Болотные огоньки

Фарлонг никогда не называл ее матерью — только Дейдре и никак иначе; с другой стороны, матерью его она никогда и не была. Ни по крови, ни по сердцу. Дейдре Фарлонг была такой сдержанной и молчаливой, что ему хотелось поскрести ногтем ее чуть тронутую золотистым загаром щеку — казалось, ему отзовется не тепло мягкой кожи, а холодная гладкость камня. В ее глазах цвета малахита всегда отражалось бесконечное, космическое какое-то спокойствие — будто два лесных озера навечно затянуло болотной ряской; Фарлонг ни разу не видел ее ни смеющейся, ни плачущей, ни разгневанной. Когда она злилась, ее чуть раскосые глаза слегка суживались, и негромкого «ты меня разочаровал» вполне хватало для того, чтобы его затопило чувство собственного ничтожества. Дейдре вообще никогда не проявляла эмоций. Лишь два раза в жизни Фарлонг видел, как Дейдре изменяет ее привычная отрешенность. В первый раз это произошло на сельском кладбище, куда они с Дейдре каждый Киторн ходили навещать могилы — ее мужа и его отца. Она брала два цветка — садовую ромашку и желтый белокрыльник — и клала их на заросшие травой плиты. — Здесь лежит твой отец, — объясняла она ему, тогда еще пятилетке, и Фарлонг кивал — как ни странно, он помнил. Помнил захватывающее чувство полета, когда тот подбрасывал его до потолка, помнил, как трогал яркие камешки на рукояти его кинжала («Эй, Дэй, Шайен, зуб даю — он вырастет воином!»), помнил его голос и чувство любви — своей и к себе. Да, он помнил отца. В тот раз он отошел — Фарлонг не мог потом с точностью сказать, зачем и куда — а когда вернулся, увидел Дейдре. Она бесслезно всхлипывала, уронив голову на надгробие, под которым лежал его отец; сжимая в руках измятый белокрыльник, она шептала, будто раскаленными щипцами выдирая из горла слова: «Эсмерет, Эсмерет... ну зачем ты... ну почему ты... боги, боги мои...». Впервые тогда Фарлонгу захотелось подойти и обнять ее — но, напоровшись на ее ледяной взгляд, он оробел. Как робел перед ней всегда. Второй раз... второй раз была Ярмарка Жатвы — девятая в его жизни, и Гален навез товаров; Фарлонг с вожделением косился на палатки с игрушками. Особое его внимание привлекла сверкающая кварцем и медью механическая рыбка, забавно хлопающая плавниками, если повернуть ключик в брюхе; Фарлонг пялился на нее, понимая, что его любовь останется безответной — Дейдре и в голову не приходило, что дети любят игрушки, а попросить он не смел. Он так загляделся на эту рыбку, что не заметил, как ее схватили цепкие пальчики Уэнди Моссфелд — главной деревенской забияки. — Что, приблудыш, — прогнусавила она, явно подражая матери, — это хочешь? Ма-а-ам! — заголосила она. — Купи игрушку, ма-а-ам, так проси. Ой, а я забыла, что у тебя нет... — Сколько стоит? Голос Дейдре был — дерево и сталь, как всегда. Уэнди мигом закрыла рот и ретировалась, а Фарлонг, раскрыв рот, смотрел, как она расплачивается с торговцем серебряными монетами — только недавно вырученными за шкуры. Каштановые волосы Дейдре золотило солнце, и она казалась ему тогда... прекрасной?... Нет. Доброй. Она сказала Фарлонгу: — Береги ее, — а потом улыбнулась. И он берег. *** Даже перед самой своей смертью — паскудной, грязной и совсем не героической, как мечталось в детстве; да, он ее берег, как талисман, как реликвию — и когда Король Теней направил его меч в его же живот, а Кассандра, умница Кассандра раздробила молотом голову Короля Теней, он понял, что все-таки мир спасен. Хоть и не им. Он нащупал на шее медную рыбку, которую давным-давно повесил на цепочку, и позволил себе умереть. Он был плохим человеком и плохим Капитаном. Но хотя бы одно обещание — обещание, данное матери — он исполнил. А остальное не имеет значения.