***
От прикосновений очередного любовника хочется выть белугой; мужику слегка за тридцать, он охренительно выглядит и ведет себя исключительно вежливо в кафешке, где Рома пьет по-пидорски розовый коктейль, а его спутник — кофе, черный, как его Майбах, стоящий за окном. Рому все это больше смешит, чем заводит, но, в конце концов, он, пожалуй, и не должен ничего хотеть. У него нет других желаний, кроме как сделать Леше побольнее. Мужик касается роминой руки осторожным жестом, и все выглядит слишком слащаво, но Рома откуда-то знает, что ему нравится вот так: именно с этим ебаным коктейлем и с роминой ногой, неторопливо забирающейся под полы брюк. Роме скучно; хочется просто скипнуть все эти бессмысленные разговоры, в которых он не говорит ни слова правды («Я учусь… дизайн. Нет, не очень интересно, но Москва нравится. Красивая. Останусь тут».), и перейти уже к отсосу в машине. Вряд ли мужик повезет его домой. Женат, наверное — на пальце едва заметно выделяется светлеющая полоска незагоревшей кожи. Роме, в принципе, все равно. Когда они садятся в машину, он готов начать в ту же секунду, но его спутник выбирает прокатиться по городу и полюбоваться огнями ночной Москвы. Рома этими огнями любуется в отражении лакированного дерева на дверцах тачки, пока во рту у него — все настоящее богатство этого мужика. Он сосет старательно: так, что над ухом у него звенят негромкие стоны, а рука, не лежащая на руле, резко подергивает его волосы. Рома думает: что будет, если несколько его блядских крашеных волосинок останутся в салоне? Что будет с этим парнем, когда жена эти волоски найдет? Вряд ли это станет проблемой. Не роминой уже, во всяком случае. Мужик кончает ему в рот, и Рома с благодарностью принимает салфетку из его рук, а когда его спрашивают, куда его подвезти, он называет адрес на другом конце города, куда ему не надо совершенно. Просто хочется побыть рядом подольше. Рома не знает, почему. В машине приятно пахнет дороговизной и новизной, и он, как завороженный, оглаживает бархатный на ощупь пластик, и лакированное черное дерево, и белую-белую кожу салона. Мужчина, — Рома не может вспомнить, как его зовут, — смеется над ним и спрашивает: — Нравится? — Приятно, — соглашается Рома; оборачивается к спутнику и долго изучает его красивое лицо глазами, а потом тянется рукой вперед и мягко скребет пальцами его щетину. Леша всегда бреется идеально чисто. — Куда я тебя везу? — Понятия не имею. Мужчина хмыкает так, будто что-то понял для себя, а Рома думает: со стороны он наверняка выглядит как шлюшка или как избалованный ребенок. Его это веселит, и он улыбается, когда спрашивает: — Не заплатишь мне за отсос? Мужчина смеется низким, приятным голосом, и просто говорит: — На тебе футболка за пятьсот баксов. — Тогда, — хмыкает Рома в ответ, — может, заедем куда-нибудь, и ты трахнешь меня там? Он кивает на заднее сидение автомобиля, хотя подозревает, что места там немного и трахаться будет неудобно — но это последнее, что реально волнует его. Гораздо интереснее сейчас получить член в задницу, хотя Рома и знает, что имя, которого он не запомнил, уже наверняка краснеет порезами на лешиной груди. Мужик трахается до черта нежно — так, что блевать тянет, — но, по крайней мере, не настаивает на том, чтобы снять с Ромы футболку: едва он тянет за край, Кушнарев со смешком выдыхает ему в губы: «Не трогай. Пятьсот баксов, забыл?» — и ее оставляют в покое. Использованная резинка летит в окно вслед за очередной салфеткой, которой Рома наспех вытирается перед тем, как застегнуть джинсы; Рома просит у мужчины сигарету, выходит из машины и, оперевшись на капот, вызывает такси. Поздно уже, да и он понятия не имеет, где находится. — Мы еще увидимся? — спрашивает мужчина; Рома поводит плечами и затягивается сигаретой, не чувствуя ни вкуса, ни запаха — только бесконечное отвращение к самому себе. — Не думаю. — Почему? Рома оборачивается, предусмотрительно пряча адрес на экране телефона, и говорит: — Потому что в мире еще слишком много членов, на которых я не был. Мужчина присаживается на капот рядом с ним, ворует из пальцев сигарету и затягивается, прежде чем глубоко и горячо поцеловать Рому в губы. — Какой же ты глупый, — выдыхает он, возвращая сигарету, а Кушнарев смотрит ему в глаза и думает: какого черта тебе не все равно?***
Говорят, рано или поздно каждый человек находит свою грань, свой край над пропастью, свое острие ножа. Рома тоже находит: в тот день, когда мужик на Майбахе встречает его, выходящего с буткемпа. — Привет, — просто говорит он. Рома, который вышел в магазин за пачкой сигарет, стоит перед ним в джерси и рваных джинсах, сонный и растрепанный — наверняка совсем не похожий на ту картинку, что видели в нем в прошлый раз. Он устал, глаза у него красные от недосыпа, и все, чего ему хочется — просто покурить и лечь спать. — Исчезни, — так же просто говорит он, разворачивается и идет в магазин. Каблуки модных туфель стучат по брусчатке вслед за ним, и Рома бесится, потому что последнее, чего ему хотелось бы в этой жизни — это чтобы его преследовали после одного ебаного отсоса и быстрого перепиха в тачке. — Ну что? — спрашивает он, оборачиваясь. Мужчина улыбается ему и подходит неприлично близко. — Есть одна идея, от которой ты не сможешь отказаться. Правда это, — он осторожно оправляет слегка задравшийся рукав роминой джерси, — это, Рамзес, придется снять. Рома заглядывает ему в глаза и улавливает в них что-то — что-то дикое, игривое, животное; ему интересно, и уже хочется — и колется, блядь, потому что этот мужик теперь знает, кто он такой. Смотрит он, впрочем, так, будто ему поебать абсолютно — а может, и правда поебать, а Рамзес для него — просто мальчик-шлюшка, играющий в детские игрушки, волей случая получающий за это недетские деньги. — Что за предложение? — спрашивает Рома; как-то мгновенно он забывает и о собственном недосыпе, и об остром желании покурить. — Ты. Я. Пятнадцать мужиков, которым понравится твоя задница. Мужчина улыбается и выглядит, как демон-искуситель, а Рома даже не упирается: все равно, блядь, знает, что согласится. — Без порки. И унижений, — обозначает он и чувствует, как ладони у него начинают потеть от желания и легкой нервозности. — Как скажешь. — И сколько это будет стоить? — уточняет Рамзес. — Для тебя — нисколько. Правда, придется сдать анализы. Такие правила. Мужчина улыбается и мягко трогает его за ухом, щекотно проводит пальцами по едва отросшим волосам и притягивает за шею ближе; он почти на голову выше, и когда он прижимается всем телом, его дыхание щекочет Роме ухо. — Ты же именно этого и хочешь, маленькая шлюшка? — низко и глубоко произносит он. У Ромы от этого голоса все внутри зудит, и он понимает, что действительно хочет — даже если основная причина такого его поведения — это желание оставить на Соло как можно больше следов. Он жмется к мужчине ближе, чуть задирает голову вверх, чтобы говорить прямо на ухо, и шепчет: — Да. Именно этого я и хочу. Чужой мягкий смех жаром прокатывается по всему телу, и Рома отстраняется, потому что ему кажется, будто сейчас произойдет что-то непоправимое: что-то вроде нежданного стояка или, что еще хуже, поцелуя прямо на улице.***
Рома выпрашивает у Соло выходной на первую половину завтрашнего дня, чтобы успеть, как минимум, выспаться после тяжелой ночи. Ну, Рома предполагает, что будет тяжело: пятнадцать мужиков — и каждый захочет урвать от него кусочек. Леха оказывается не против: он и сам выглядит так, будто ему не помешает немного поспать, и в какой-то момент у Ромы в голове возникает внезапное желание все отменить и никуда не ехать. Когда он представляет, как вернется и увидит Соло, истекающего кровью, ему становится больно — и в то же время так ненормально хорошо, будто это уже случилось. Он упивается одним только осознанием того, что имен на Леше станет ровно столько же, сколько на нем самом. Мужчина на Майбахе — Рома вспомнил его имя, но все равно не называет его иначе, чем так, — заезжает за ним ровно в десять. Вежливо интересуется, подготовился ли он, предлагает заехать куда-нибудь поесть или выпить, — но Рома отказывается, потому что ему не страшно. Немного волнительно, да, но не страшно. Место, куда его привозят, похоже на тематический клуб или что-то вроде того: все вокруг бордово-черное, обитое бархатом и деревом: выглядит красиво, дорого, но жутко пошло — как в каком-нибудь публичном доме. Рому немного смущает обстановка, но когда мужчина предлагает ему маску, и он ее надевает, становится немного легче, хотя она и не скрывает ни его цветных волос, ни, по-хорошему, лица. Все происходит как в каком-то дурном сне или дешевом фильме. Мужчина Рому раздевает, надевает на его шею тонкий кожаный ошейник с удивительно мягкой подбивкой внутри, а потом говорит: — Пока ты здесь, ты моя ответственность. Ты будешь делать все, о чем тебя попросят, но мои приказы в приоритете. Ты понял? Его теплые руки мягко оглаживают ромину обнаженную кожу, цепляют шрамы, мягко щекочут их и растирают до легкой красноты. Он, хотя и разглядывает неприкрыто, ничего не говорит об этом, и Рома за это благодарен, но еще — еще ему немного смешно. — Ты порнухи пересмотрел или дурацких фильмов? — с ехидным смешком спрашивает он. — Если будешь выпендриваться, отвезу тебя домой. Рома корчит ему недовольную рожу, но больше ничего не говорит: он не хочет домой, он хочет, чтобы его выебали пятнадцать обещанных мужиков, чтобы ночью, когда он вернется на буткемп, он посмотрел на пятнадцать новых ран на лешином теле. Возможно, после этого он остановится; возможно, напросится сюда еще раз — на пятнадцать новых членов. Рома ни в чем не уверен пока, кроме того, что от предвкушения у него стоит так, что невыносимо хочется себя потрогать. Его ебут — по-другому это не назовешь — почти четыре часа. Сначала просто развлекаются с его телом: гладят, щипают, кусают, оставляют засосы, щекочут, шлепают — не делают, в принципе, ничего особенного, но рук столько, что уследить за движениями практически невозможно, и Рома ощущает все как-то разом, оглушительно и ошеломляюще. Потом его ставят на колени и заставляют сосать — всем по очереди; Рома старается, как для себя самого, и за это его зовут хорошим мальчиком, мягко гладят по голове и даже дрочат время от времени. Сам себя он потрогать не может — руки заняты чужими членами и чужими яйцами, и, наверное, все это Роме казалось бы отвратительным, если бы он не знал, зачем это делает. Потом его имеют в зад — на коленях, стоя, сложив пополам, сидя, присосывая в две дырки за раз. Где-то после пятого члена в жопе у Ромы начинает ныть все тело: ноют руки, уставшие от дрочки, ноет незакрывающийся рот, ноет растраханная задница, ноют ребра — и то, что внутри, там, за костяной клеткой спрятано — тоже ноет. Рома догадывается, что это сердце — или душа, черт его знает, — и догадывается, что боль он чувствует не свою; что это отголосок лешиных страданий ощущает он на своей коже, что это его «Блядь, пожалуйста, пусть это прекратится» слышит он в своей голове; что пора заканчивать это все — но от него уже не зависит ничего, он скован по рукам и ногам, он распялен на двух членах и еще два сжимает пальцами, и никто его не собирается никуда отпускать. Когда его оставляют одного, всего залитого спермой, он чувствует себя ничем; внутри такая пустота, что хочется чем-нибудь ее заполнить, а мягкая рука мужчины на Майбахе, треплющая его волосы, кажется чем-то вроде наказания за распутство. С него снимают маску, к губам подносят стакан с водой, и Рома глотает ее жадно, как будто не пил тысячу лет, как будто эта безвкусная жидкость способна заполнить дыру внутри него. Мужчина молчит, и Рома молчит тоже — послушно позволяет снять с себя ошейник и беспрекословно подчиняется чужой руке, следуя за ней в душ. Он стоит под льющимися с потолка горячими каплями, разбивающими в кровь его плечи и душу, и чувствует себя так паршиво, как никогда раньше. Его вытирают мягким полотенцем, помогают одеться и усаживают в машину — а Рома осознает это все как сквозь полудрему, сквозь пелену уставшего сознания и душное марево шепотков собственной давно похороненной совести. Мужчина тормозит возле буткемпа, настойчиво заглядывает Роме в глаза и спрашивает: — Тебя ждут? — Нет. Рома с трудом выбирается из машины, чувствуя себя шарнирной куклой, марионеткой, которую неумелый кукольник беспорядочно дергает за ниточки, и присаживается на край капота, как в прошлую их встречу. Мужчина садится рядом, прикасается плечом к роминому плечу и говорит: — Перестань это делать. Ты же его любишь. — Кого? — Того, кто тебя всего именами расчертил. Рома молчит; в глаза мужчине не смотрит, потому что знает, что увидит в них: жалость, немного презрения, может, разочарование. Рома считает чужую заботу глупой и бессмысленной, хотя где-то глубоко внутри понимает, что мужчина прав. Что пора перестать делать Леше больно — хотя бы потому, что от этого становится аномально больно ему самому. Рома уходит, не прощаясь, но зная, что больше они не увидятся; поднимается в лифте, открывает дверь квартиры ключом и заходит, стараясь не шуметь. Разувается, сбрасывает толстовку в прихожей и идет на кухню: света не видно, но Рома откуда-то знает, что Соло там.***
Леша не сидит — он буквально лежит на столе, сложив руки перед собой, и даже не поднимает взгляд, когда Рома входит в кухню. На столе вместо привычных бинтов и баночек Хлоргексидина — использованный шприц, упаковка от ампулы и полупустая бутылка вискаря. Леша в футболке — в той же, в которой был, когда Рома уезжал, только тогда она была серой, а сейчас — сейчас она багрово-коричневая и к телу липнет так, что отрывать, наверное, придётся вместе с кожей. Роме больно на это смотреть и впервые нихрена не приятно. Хочется откатить время назад и никуда не ехать сегодня, остаться дома, покурить с парнями кальян и порубиться в Фифу. Но он не может, и от этого накатывает такое отчаяние, что хочется удавиться. Рома подходит ближе; делает глоток из незакрытой бутылки, морщится от обжигающей горло горечи и осторожно трогает Соло за плечо. — Леш, — зовёт он. — Ты как? Вопрос звучит тупо, потому что Рома и сам видит, что хуево: возможно, хуже, чем когда-либо было ему самому. И когда Леша не шевелится даже, он на мгновение пугается — а потом видит, как медленно и тяжело поднимаются и опускаются в такт дыханию чужие плечи. — Лёх? — пробует он снова. — Пятнадцать, — хрипит Соло в ответ. — Пятнадцать человек, Ром, блядь, — он медленно поднимает голову, находит взглядом ромины глаза и смотрит, и смотрит, и смотрит бесконечно долгие несколько секунд. — За что ты так? Взгляд у него такой, что ничего, кроме боли, в нем прочитать нельзя; Рома отшатывается резко, когда до него доходит, о чем его спрашивают — и все равно поверить не может в эти слова. — С чего ты взял, что это я? — спрашивает; к бутылке тянется и делает ещё глоток, зная почему-то, что отпираться бессмысленно. — Почувствовал, — просто отвечает Соло. «Почувствовал», — мысленно повторяет Рома; от этого короткого слова внутри все скручивается так, что хочется все внутренности наружу вывернуть, выблевать, выскрести. Рома глотает снова, чувствует, как от всех накативших разом эмоций его начинает тошнить, и тяжело сглатывает ком, застрявший в горле. — Извини. — Зачем? Рома не смотрит на Соло, но знает, что Соло смотрит на него — кожей, душой, всем собой ощущает его тяжёлый взгляд. И он не знает, как словами на этот вопрос ответить — просто понятия не имеет, — поэтому ставит бутылку на стол и молча стягивает футболку. Леша изучает его внимательным взглядом, и Рома не решается посмотреть в ответ: так и стоит, полуобнажённый, со всеми своими шрамами и следами прошедшей ночи на груди. Под лешиным взглядом кожа зудит, и Рома тянется к ней рукой раньше, чем успевает сообразить, что именно чешется — а чешется у него имя Анна, то, которое больше всех и ближе всего к сердцу. Имя лешиной жены. Рома злится и рывком влезает обратно в футболку; думает: даже в таком состоянии, отчетливо близком к обморочному, Леша умудряется вспомнить о своей жене, — и это так обидно, что хочется закричать, разбить что-нибудь, сломать, растерзать. Рома смотрит Леше в глаза и спрашивает: — Что, нравится? Я только начал. Дальше будет ещё веселее. Соло молчит и смотрит в глаза; не хочет, видимо, даже извиниться — а ему, вообще-то есть, за что, — и Рома, больной и раздосадованный, задирает на себе футболку и тычет пальцем в живот. — Вот этот, — говорит он, — появился, когда мне было семь. Леша не реагирует — только смотрит своими карими глазами и медленно моргает, не двигаясь. Рома злится. — Ну и хули ты молчишь? — спрашивает он, опираясь на стол и наклоняясь ближе к лешиному лицу. — Может, блядь, хотя бы попытаешься извиниться? Леша переводит взгляд на ромину пятнистую шею и спрашивает: — За что? Рома задыхается от обиды; на глаза наворачиваются горькие слезы, и он почти кричит, когда наклоняется и выдыхает Леше в лицо: — Ненавижу тебя. Ненавижу! — а потом бросает взгляд на прилипшую к чужому телу футболку, насквозь пропитавшуюся кровью, и добавляет: — Я буду ебаться, пока ты не сдохнешь от боли. И уходит, оставляя Соло одного, чувствуя, как от обиды и отчаяния у него разрывается все внутри.