Болотные огоньки

— Отвали, малец, — цедит она сквозь зубы. — Если я захочу мужика, я лучше в бордель пойду. Щеки Фарлонга — действительно, по-детски пухлые — наливаются алым; Элейн сосредоточенно сводит брови. Если он хоть что-то понимает в отношениях людей, его другу сейчас дали от ворот поворот. Фарлонг немного пьян, он впервые в городе, а эта женщина, безусловно, самая красивая из всех, кто сегодня явился в таверну — все вместе придало ему той глупой уверенности, которая, как правило, исчезает при первой же схватке с реальностью. Женщина, правда, красива — той самой дерзкой, хищной, немного животной красотой, которая слишком часто лишает людей разума: стройная, сильная, гибкая фигура, темно-рыжие волосы и огромные, шальные, янтарные, как болотные огоньки, глаза. Такая красота не нуждается ни в каких украшениях, подчеркивающих женственность, потому что эта самая женственность — агрессивная, бесстыжая, соблазняющая — переливается в этой женщине через край. Такая погубит, растопчет и не заметит, думает Элейн — сколько он повидал подобных леди за свои без малого двести лет!.. Фарлонгу бы радоваться, что этот огонь пожжет кого-нибудь другого, а не смотреть угрюмо в свою пустую кружку, слушая, как женщина заливается низким хохотом в ответ на чью-то пьяную реплику. Погрузившись в свои размышления, он не сразу замечает, что она больше не смеется; Элейн поворачивает голову — и напарывается на тяжелый, пронизывающий взгляд янтарно-карих глаз. И этот взгляд не производит на него никакого действия. Одним плавным движением, полным грубоватой грации, она встает из-за своего стола и размашистым шагом, расталкивая в стороны местных, идет к выходу, после чего оглушительно хлопает дверью. — Чтоб тебя демоны в Бездну утащили, — шипит по ту сторону стойки Дана Фарлонг, протирая кружки, — опять не заплатила, дрянь!.. Дана — старая прожженная кошка, и кто попало у нее деньги не уводит, иначе в Доках не выжить, это даже Элейну ясно. Он чувствует аромат какой-то грязной истории, и видит Сильванус, он не хочет ее знать. — Кто она? — расстроенно, но все равно жадно спрашивает Фарлонг, и его названая тетка кривит тонкие губы. — Аббатис. Тебе оно нужно, племянничек? По выражению лица Фарлонга Элейн понимает, что того уже поздно спасать. *** Много спустя он будет бродить по мертвым топям, и его босые ноги не будут приминать травы; он будет смотреть на серое солнце неживыми глазами и вспоминать ее последние слова. «Ты слишком хорош для жизни, а, друид? Вот я — дерьмо, такой и подохну. Эй, слышишь, как трещит огонь? Это горит моя деревня. Это голова моя горит». Тогда он понял, что Аббатис была мертва задолго до того, как остановилось ее сердце. Фарлонг пошел за болотным огнем, в болоте и утонул — но это было потом, а в момент, когда тот протыкал кинжалом грудь Элейна, Аббатис стояла поодаль, и глаза ее были холодными и мертвыми, как авантюрины. И когда черные воды сомкнулись над его головой, он в последний раз увидел ее лицо, склоненное над топями — строгое, замкнутое и почти скорбное. «Когда я умру, будет гнить и разлагаться не только мое тело, но и душа. Спета моя песенка, друид! Это ты будешь у своего Сильвануса деревья обтирать. А меня черви жрать будут. Вечно, ты понимаешь? Вечно!» Она ошиблась. Он все провалил, и теперь нет мира, который бы его принял. Элейн бредет между деревьями, словно мертвый страж бездорожья, и болотные огоньки янтарными звездами мерцают над его головой.