***
На улице знойный августовский день, клонящийся к закату. Солнце всё ещё настолько яркое, что плавит асфальт, и воздух клубится над ним, свиваясь в непроглядную вуаль — а Рома стоит посреди игровой площадки в смешной белой футболке с Пикачу, заляпанной молочком от одуванчиков, мороженым и кровью. Ему семь. Под сердцем расцветает первый порез, и Рома падает, сбивая колени о сухую землю, кричит, хватаясь за грудь, плачет и ничего не понимает. Почему так больно? Почему кожа горит, как будто зелёнкой ободранные локти прижигают? Почему ему так обидно, словно любимую игрушку в наказание отобрали? Мамины тёплые руки утирают с лица горькие слёзы, и он прижимается к ним, нежным и ласковым, и дышит часто-часто, и чувствует, как все вокруг смотрят на него, тычут пальцами и смеются. — Мне больно, мам, — хнычет он. Нос не дышит, от слёз не разглядеть даже её сочувственного лица, и Рома снова заходится плачем, потому что страшно. Он умирает? Так быстро? Уже пора? — Всё хорошо, милый, пойдём домой, — шепчет мама в ответ. На ноги его поднимает, за руку берёт и ведёт домой, а там, в ванной, снимает футболку, прилипшую к телу, и целует в лоб, ватным шариком стирая запёкшуюся кровь. Роме горячо в том месте, где алеют раны, и он плачет снова, когда мама льёт на них лекарство — и не спасает даже то, как ласково она гладит его по голове. Рома бросает мимолётный взгляд в зеркало на шкафу, и, хотя буквы почему-то перевёрнутые и кривые, ему удаётся разобрать, что на нём написано. Там имя. Женское. Прямо над крохотной родинкой на груди.***
С Артуром легко, потому что они не разговаривают. Рома просто пьёт какой-то отвратительно сладкий коктейль, и Артизи заказывает ему ещё один, и как-то выходит так, что через полчаса Рому лицом вжимают в холодный металл двери в кабинке туалета. Ему нравятся горячие руки в штанах, зубы на шее и то, как Артур грудью притирается и в задницу ему толкается своим железным стояком прямо через одежду. Рома двинуться не может, зажатый между дверью и чужим телом, но он не против, потому что ловкие руки расправляются с застёжкой на его джинсах, спускают их вниз и обхватывают член. Суховато немного, Рамзес морщится и выдаёт тихое, но ёмкое интернациональное «бля». Вообще-то он мог бы сказать что-нибудь посложнее: Артизи в этом плане как собака — всё понимает, а сказать не может, — но Роме нравится то, что говорить не приходится, потому что так не надо выдумывать тем для разговоров и обмениваться бессмысленными вежливостями. Два коктейля и быстрый трах в туалете на афтепати — идеальный расклад сегодняшнего вечера. Артур шумно дышит ему в шею и исправляется — сплёвывает на ладонь и возвращает руку на место, дрочит сильно, заставляя Рому кусать губы, чтобы не стонать на весь клубешник. Свободной рукой Артизи вынимает собственный член из штанов и прижимается к Рамзесу, толкается вперёд, трётся между ягодиц, оставляет на плече укус и шепчет что-то — хрен разберёшь. У Ромы с английским не очень. Но его расстраивает немного, что Артур, кажется, собирается так и закончить — отдрочить ему, трахнуть между булок и отпустить. А Роме хочется, раз уж подвернулся случай, оставить очередную кровоточащую отметину на незнакомом теле. Хочется, чтобы Артур выебал его здесь — как грязную шлюшку, которая даёт за коктейль и пять баксов сверху. Рома знает, что место неподходящее, но ему надо, и это кажется единственно важным сейчас. Он изворачивается кое-как, залезает в задний карман своих спущенных джинсов и достаёт резинку — носит их в последнее время постоянно, потому что постоянно с кем-нибудь ебётся. Так — ещё никогда, но всё случается в первый раз, — и он руку выворачивает в этой тесноте, пихает Артура локтем в бок и протягивает блистер. Хочет добавить «Трахни меня», — но ведь тут и без слов понятно всё. Артизи рычит, выхватывает резинку и, судя по звукам, рвёт пакетик зубами (неудивительно, ведь вторая его рука всё ещё Роме надрачивает). Шевеление за спиной какое-то судорожное, и пока Артур там копошится, Рома в спине прогибается, отставляя зад, чтоб удобней было. Слюны и того количества смазки, что есть на гондоне, катастрофически мало для того, чтобы не было больно — но Роме похуй абсолютно, что происходит с его телом, пока где-то в другом месте чужое тело болит и страдает так же, как его когда-то. Артур трахает быстро, но мелко, потому что в кабинке особо не разгуляешься, и его рука на члене помогает пережить эту тянущую боль, делает хорошо и заводит даже. Роме нравится, как Бабаев прижимает его сильней, наваливается грудью на спину, за бедро дёргает, заставляя наклониться ещё ниже, и Рамзес слушается, потому что деваться некуда, и когда нагибается, чувствует, как чужой член входит ещё глубже. Артур въезжает внутрь, кажется, по самые яйца, кончает в презерватив и, не вынимая, додрачивает Роме в том же темпе. Рома заливает спермой чужую руку и дверь кабинки, но ему настолько всё равно, что даже думать об этом не хочется. Артур дышит тяжело и отстраняется наконец. Вытирает руку бумажным полотенцем, сбрасывает презерватив в урну и заправляет член в джинсы, а потом коротко целует обернувшегося Рому в губы и уходит первым. Потом это становится традицией, и каждый раз, когда они видятся на турнирах, Артизи зажимает его в каком-нибудь углу, ебёт по-быстрому, дрочит, иногда отсасывает — и уходит. Роме в целом нравится, но куда больше его интересует чей-нибудь новый член, который в нём ещё не был — просто потому, что имени хозяина этого члена ещё нет на теле его ёбаного предназначения.***
Роме пятнадцать, а девочка, которая его целует, немного старше и учится в параллельном классе. Если быть честным, Рома понятия не имеет, что она в нём нашла, потому что он маленький, забитый и весит, наверное, даже меньше, чем она. Но он позволяет ей целовать себя, сжимает колено под подолом школьного сарафана, не решается лезть дальше и поднимать руку выше. Смущается. Боится, что сделает что-нибудь не то и обидит её. А девочка не стесняется нисколько, вытаскивает его рубашку из брюк и задирает вверх, а потом отходит на шаг и смотрит. Рома видит, как она меняется в лице — и тут же дёргает рубашку на место, прикрывая свои исполосованные рёбра. — Так это правда, — говорит она. — Тёлка твоя мало того, что шлюха, так ещё и лесбуха. И девочка усмехается злобно, морщится, демонстративно губы вытирает рукавом, поднимает сумку с пола и трогает его ногу носком своей остроносой туфли. — Или ты пидор. Не знаю даже, что хуже, — фыркает она — и уходит наконец. А Рома чувствует себя пустым местом, брошенным псом и грязью под ногами, и от этого всего обида душит — такая сильная, что дышать невозможно, что хочется разреветься, только слёз нет. И он поправляет рубашку, приводя себя в приличный вид, — а на следующий день половина школы тычет в него пальцами, когда он проходит мимо.***
Зай — первый, в кого Рома, кажется, немного влюблён. У Зая красивый голос и яркая улыбка, и он так смешно пытается говорить по-русски, что Рома рядом с ним никак не может перестать смеяться. — Воспользовавшемуся, — говорит ему Рамзес. — Как? — Вос-поль-зо-вав-ше-му-ся, — по слогам произносит Рома, и Людвиг пытается повторить, но выходит у него что-то вроде «Вошпошмеш», и Кушнарёв ржёт беззастенчиво, переходя на чужой язык. — Ты ужасен. Так же плох, как я в английском. — Зато ты красивый, — отвечает Зай, облегчённо вздыхая при звуках знакомой речи. — Ты тоже, — пожимает плечами Рома. — Ты думаешь, я красивый? — медленно и неловко, по-русски спрашивает Людвиг. И у Ромы в горле пересыхает в этот момент, потому что да, чёрт возьми, он думает, что Людвиг красивый; но то, как он об этом спрашивает, заставляет что-то в груди шевельнуться несмело и поднять голову. — Да, — полушёпотом отвечает он. Людвиг подсаживается ближе, касаясь бедром роминого бедра, и всё разом становится куда более интимным, чем простые дружеские посиделки. Вокруг куча народу шастает — разгар Инта, мать его, — а Рома просто не отрываясь смотрит в голубые глаза и молчит, ожидая сам не зная чего. Людвиг прямо смотрит в ответ, улыбается чуть и тёплыми пальцами осторожно касается его руки. — Пойдём ко мне? — тихо произносит Зай. — Хочешь? Рома только и может, что молча кивнуть и пойти вслед за Людвигом, стараясь держаться близко, но не слишком; и когда в лифте они сталкиваются с Соло, Рома шутит какую-то идиотскую шутку, выходя с Уолбергом на одном этаже (комнаты Виртус Про, вообще-то, на другом). Они вваливаются в номер слишком шумно для двух не самых грузных людей, а может Рамзесу так только кажется, потому что внутри у него всё с ума сходит и кровь стучит в ушах набатом. Зай целует его, закинув руки на шею, и Роме приходится обнять его за талию, прижать ближе к себе, ответить на поцелуй. Не то чтобы он был против или не хотел — нет, он хочет, и ещё как, — просто ситуация странная, зеркальная какая-то, потому что обычно это Рома провоцирует людей на секс и вешается им на шею, и это Рома обычно говорит: — Трахнешь меня? У Кушнарёва на минутку даже голова отключается; он стоит, тупо смотрит, как Уолберг снимает с него футболку, и ждёт, что на его лице появится то самое выражение — смесь удивления, любопытства, отвращения и жалости, — но Зай выглядит абсолютно спокойным, только бровь вздёргивает своим фирменным удивлённым жестом. Рамзес благодарен ему за отсутствие комментариев и всяческих вопросов, и за то, что Людвиг, не дожидаясь ответа, тянет его в постель. Зай целует каждую отметину на его рёбрах, и Рома впервые чувствует себя… нужным? Да, ненадолго, но те полтора часа, что они проводят вместе, лаская друг друга и расцвечивая друг другу шеи укусами, становятся для Ромы лучшими за последние хрен знает сколько лет. Ему так спокойно под мягкими, уверенными касаниями, он чувствует себя таким желанным, когда горячий шёпот Уолберга опаляет его кожу, что уходить из этого номера никуда не хочется — только надо всё равно. Потому что это был просто секс, потому что Людвиг, хотя и просит остаться, едва сдерживает улыбку, когда Рома говорит, что ему пора. Потому что у ВП завтра, между прочим, игра. И он сваливает, не оглядываясь, и только в практисе, бросив короткий взгляд в зеркало, замечает прощальный подарок от Зая — небольшой аккуратный засос под левой скулой, быстро синеющий на бледной коже.***
Рома бежит, но не понимает, от чего: от самого себя, от ответственности или от Соло. Но он сбегает с буткемпа каждый вечер сразу после окончания тренировок, выполнив критический минимум своих новых капитанских обязанностей, потому что жизнь становится какой-то невыносимой с тех пор, как он узнал, что может быть кому-то нужен — пусть даже на мгновение, — и с тех пор, как Леха вернулся с отпуска ещё более хмурым, кажется, чем уезжал. Общаться с ним невозможно, и Рома не пытается, хотя раньше его тянуло к Соло, как магнитом, и хотелось пиздеть с ним пусть бы даже и ни о чём. Теперь разговаривает он только с Ростиком — и как, тоже, разговаривает — губами по телу, в основном. Они не трахаются, но спят ночами в одной постели, обнимаются и иногда позволяют друг другу целовать чужие плечи — потому что так каждому из них гораздо меньше хочется выть от одиночества. Но сегодня всё как-то иначе. Рома не понимает, почему, но чувствует это. Ростик лежит рядом, положив голову ему на плечо, кончиками пальцев обводя какое-то имя на роминой груди, дышит размеренно, и Рома находится где-то на грани между бесшумной реальностью и мутным, вязким, как кисель, сном. Ростик сдвигается немного, приподнимаясь, и вдыхает воздух так, словно собирается что-то сказать; Кушнарёв мысленно умоляет его этого не делать, потому что ночные разговоры по душам — последнее, что ему нужно от Лозового или кого-либо ещё. — Ты знаешь, кто он? — спрашивает всё-таки Фн. Рома открывает глаза и устало смотрит на Ростика, задающего неуместные вопросы, и решает, что откровенничать не станет. И он переводит стрелки, потому что знает: на самом деле Фн просто хочет выговориться. Вылить на кого-нибудь ушат своих нелепых переживаний, которые стоило бы хранить в закрытой коробке на самой дальней полке собственного сознания. — А ты? — Да. Ростик отвечает так быстро, что Рома убеждается: он надеялся, что Кушнарёв спросит. И Рома проявляет дружелюбие до конца, потому что просто не умеет делать что-то наполовину. — И почему ты не с ним? Вопрос глупый, потому что Рамзес уже знает на него ответ. У Ростика на груди всего три имени, и все они женские. — Ну, он женат. Рома кивает, обозначая, что ответ услышал, и уже собирается с чувством выполненного долга отвернуться и уснуть, когда Ростик касается подушечками пальцев его щеки. — Я подумал, — совсем тихо произносит он, — может быть ты хочешь… меня. Рома смотрит на него, бледного в темноте, мягкого и уютно-растрёпанного, и испытывает одновременно разочарование, жалость и ликование, — и тянется к Ростику рукой, зеркаля его жест, обхватывает за подбородок и притягивает для поцелуя. Целуется Фн так же, как делает всё остальное — слегка неуклюже, но чувственно очень и немного манерно. Рома не знает, как это описать, но если прикрыть глаза, не верится, что его касаются мужские губы, — потому что они пухлые, мягкие и не агрессивные ни капли. Рома даёт своё согласие и больше не делает ничего, потому что Ростику, кажется, весь целиком Рамзес и не нужен вовсе — только член и рука в волосах, заставляющая брать глубже.***
Едва Ростик вырубается, Рома вызывает такси. У него есть какой-то внутренний страх перед тем, чтобы спать в одной постели с человеком, которого только что трахал, вжимая лицом в простыню, поэтому даже возвращение на буткемп раньше десяти утра кажется ему лучшей перспективой, чем бессонная ночь. Он едет, считая цветные огоньки за окном, касается кончиками пальцев их отражений на стекле, и ловит на себе взгляды таксиста, как бы говорящие: чувак, ты что, ебанутый? А у Ромы просто настроение такое — улыбаться и идиотничать, потому что он знает, что где-то сейчас страдает от боли в груди человек, который здорово подпортил ему жизнь. Он добирается до буткемпа и заходит так тихо, как только может. На часах половина второго, все спать уже должны, но когда он проходит вглубь по коридору, то замечает, что в кухне горит неяркий свет. Кто-то светильник не выключил? Рома идёт туда — и зря, потому что картина, которую он застаёт, на секунду выбивает землю у него из-под ног. Там Лёша. Стоит в одних лёгких штанах, напряжённый весь, как сжатая пружина, и прижимает к правому боку кусок бинта, смоченного, судя по надписи на вскрытой склянке, в антисептике. Белая футболка, заляпанная красным, рядом на столе лежит кучей. Рамзес не рискует подходить ближе, но когда Лёша чуть поворачивается, чтобы сменить примочку, то Рома ясно видит и свежую рану, и несколько других имён, белеющих уже затянувшимися рубцами. Роман. Артур. Людвиг. Ростислав. Они все здесь, на лёшиных рёбрах. Он вздыхает слишком громко, чтобы остаться незамеченным, и Лёша поворачивается к нему резко, голову вскидывает, взглядом в глаза впивается. И первый его вопрос — не «Какого хрена ты тут делаешь?», не «Че уставился, малой?», не «Почему не спишь?». Его первый вопрос: — Ты где был? — Эм. У девчонки. Он врёт так привычно, что Лёша не замечает этой лжи и отворачивается, выплёскивая на сложенный втрое бинт ещё немного антисептика. Спрашивает, не глядя на Кушнарёва: — Не знаешь, с кем Фн трахался сегодня ночью? — Ростик? — немного заторможенно переспрашивает Рома; а потом усмехается и шутит самую тупую шутку из всех возможных сейчас. — Разве что со своей правой рукой. Но я не знаю. Можешь позвонить ему и спросить сам. Лёша отмахивается, мол, нахуй иди, и Рома идёт — нахуй подальше отсюда. Он закрывается в комнате и несколько минут просто стоит, оперевшись спиной на дверь и глядя в никуда, пытаясь осознать всё произошедшее только что. У Соло на груди имена людей, с которыми он спал, — в строгой хронологической последовательности. Такое просто не может быть совпадением, шансов — один на миллиард. Значит ли это, что своей исполосованной грудью он обязан Березину? Рома не верит до конца, но пытается сопоставить факты. Когда ему было семь, Лёше было уже шестнадцать. И имена на нём перестали так активно появляться около трёх лет назад — как раз тогда, когда Соло женился. Вот же блядь. Рома раздевается, кидая вещи, куда придётся, забирается в постель и накрывается одеялом с головой. Хочется остаться здесь, в этом коконе, никогда больше не выходить на свет божий и не смотреть Лёше в глаза. Потому что теперь Рома просто не знает, как. Он столько лет ненавидел незнакомца, и это было легко — потому что нет ничего проще, чем мстить невнятному образу в своей голове, делать больно человеку, который, как знать, может мёртв уже давно. Но как ненавидеть человека, которого ты два года считал если не другом, то как минимум товарищем, Рома не представляет. И в то же время — в то же время он думает: теперь, трахаясь с кем-нибудь, он будет точно знать, что делает это не зря; будет приезжать на буткемп и видеть, как Соло снова морщится от боли, обрабатывая раны — так же, как сам Рамзес когда-то молча давился обидными и горькими слезами, смазывая одну рану за другой. Он вспоминает, как однажды на нём за день появилось три имени, и думает: сможет ли он провернуть что-то подобное? Рома злится — на себя, и на Лёшу, и на всю эту ёбаную никому не нужную канитель с предназначениями, — и выбивается из сил раньше, чем успевает подумать о том, где начнут у Соло появляться имена, когда кончится место у сердца? На руках или на лопатках, как у него самого?