***
У Резоля нежные, ласковые и очень теплые руки. Рома вспоминает об этом в тот момент, когда в перерыве между играми Фоминок подходит, чтобы обнять его и утешить после позорного вылета с Инта. — Ты молодец, — шепчет он на ухо. — Не расстраивайся. Рома хочет сказать, что ему уже нечем расстраиваться: все в нем, что было способно на чувства, умерло под лешиным натиском уже давным-давно. Рома разучился радоваться, грустить и злиться, он даже не уверен, что осознает реальность такой, какая она есть. Но в тепле чужого тела, с которым Рома познакомился раньше, чем с каким-либо другим, говорить не хочется, хочется только сильнее вжаться в горячую кожу и задохнуться в ее соленом привкусе. — Ты все равно самый лучший, — говорит Фоминок, а потом отстраняется, чтобы посмотреть Роме в глаза. Кушнарев тянется за ним вслед, с трудом удерживаясь на ногах, и пальцами сжимает чужую джерси. Кажется, что если Резоль посмотрит ему в глаза, то он сразу все поймёт и больше никогда не скажет подобных слов. Рамзес неудачник. Рамзес облажался. Рамзес развалил команду. Рамзес оскверняет все, к чему прикасается. — Я хочу нахуяриться, Ром, — говорит он в шею. — Чтобы забыть нахуй этот отсос. Отработанный план. Главное пить побольше, и тогда завтра он не вспомнит этой мерзости внутри, чужих изъевших его на сцене взглядов, лешиного молчаливого разочарования. В баре безлюдно и тихо. Рома вливает в себя коктейль за коктейлем, потеряв счет после третьего, и исподлобья смотрит, как другой Рома разглядывает его. В чужих глазах жалость и уничижение, смешанное с отвращением и желанием побыстрей уйти, — а может Кушнареву просто видится в них отражение себя самого. — Конец карьере, да? — спрашивает он, проглатывая буквы, выговаривать которые становится совсем не по силам. Фоминок в ответ улыбается и тянется рукой к его плечу, обхватывает осторожно и несколько раз упруго сжимает. — Нет, тебя ведь в ЕГ позвали. — В пизду их. — Посмотрим, что ты скажешь, когда проспишься, — шутит Резоль. Рома кисло улыбается в ответ, пытаясь сделать вид, что ему от этой шутки тоже весело. — Тебе хватит, наверное. Пойдем, я отведу тебя в номер. Рома не сопротивляется. Ему и правда пора лечь спать, если завтра он вообще собирается проснуться. Резоль мягко стягивает его со стула, подхватывает под руку, как девчонку, и ведет как больного, будто если отпустит, то Рому ноги не выдержат, и он свалится на пол с высоты своего крохотного роста. В номере тихо и неоново от бьющего в окно шанхайского великолепия, которое Рома не оценил сейчас и не оценит уже никогда, потому что возвращаться сюда у него нет никакого желания. — Сам раздеться сможешь? Рома слышит этот полушепот как шелест свежевыстиранных и наглаженных простыней. Оборачивается, смотрит, как на красивом лице напротив стелятся следы какой-то рекламы. Красиво. Почти божественно. И очень интимно. — Нет, — нарочно отвечает он, падая на край кровати. — Поможешь? Фоминок ничего не отвечает; молча подходит ближе, наклоняясь к Роме, смотрит несколько секунд в мутные пьяные глаза и выдыхает тихое, едва слышное «конечно». Горячие руки скользят под футболку — и Рома в этот же момент перестает дышать: только смотрит, как темная ткань собирается гармошкой на его груди, оголяя белую гладкую кожу, которая покрывается мурашками от одной мысли, что Резоль мог бы коснуться ее своим дыханием. — Нашел наконец своего? — М? — Шрамы. Их больше нет. — Зато это больше не проблема. Фоминок отводит взгляд, — вспоминает, видимо, о чем Рома вообще говорит, — и окончательно стягивает футболку. Рома тянется к нему руками, но Резоль тут же опускается вниз на колени, заставляя Кушнарева вздрогнуть от неожиданности — и просто стягивает с него кроссовки. Вслед за ними с Ромы слетают штаны, а потом его тянут вверх, заставляя подняться. — Я расстелю постель, — торопливо поясняет Резоль, срывая покрывало и заправленное под матрас одеяло. — Ложись. Роме кажется, что от него хотят срочно избавиться, поэтому он послушно ложится в постель и натягивает одеяло до самого подбородка. — Не останешься? — Тебе надо выспаться. — Ты не мешаешь. Фоминок молчит, вытянувшись возле кровати в полный рост, и будто решает математику в голове или принимает самое важное решение в жизни. Ему наверняка больше не хочется ложиться с Ромой в одну постель, он ведь знает, со сколькими Кушнарев переспал, чтобы наконец остановиться на ком-то одном. Шлюха. Грязная шлюха, не достойная любви. Не достойная даже того, чтобы трахнуть второй раз. Рома прикусывает щеку изнутри, делая самому себе больно, и отворачивается, ныряя в одеяло, чтобы не разглядывать больше чужие глаза в поисках подтверждения своей никчемности. Слышит шаги: раз, два, три… пять. Рядом проминается матрас, а следом Рома ухитряется разобрать шорох одежды. Ровно двенадцать секунд спустя он оказывается в тепле чужих крепких, уверенных объятий; утыкается носом Резолю в шею, дышит глубоко, вдыхая жар и запах алкоголя, облаком накрывающий их обоих. Мерзко, наверное. Рома весь мерзкий и гадкий, склизкий от чужой спермы, въевшейся в кожу, испачканный десятками рук и сотнями фальшивых оргазмов. Рома думает, что от поцелуя с ним, наверное, можно блевануть, только представив, сколько членов он отсосал. Тошно. Рома выпутывается из чужих рук и резко садится в постели. Одеяло спадает вниз, оголяя плечи и спину, гладкие и чистые, будто на них никогда не плясали уродливыми кляксами буквы чужих имен. — Ром? — зовёт Резоль. Голос его слегка подрагивает, и Рома затылком чувствует его шевеление, знает, что Фоминок приподнялся, подперев щеку рукой, и смотрит теперь своим пронзительным взглядом прямо между лопаток. — Что не так? Рома обнимает свои колени, прикрытые одеялом, и кусает губы, чтобы не заныть жалко и беспомощно, чтобы не казаться ещё большей грязью, чем он есть. Он сам это с собой сделал. Никто не заставлял его прыгать по членам и что-то доказывать человеку, которому оказался не нужен. Он сам выбрал нелепую месть вместо попытки сделать свою жизнь лучше, сам выбрал быть общим, а не принадлежать Леше одному. Выбрал быть шлюхой, которой не положена забота, сочувствие и уважение — а теперь ведет себя так, будто всего этого не заслужил. — Если бы я снова предложил тебе себя, — кое-как выдавливает Рома, борясь с омертвевшими губами, и оборачивается к Резолю, — ты бы взял? Резоль, до этого смотревший прямо на него, тут же отводит взгляд, и Рома видит, как трепещут его ноздри и кривятся губы. — Можешь не отвечать, я понимаю, — выдыхает он, отворачиваясь, чтобы не видеть чужого презрения. — Просто спросил. Извини. Комната погружается в тишину, и Рома закрывает глаза, проваливаясь в темноту. В его душе так же темно и холодно, как в выстуженном кондиционером номере, кончики пальцев немеют от алкоголя, в уши ватой набивается молчание. Все хорошо. Ничего другого он и не ждал. Все хорошо. Все хорошо… — Иди ко мне, — шепчет голос. Рома не думая откидывается назад, падая в чужие руки, и Резоль обнимает его снова, целует в макушку, перебирает носом всклоченные волосы и неровно дышит в шею. Рома отказывается верить в эту реальность: наверное, он давно уже спит один в своей постели, пока Фоминок пакует вещи в собственном номере. Наверное, эти жестокие сны — все, что останется ему на память от всех, кто когда-то был ему дорог, кто когда-то любил его и оберегал. Жаль, что защитить Рому от себя самого так никто и не попытался, жаль, что-***
Отражение в зеркале смотрит на Рому уставшими безразличными глазами. Он осторожно сбривает последний клочок жиденькой бородки и стряхивает пену в раковину, неловким движением забрызгивая футболку. Мягкое полотенце касается влажной кожи, и Рома замечает, какая она серая и блеклая, будто он никогда в жизни не был на солнце. Родинки на шее выделяются на этой бледности слишком ярко и слишком грязно, а шрам на щеке как будто врезается в кожу глубже. Рома пытается вспомнить, когда ему в последний раз говорили, что он красивый. Давно. Он даже не помнит, чьи это были слова. Испачканная футболка летит прямо в барабан стиральной машины, и Рома, прикрыв глаза, мягко трогает кожу на груди, стекает кончиками пальцев на ребра и ниже, к самой резинке трусов. Под пальцами гладко и шелково, только короткие волоски пушком щекочут чувствительные подушечки, и, наверное, это бы разбило Роме сердце в очередной раз, если бы он все ещё мог что-то чувствовать. Рома не может, и его таблетки тут не при чем. Он заходит в спальню, чтобы взять в комоде чистую футболку, когда из кухни доносится приглушенный стенами голос: — Ужин готов! Рома комкает в пальцах мягкий хлопок и несколько секунд просто смотрит на то, как белеют его стиснутые пальцы, цветом сравниваясь с белизной ткани. Пять или шесть секунд — и его отпускает. Рома надевает футболку и идет на кухню, где другой Рома, попутно снимая слишком маленький ему фартук, ставит на стол тарелки, а потом вскрывает бутылку вина и разливает его по бокалам. Рома не говорит ему, что мешать его таблетки с алкоголем — плохая идея, потому что Рома не говорит о таблетках. И о том, что стекающая по запястью Резоля капелька красного сухого невыносимо сильно напоминает ему кровь. Рома не хочет быть проблемой, поэтому просто молчит, садится на свое место и терпеливо ждёт, пока Фоминок найдёт в ящиках вилки. — Выглядит аппетитно, — дежурно вежливым жестом отзывается Рома. Не то чтобы содержимое тарелки его интересует, хотя раньше ему такое нравилось: креветки, томаты, базилик, паста, вино и чей-нибудь прилипчивый взгляд с другого конца ресторана. Взгляд Резоля к коже не липнет, а мягко скользит маслом по раскаленной сковородке, но Роме от этого не хорошо и не плохо. Роме уже давно совершенно никак. — Я в этот раз взял сухое, — с теплом в голосе произносит Фоминок, и звон, который издают ножки бокалов, соприкасаясь с камнем столешницы, на секунду оглушает. — Извини. Надеюсь, оно вкусное. Рома натягивает на свое лицо стеклянную улыбку и обхватывает ножку бокала, слегка покачивает вокруг своей оси, а потом подносит к лицу. В нос ударяет сладкий аромат воспоминания — и Рома торопливо наклоняет бокал в сторону, предлагая чокнуться. — За новые горизонты, получается? — со смешком выдыхает он. Резоль улыбается совсем солнечно, и Рома в который задаёт себе вопрос, почему же это солнышко греет всех, кроме него. — Тебе пойдет ЕГэшная форма. — Ага. Я попросил напечатать на ней номер семь. — Это что-то значит? — заинтересованно спрашивает Резоль и отпивает из своего бокала, прежде чем взять в руку вилку. — Да. Рома больше ничего не говорит — тоже берется за вилку и принимается наворачивать на нее спагетти, пытаясь не разбрызгать вокруг соус. Фоминок смотрит на него ожидающе какое-то время, а потом на секунду отводит взгляд и сдается, понимая, что продолжения не будет, а спрашивать бесполезно. Рома ему за это благодарен. Этот вечер для него должен быть чем-то вроде праздника, но когда еда оказывается во рту, Рома с трудом заставляет себя двигать челюстями и в итоге глотает почти не пережеванный комок макарон, отчего в груди на несколько секунд поселяется тянущая боль. Рома запивает ее глотком вина, не снимая с лица своей фальшивой улыбки, и хотя еда проваливается вниз, противный ком никуда не уходит. Становится сложно дышать. — Когда у тебя вылет? — спрашивает Резоль. — Пятнадцатого. От неловкого движения вилка громко шкрябает по тарелке, и креветка, которую Рома собирался подцепить, ускользает на самый край. Фоминок с минуту смотрит, как он ковыряется в еде, а потом не выдерживает и тихо, виновато спрашивает: — Не вкусно? Рома поднимает на него больной взгляд и пытается добавить немного жизни в свои мертвые глаза. — Очень вкусно. Рома, конечно, не верит. Милый солнечный Рома смотрит в чужие холодные карие глаза и винит себя в том, что испортил вечер. Кушнарев не может это выносить — откладывает вилку, цепляя зубчиками за край тарелки, обнимает руками голову и тупо, бесцельно сверлит взглядом листик базилика. Резоль молча выдыхает, делает глоток из своего бокала и ставит на место слишком громко в звенящей тишине. Рома слышит этот звук не ушами, а чем-то внутри, и через мгновение с его ресниц прямо в тарелку начинают капать горячие соленые слёзы. — Ром, ты чего… — непонимающе выдыхает Фоминок. Торопливо встает из-за стола и обходит его вокруг, чтобы тут же прижать тяжелую от мыслей ромину голову к груди. Обхватывает ладонями, пытаясь развернуть к себе и приподнять, заглянуть в глаза и понять, что случилось. Рома ведь не расскажет — он никогда не рассказывает ничего по-настоящему важного. — Эй, Рома… Посмотри на меня, слышишь? Пожалуйста. Рома не реагирует — только молча льет слезы, стекающие по щекам и шее к вороту футболки, и Резоль присаживается на колени, все-таки разворачивая к себе чужое потерянное лицо. Он стирает эти горькие слезы кончиками пальцев, гладит щеки и тянет Рому ближе к себе, стаскивает прямо на пол и обнимает тут же, крепко прижимая к груди, позволяя своей футболке впитать всю эту соленую влагу. — Что случилось? — тихо спрашивает Фоминок, перебирая непослушные ромины волосы и мягко поглаживая его окаменевшую спину. — Все хорошо, мы что-нибудь придумаем. Только расскажи мне, что случилось. Рома цепляется своими длинными пальцами за гладкую ткань, трется о нее лицом и тихо, едва преодолевая сопротивление тела, выдыхает: — Я больше не хочу жить. Я не могу. Не хочу. Резоль замирает, но переживает шок в течение двух секунд — а потом только мягко целует в макушку и произносит своим самым нежным голосом: — Ничего, это пройдёт. Я буду рядом, и это пройдёт. Все будет лучше, чем ты можешь представить. Все будет хорошо… Он говорит и говорит, прижимая чужое поломанное тело так близко, что того и гляди хрустнут рёбра. Рома растворяется в этом сахарном бормотании и хочет, очень хочет ему поверить.***
В Киевской квартире у Резоля светло, уютно и тепло. Рома купается в солнечных лучах, бьющих в приоткрытое окно на крыше, прямо лежа в постели, кутаясь в невесомое и такое нежное одеяло в ожидании завтрака и каких-нибудь хороших новостей. Ромы нет уже полчаса. Рома скучает. Рома- Экран лежащего на подушке айфона молчаливо загорается уведомлением. Рома знает, от кого сообщение, еще до того, как разблокирует телефон, и он не уверен, что хочет его читать. Новое имя, прорезавшееся вчера, напоминает о себе, когда Рома поворачивается на бок, чтобы схватить телефон.Леха Надеюсь вчера было не очень больно
У Ромы даже не ёкает сердце, когда он читает это сообщение. Строчкой выше, в предыдущем диалоге, где последнее слово осталось за Лехой, Рома снова выдёргивает глазами фразу «ебаная бездарность». Да, хорошее напоминание. Рома теперь никогда не позволит себе забыть. «Типа тебе не поебать», — отправляет он в ответ.Леха Поебать Леха Я думал хоть потрахаемся напоследок
Во входной двери поворачивается ключ, и Рома в секунду весь покрывается мурашками и противным холодным потом, до белизны сжимает в пальцах телефон. Нельзя, чтобы его поймали за этой перепиской, нельзя, чтобы Резоль думал, будто Рома все ещё с Лехой — ни телом, ни мыслями. Рома опасливо вслушивается в шуршание бумажного пакета и звон ключей, осторожно положенных на полку. Фоминок думает, что он спит, старается не разбудить. Значит, сейчас сварит кофе и только потом зайдёт в спальню. «Я не в Москве», — торопливо набирает Кушнарев. Шаги в коридоре становятся громче, приближаются, и Рома ныряет под одеяло, прижимая телефон к груди. Сейчас Фоминок заглянет, убедится, что он ещё спит, и уйдёт. Уйди, пожалуйста, уйди. Дверь тихонько хлопает, и Рома смотрит в неразблокированный экран, не вылезая из-под одеяла.Леха Я знаю
Фоминок ложится рядом.Леха Я в Киеве, приезжай
Рома застывает весь. Сует телефон под подушку, делая вид, что потягивается во сне, и зажмуривается, утыкаясь лицом в комок белья прямо перед носом. Одеяло осторожно ползет вниз, и Кушнарева оглушает запахом роминого дезодоранта, смешанного с легким соленым привкусом пота. Бегал. Футболка наверняка совсем не сухая. И классно пахнет. — Эй, малыш, — шепчет Фоминок, мягко прикасаясь губами к всклоченной макушке. — Просыпайся, я принёс завтрак. Он наклонятся ниже, и Рома весь подтягивается к нему: руками, ногами, всем собой обвивает горячее после утренней тренировки тело. Жадно вдыхает чужой запах, прикусывает действительно влажную футболку. — Не хочу, — почти капризно вздыхает он. — Лучше ты возвращайся в кровать. Резоль смеется тихо и сладко, и отбрасывает одеяло с абсолютно голого тела, нависает сверху и осторожно целует в шрамик у рта. Мягко касается губ, трогая их языком, пытается влезть внутрь, но Рома сжимает рот, чуть отталкивая его от себя. — Я зубы ещё не чистил, — оправдывается. Чувствует, что за возбуждение, которое сворачиваются в животе и под ребрами от близости чужого тела, тоже надо извиниться. — И мне надо подрочить. Фоминок наваливается на него, впутывая руку в ромины волосы, целует под скулой и спрашивает: — Что снилось? Рома заходится румянцем. Он и думать забывает про Леху, про шрам, про страх спалиться — вообще про все, кроме руки, осторожно обнимающей его член, и влажных губ у собственного горла. Жарко, душно, слепяще солнечно. Рома не знает, от звезды, палящей в окно, или от другого Ромы, греющего его своей любовью. — Ничего. Это ты виноват. — Сейчас все исправлю. Резоль хмыкает и сползает ниже, ногами сбрасывая одеяло прочь с постели; целует в белый живот, прикусывает кожу над пупком и вжимается носом в пах прямо рядом с членом. Руки облепляют ромино тело везде, и он задыхается, хватаясь за них мертвой хваткой. — Стой, — просит он. — Подожди, Ром. Фоминок останавливается и поднимает взгляд; горячо и тяжело дышит в напряженный живот, но послушно отнимает сжимающие бледную кожу руки, сплетаясь воедино с ромиными паучьими пальцами. — Что случилось? Рома кусает губы, пережидая внезапно подкативший приступ паники, шарит взглядом по комнате, перебирая названия всех предметов, попадающихся на глаза. Окно. Ручка. Потолок. Плинтус. Стул. Зарядка. Ноутбук. Пустая банка. Шкаф. Полотенце. Шмотки. Батарея. Кактус. Одеяло. Рома. Рома. — Я в норме, — выдыхает Кушнарев, когда сердцебиение замедляется. — Извини, я опять. — Точно окей? — Да, — улыбается он. — Можешь продолжать. Член слегка обмякает, но не настолько, чтобы его нельзя было поднять снова. Резоль мягко сжимает чужие пальцы в своих и осторожно, совсем иначе, чем пару минут назад, целует теплую кожу. — Посчитай мои поцелуи, — предлагает он, и Рома прикрывает глаза, соглашаясь. Раз — мягко, трепетно, в нежную кожу под тазовой косточкой. Два — медленно, едва касаясь, в бедро чуть выше колена. Три — влажно, звонко, в самое основание члена. Четыре… Пять… — Бля, — выдыхает Рома, когда горячая влажность рта накрывает его как будто бы всего. Колени подгибаются, и он обнимает бедрами Резоля, все ещё одетого, разлегшегося между его ног. Горячего, влажного, роминого. Кожа на груди саднит, будто в местах роминых поцелуев у Кушнарева распускаются цветы, прорастая насквозь, вызывая боль и зуд, от которого никуда не деться. Рома сбрасывает чужие пальцы, тянется рукой, скребет короткими ногтями кожу и шипит от того, какое облегчение от этого наступает. Он весь превращается в чувство. Оголенный провод. Острие ножа. Пуля, вылетающая из дула пистолета. Чистое удовольствие, ничем не прикрытый голод. Звериное, отчаянное желание быть ближе. — Ром, — шепчет Кушнарев, сгорая в темноте собственных прикрытых век. — Рома… Оргазм накрывает Рому звоном в ушах и ощущением каждой неровности влажного языка на головке. Почти больно, почти слишком. Рома дышит глубоко, пытаясь пережить этот маленький катарсис. Время замедляется. В голове становится ясно, будто тучи расходятся после разрушительной яростной грозы. Воздух густой и пахнет ромами, Кушнарев давится им и открывает глаза, прищуриваясь, чтобы не ослепнуть. — Ты как? — спрашивает Фоминок. Все так же лежит рядом, не двигаясь, пока Рома не скажет, что все окей. Но Роме не окей, Роме слишком хорошо, Роме не должно быть так с Ромой, Рома не должен тонуть в чувствах рядом с ним, чужим, не принадлежащим ему. — Хз. Я щас сдохну, — шутит он и снова потирает зудящую ранку на груди. Трет и трет: выше, ниже, а под пальцами только ровная кожа, горячая и чуть влажная. — Какого хуя… Кушнарев опускает взгляд на свою грудь, и Фоминок смотрит туда же. — Неожиданно, — тихо произносит он. Рома видит на его лице, как сменяют друг друга в голове мысли: мне показалось, или ранка только что была? Он что, нашел Леху здесь? Пиздец, обещал же не общаться с ним больше. Я же не слепой? Я видел порезы только что. Или я убедил себя, что видел? Когда он успел, меня не было полчаса? — Рома, — обрывает Кушнарев. — Заткнись, я слышу как ты думаешь. Фоминок поднимает на него взгляд — растерянный и разочарованный одновременно. Тогда куда он пропал? Где ты был? — Я был тут. — Что? — Я в душе не ебу, куда он делся. Ты что, правда слышишь, как я думаю? — Да. Пиздец. Замолчи. Ореховые глаза смотрят с такой надеждой, будто могут найти в глазах напротив ответы. У Ромы их нет, а если бы были, он вряд ли смог бы сформулировать их достаточно ясно, чтобы облечь в слова. Рома просто что-то чувствует: не знает точно, а будто бы кончиками пальцев прикасается к истине, не понимая, что именно трогает. Не читает он мысли, успокойся, совпадение просто, как будто сложно было понять, о чем ты думаешь, когда так смотришь. Господи, ты такой идиот, нельзя было как-то помягче свое удивление выразить, он теперь думает, что я считаю его шлюхой, потому что не доверяю, кайф вообще, отношениям месяц и можно уже могилу себе выкапывать… — Рома-а-а, — стонет Кушнарев. — Перестань. — Я молчу. — Ты думаешь. Так он это серьезно. — Абсолютно бля серьезно. Фоминок улыбается, прижимаясь губами к роминым пальцам, и его дыхание становится чаще, Роме даже кажется, что он бедром чувствует, как в чужой груди начинает быстрее биться сердце. С ума сойти, — думает Резоль. — Интересно, так всегда будет или только когда ты кончишь? Рома закрывает лицо руками, надавливая на глазные яблоки так, что лопнут сейчас, и с такой же силой большими пальцами сжимает виски. А я не слышу, что ты думаешь, но могу угадать. Бесишься, что ничего не понимаешь, да? Расслабься, я тоже без понятия. Если бы мы знали, что это такое, но мы не знаем, что это такое. А я булочки принёс твои любимые, было бы классно их съесть до того, как сыр застынет, разогретые они невкусные, и вообще я бы тоже хотел кончить, знаешь, но я потерплю, если у тебя кризис личности и все такое… Рома тяжело вздыхает и тянет другого Рому на себя. Плевать, что он не почистил зубы. Если он его не поцелует, то Резоль никогда не замолчит. Блаженная тишина наступает, когда чужой мягкий влажный язык оказывается во рту, и Рома расслабляется, отпуская эту идиотскую ситуацию, разрешая себе подумать о ней потом, когда будет время и желание, может быть через неделю, может через месяц, а может даже и никогда.***
Леху Рома блокирует, так ничего и не ответив, удаляет диалог в телеграме и в дискорде, чистит телефон от всех прочих сомнительных контактов. Рома не ищет ответы на свои вопросы, не пытается понять устройство мира, так легко играющего с его судьбой, разгадать все тайны вселенной. Рома ходит к психотерапевту, справляется с паническими атаками и бросает таблетки, когда наконец может всю ночь проспать спокойно, не хватаясь до синяков за чужие плечи. Рома учится жить заново, и в каком-то смысле возвращается в самое начало. Учится строить взрослые отношения, учится доверять и открываться, учится слушать чужое мнение, учится принимать свое прошлое и себя самого таким, какой он есть. Учится признавать свои ошибки и исправлять их, а не топить себя в отчаянии и самобичевании. Учится отдавать, а не брать. Учится не быть одержимым. Рома учится по-настоящему любить.