакомец, — ответила Вероника и улыбнулась, мне показалось, испытывая немного вины.       Хотя, даже если нет, я бы не расстроился. Впервые со мной разговаривали так смело и даже дерзко. В основном женщины стеснялись, начинали умалчивать, мяться, уводить взгляд, краснеть, но не она. Она говорила мне все. Все, что, по её мнению, я должен был слышать. Не думалось мне, что настолько молодая девушка может быть такой умной.       Она опять на меня посмотрела. Я не подавал виду, но чувствовал её взгляд на себе. Она смотрела с улыбкой, смотрела и не отводила глаз. Обычно так смотрят на детей или на тех, кого очень сильно любят. Мы дошли уже до двери нашего вагона, когда я перестал молоть чепуху, чтобы её развлечь, и, точно так же посмотрев на неё, спросил: — Что? — Ничего, — поведя плечами, ответила Вероника, — простите, если я вас засмущала или доставила дискомфорт. Сказав, она остановилась и снова посмотрела на меня. Я встал и решился выкурить сигарету. Пагубная привычка! Я хотел бы от неё избавиться, но ведь она, как любовь, — бросить не бросишь, жить без неё не сможешь, а она убивает, принося несоизмеримое ни с чем удовольствие. — Угостите меня? — вдруг сказала она, чему я безумно удивился. — Сигаретой? — слово выпало у меня изо рта. — А у вас есть что-то еще? — она улыбнулась и будто хотела засмеяться, но остановила себя. Я выдал ей сигарету и по-джентльменски дал прикурить, будто она Коко Шанель, а я какой-то глупец, влюбленный в нее по уши.       Бог ты мой! Я никогда не чувствовал себя настолько молодым и живым. Я почти забыл о существовании внешнего мира. Я поклялся себе, что не позволю себе забыть эту поездку. (Идиот! Как будто люди могут это контролировать). Она лишь своим присутствием заставляла меня держать планку, быть лучше себя самого. И я держался. Мне откровенно хотелось быть лучшей версией себя. — Простите мне мой вопрос, — выпустив дым, сказал я, — просто я не мог подумать, что такая девушка, как вы, курит. — Вы были обо мне лучшего мнения, — она явно кокетничала, — согласна, занятие ужасное, но иногда очень хочется. А тут еще и вы — искуситель! Я опустил глаза вниз, словно нашкодивший мальчуган, и улыбнулся. — Когда в юношеском возрасте отец узнал, что я балуюсь сигаретами, он сказал, что из-за них у меня в горле будет дырка. Очевидно, он беспокоился за меня, но не знал, что творилось в моей душе, — произнесла она, глядя туда, где пыхтел уставший локомотив, — но я решила, что пусть лучше дырка будет у меня в горле, чем в сердце. Я понимающе кивнул, потому что больше не нашел, что ответить. Она, по-моему, этому даже обрадовалась. А мне, вы не поверите! мне так нравилось ее слушать. Все ее рассказы имели для меня какой-то особенный смысл, они наполнялись образами, и я любовался. Смотрел, как она говорит, как двигаются ее губы, и любовался. Но не губами, а ею в целом. Я был бы не прочь в нее влюбиться.       Мы зашли в вагон, поезд тронулся, и до места назначения оставалось совсем ничего. С одной стороны, я наконец-то приеду домой и сойду с этого противного поезда — он мне уже изрядно надоел — а с другой, она тоже сойдет и пропадет из моей жизни так же мгновенно, как и появилась. — Знаете, чем дольше я на вас смотрю, тем сильнее становится одна мысль в моей голове, — выдал я, наблюдая, как она складывала белье со своей полки. — Какая же? — она улыбнулась мне, и вдруг я осознал, как редко она это делала. Нет, улыбалась она часто. Она вовсе не была хмурой настолько, чтоб не улыбаться себе в зеркало. Но в тот момент она улыбнулась именно мне. Не моим словам, не моим действиям и не моим рассказам, а именно мне: она посмотрела на меня, выдержала паузу, её губы изогнулись в теплой милой улыбке, а потом с ней же на лице, продолжая смотреть мне в глаза, она спросила то, что спросила. И я понял, что эта улыбка адресовывалась именно мне. Почему-то мне это было дорого. — Мы с вами уже почти не разговариваем, через полчаса мы вовсе приедем в город, выйдем из вагона и, возможно, никогда не увидимся, — я был смел, признаю, — Я понял, что хочу с вами встретиться ещё раз. — Почему? — она бросила на меня косой взгляд. Честно говоря, эти ее вопросы вечно вводили меня в ступор. Я хотел возмущённо переспросить: «Что, мать его, значит почему?». Однако я сдерживался и старался найти ответ. — Вы красивая, умная и обаятельная женщина. С вами хочется говорить, вас хочется держать за руку. — Спасибо большое за комплимент, — она улыбнулась снова, но уже не мне, а моим словам, — знаете, я согласна. На этом я почувствовал небывалый прилив радости. Будь я псом — начал подпрыгивать и вилять хвостом. — Согласна встретиться с вами, но с одним условием. — С каким? Я смотрел на неё, и — о боги! ставлю на свою независимость — я был доволен, как кот. — Вы придёте со своей женой, — невозмутимо сказала она. Сказать, что я был ошеломлен, — ничего не сказать. Я не понял, почему она это сделала, почему сказала именно так. Меня словно ошпарили кипятком, но я не подскочил, как ужаленный, а просто удивился и замолчал. Куда пропала моя была радость и тот азарт, что был в моих глазах? Когда моя победа перестала мерещиться на горизонте, меня словно не стало. Я потускнел. — Понятно, у вас кто-то есть, и вы… — Это неважно, — она меня перебила, — Господь отвёл меня быть обманутой, но я знаю, что такое остаться в дураках. Почему-то между нами за это время сложились крайне доверительные отношения. Мы рассказывали друг другу о том, что никогда бы не рассказали близким друзьям или родителям, да даже вторым половинкам. А, ну, да, это же очевидно: мы видимся первый и последний раз — незнакомцу легче вывернуть душу, ибо он не сможет использовать сказанное против тебя, если он не какой-нибудь последний засранец и обстоятельства не сведут вас снова. — Что он вам сказал? — разрешил себе спросить я. — Что все в порядке, это он виноват. — Виноват? — я удивился, но произнёс так, будто был возмущён. На секунду я представил, что за сибирский валенок ей достался, если в её измене признал свою вину. Однако потом она добавила: — Да, виноват в том, что верил моим словам. Я замолчал. Пылающий огонь во мне угас. В ней же он даже не загорался, но я видел столько грусти в её словах и голосе, что, будь эта вода, можно было бы полить все поля нашей планеты. Она была откровенна и уязвима, что делало её такой прекрасной и желанной. Когда она говорила, мне казалось, она думает: «Не дай бог встретить его ещё раз». И не потому, что я урод или что-то в этом роде, а потому что человек, который много знает о тебе, становится самым опасным. — Поэтому прежде, чем поддаться своему мимолетному и, я уверена, одноразовому «хочу», я бы подумала, стоит ли оно того. — Однозначно стоит, — не задумываясь, проговорил я в надежде, что она покраснеет. Однако она не оправдала моих ожиданий. Вместо смущения на её миловидном личике я увидел недовольство и недоверие. Обычно таким тяжёлым взглядом смотрит волк или тот, у кого дыра в сердце. — Но тот человек, который сказал вам эти слова, явно хотел сманипулировать, — продолжил я — надо же было как-то разрядить обстановку, — хотя в чем-то я с ним согласен. — В чем же? — Вы ни в чем не виноваты. — Почему вы так думаете? Теперь она задавала вопросы и слушала, а я говорил. До этого было наоборот. Однако она была из тех женщин, которые прекрасны всегда: и когда молчат, и когда начинают говорить. — Потому что, обманув, вы поддались своему желанию, — ответил я, — а если мы живём один раз, почему бы и нет? — Потому что это не желание, — её голос прозвучал настойчиво и убедительно, — это мимолетное «хочу». Я предпочитаю различать эти вещи. — В чем разница? — Желание — оно на перспективу, оно сильное, и вы готовы ему все подчинить. А «хочу» — очень похоже по силе на желание, но оно на один раз. Было — и не стало. Её голос стал наполнен верой. Верой в то, что она говорит. Это были не пустые слова, я уверен, это была её правда. Я не различал эти два понятия, но готов был с ней согласиться, ибо почувствовал, что на какой-то момент её правда становилась моей.       И меня восхищали люди, имеющие свою правду и свои принципы. Нет, не ту правду, когда они не готовы слушать других, а именно нравственную. У неё такая правда была. Я был в полном праве с ней не согласиться, что я, собственно, и делал, но я абсолютно принимал её. Принимал, что это её мнение и оно имеет место быть. Я её уважал. — Я абсолютно согласна, что человек живёт только своими желаниями, и это правильно. Но знаете, как говорят: мои желания заканчиваются там, где начинаются желания другого, — она сказала и посмотрела на меня так, чтоб я стопроцентно понял суть её слов, — Неужели вам это не знакомо? Нет, дорогая моя! Но это меня и не заботило. Когда я женился и тамада читал клятву молодожён, он произнёс такую фразу, что жена должна обещать быть мужу хлебом, а мой отец шепнул мне: «Не одним хлебом сыт человек». Было бы мне достаточно моего хлеба — я б не взглянул на неё. Однако человек такое существо, что ему всегда мало — лишь у каждого нехватка чего-то своего. — По-вашему, я живу своими «хочу», — сказал я и заглянул ей в глаза в надежде прочитать её мысли, но моя попытка оказалась тщетна, — может быть, но я восхищён вами. Вы не такая, как все. Она молчала. Не поблагодарила за комплимент, не улыбнулась, не засмущалась. Я привык типичному поведению женщин и их обычным реакциям, но она каждый раз меня удивляла.       Тут-то я понял, что не знаю её. Она была так далека от меня, но по-прежнему вызывала дикий интерес. Мы замолчали, и она лишь пару раз посмотрела в мою сторону, чем почти меня испепелила. За всю свою жизнь я не встречал женщин, которые бы так умели владеть своим взглядом: она ещё ничего не сказала, а я все понял. В какой-то степени меня это пугало.       Глядя на неё, я смотрел на женщину, которая могла бы существовать в каком-либо романе русского классика. Будто она сошла со страниц Тургенева и купила билет в купе со мной. В ней было все такое, о чем я, да и все вы могли бы прочесть только в книгах. У неё были принципы, причём нравственные. Она владела своими желаниями и эмоциями. Она поступала по зову совести. Она знала, что это такое. Я был восхищён. Мне так нравилась эта её манера красиво говорить и чему-то радоваться, кем-то восхищаться. Даже её глаза горели, словно самые яркие звезды поселились в них. Она воодушевляла, и я не мог поверить в это все. Таких людей не бывает в мире, где все живут деньгами и удовольствиями. Ловя себя на этой мысли, я искренне задавался вопросом: если жить не этим, то чем?       Я хотел задать ей этот вопрос и задал бы, если бы не вереница событий, которые тянутся с того момента, как поезд подъезжает к конечной станции.       Смеркалось. Небосвод затянули серо-синие облака, из-под которых просачивался голубоватый свет. Во мне зародилось необъяснимое чувство: хотелось ерзать на месте, походить по маленькому купе, скрестя руки на груди, пожевать чего-нибудь или вовсе ничего не брать в рот (тут я еще не определился). И в животе будто что-то ерзало. Наверное, это было какое-то волнение, которому я предавал слишком большое значение, отчего чувствовал его все сильнее и сильнее. Я нервно смотрел в окно и ждал кульминации. Ждал, когда она настигнет меня и я смогу расслабиться, освободиться от этого назойливого ощущения.       Тем временем в зданиях вокзала загорались окна. Возможно, они светились и днем, но тогда, на фоне сумерек, они заметно стали ярче. То же происходит и в душе человека, когда он встречает кого-то нужного. Мне казалось, во мне свет загорелся ярче.       Отчего-то хотелось, чтобы за окном начался дождь, чтоб он застучал по карнизам, как пианист касается пальцами фортепиано. Мне не хватало слез. Очень часто мы оплакиваем тех людей, которые ещё не умерли, и те события, которые еще не произошли. Оно и понятно: таким образом мы стараемся предугадать события и уменьшить ту боль, которую готовимся ощутить. Конечно, я не мог разреветься, но я потерял тот стержень, что торчал во мне, словно кол (интересное сравнение…). Я был уверен, что выгляжу невозмутимым, но хоть раз разрывалось ли ваше сердце по тому, чему никогда не суждено случиться? И это такое отвратительное чувство, что закрадывается часто за пазуху. Чувство надежды. Оно закрадывается куда-то за пазуху и лишает человека всякой способности соображать. И вот я смотрел на неё, как она искала что-то в своей сумочке, и думал: «А вдруг…» «А вдруг» ничего не бывает.       Её молчание меня убивало. Как загнанная лошадь ждёт воды, так же я ждал её слова. Надеялся, что она заговорит со мной хоть как-нибудь, и продолжал любоваться. Я хотел прижать её к себе, но твёрдо знал, что она мне этого не позволит. И не потому, что беспокоится о моей семейной репутации, а потому что ей не нужны мои одноразовые объятия — она чётко дала это понять. Спросите меня, нравится ли она мне, и я вам отвечу, что да, ведь такая женщина не может не нравиться. Она меня очаровала.       В суете прибытия поезда в город я любезно помог ей с багажом. Люди сновали туда-сюда по платформе, отовсюду слышались радостные голоса встречающих, а я смотрел на неё. В лицо с Юга мне дул тёплый кавказский ветер, раздувая полы пальто. Её лёгкое красное платье очерчивало прекрасный силуэт, но я по старой привычке смотрел ей в глаза. Я ожидал её смущения, опущенного взгляда. Однако она глядела на меня, приподняв подбородок. Обычно все девушки таяли — она нет. И кто же мог бы объяснить мне, что в ней такого.       Я улыбнулся, медленно взял её руку и нежно поцеловал по-аристократически бледную кисть. Она улыбнулась. — Я все ещё очень хочу увидеться с вами снова, — мне было ясно, что расставание неизбежно, но я хотел обеспечить себе хоть какое-то продолжение. — Ваши слова мне льстят, — ответила она и вновь улыбнулась, теперь лишь более официально. Не отпуская её руки, я, переполненный желанием коснуться её губ своими, сделал шаг навстречу. — Нет, — она отвела голову в сторону и установила преграду, уперевшись свободной рукой в мою грудь, — мой поцелуй стоит дороже, чем флиртующий взгляд и откровенная беседа, — она слегка сжала мою руку, грустно улыбнулась и добавила, — прощайте, Алексей.