Три разговора

Весной Рим походил на зловонную лужу – Тибр разливался, подтапливая ветхие лачуги рыбаков, стоящие по берегу, заполняя рыночные площади, поднимаясь на узких улочках так высоко, что в ревущей пучине несущейся воды зачастую тонули даже запряженные в телеги лошади. Люди в это время ходили особенно мрачными, будто ожидали чего-то. И это что-то каждый год таки-начиналось. Чезаре раздраженно поморщился и заткнул нос шелковым платком. Сейчас ему меньше всего на свете хотелось находиться в этой нищей, смердящей, далекой от дворца Ватикана части Рима. Эпидемия всегда приходила вслед за водой, через пять-семь дней после того, как Тибр выходил из берегов. По городу начинала расползаться зараза, людей косило целыми улицами, сумасшедшие фанатики начинали вещать об очередном конце света, а мертвецкие забивались доверху разлагающимися трупами. И хорошо было бы, если в этом году лихорадка не доберется до богатых районов. - Начинайте! Стражники споро распечатали бочонки со смолой и начали щедро поливать из них на небогатое убранство покосившейся халупы. Толпа, стоящая до этого почти безмолвно, заурчала, заголосили женщины. Кардинал глянул на собравшихся изучающе – вот ему еще пара десятков свидетелей на Страшный суд, с таким списком грехов ни одна индульгенция не откроет для него ворота рая. Старуха, тощая, костлявая, согнутая жизнью почти пополам, попыталась прорваться к нему через кольцо солдат. - Остановитесь, умоляю, умоляю, мой сын… он… он… - причитала она и тянула свои руки, пытаясь достать до края мантии. Лошадь заплясала на месте, встревоженная криками и едким запахом дыма. Чезаре смотрел, как разгорается пламя, смотрел на ревущую толпу бедноты и понимал, что ему не жаль – уж лучше сжечь двадцать зачумленных домов сейчас, чем двести две недели спустя. - Борджиа, будьте вы прокляты, все Борджиа! - шипела старуха, повиснув на руках у стражника. «Будто бы мы приказали Тибру разлиться!», - хотел крикнуть ей Чезаре, но передумал. Под сводами собора Святого Петра всегда было тихо. И неспокойно. Чезаре не раз ловил себя на мысли, что ждет, что в следующую минуту из-за колонны выйдут вооруженные люди. Он знал, что однажды так и случится, и что задача его – вовсе не избежать этого, его задача – быть к этому готовым. Вопрос прост: «Кто?». И все чаще в последнее время Чезаре отвечал себе: «Любой». Им некому доверять в этом городе, в этом мире. У Борджиа есть только Борджиа. Папа Александр VI ждал сына в своих покоях. - Дело сделано, - кивнул кардинал и поцеловал перстень на руке понтифика. – Будем надеяться, этого будет достаточно. Тот улыбнулся: - На все воля Божья. Они расположились у стола, и вскоре слуги подали завтрак – хлеб, сыр, вино и фрукты. Во рту Чезаре все еще ощущал запах пепла и гнили, поэтому еда не вызывала у него ничего кроме отвращения. - Ты нездоров, сын мой? – Александр посмотрел на него взволнованно. Во время эпидемии воду брали из внутреннего колодца в Ватикане, но бывали случаи, когда болезнь добиралась и сюда. Чезаре усмехнулся про себя – он умрет от яда, или от клинка в спину, или от сифилиса на худой конец. Но от лихорадки… это было бы слишком… слишком просто. - Я здоров, отец, - он отвел взгляд, все еще сомневаясь, что сможет съесть, хоть что-нибудь. – Просто… сегодня по моей вине умерли люди. Это было так глупо, что Чезаре показалось, будто ложь зазвенела в воздухе и осыпалась на пол стеклянным бисером. Воистину, толпа проклинающих его простолюдинов была самой ничтожной из проблем, которые обрушились на них за последнее время. Но Александр, кажется, поверил. - На все воля Божья, - повторил он с выражением, для пущей убедительности принявшись перебирать янтарные четки. – Ты всего лишь облегчил им смерть, приблизил неизбежное. Они были обречены, Всевышний решил их участь, разве ты сомневаешься в милости Божьей, Чезаре? Чезаре усомнился хотя бы в том, что смерть в огне хоть чуть-чуть легче и безболезненнее смерти от лихорадки. - Да, я не уверен в милости Божьей, отец. Это было странно – признаваться в своем отступничестве здесь, в самом сердце католической веры, в лицо Папе Римскому, но тот будто и не заметил этих слов. - Все мы порой сбиваемся с пути, сын, покайся, и Бог простит тебя за твои слова. Чезаре поднялся, отошел к окну, встал так, чтобы не видно было его лица, и сказал, едва заметно улыбаясь: - Прости, я не могу, не могу каяться – мне не нужно Его прощение. И не думаю, что Ему нужно мое покаяние. Он все уже давно решил про нас. - Ты говоришь… странные вещи. Почему? - Бог не верит в меня, отец, - сказал Чезаре тихо. – А я не верю в Бога. Кажется, это честно. Я столько согрешил – и надо мной не разверзлись небеса, я видел столько смертей, но ни один умирающий не был счастлив от того, что скоро встретится со своим создателем, мы столько раз молили о помощи… и… я сомневаюсь в Боге, сомневаюсь, что Он добр и милостив. Он забыл о нас. Чезаре прикусил язык – он понимал, этого говорить не стоило. Он не боялся страшного суда или обвинений в ереси, больше его заботило то, что его слова могли расстроить отца, пошатнуть его уверенность в нем. - Когда-то я тоже был молод, - между тем подал голос Родриго Борджиа, - и задавался теми же вопросами. Теперь я стар, - он невесело усмехнулся. – И ответов, сын, я так и не нашел. Нам остается только верить и… надеяться, что Он действительно добрее и милосерднее, чем мы сами можем представить. Если отринуть это, что у нас останется? Чезаре хотел бы сказать, что у них остались бы непокорные лорды-феодалы, французская армия на марше, пустая казна и продажная коллегия кардиналов. Но он молчал – казалось, если не произносить этого вслух, тени, что мерещатся за каждым поворотом, ненадолго отступят. - Я не знаю, отец. Пожалуй, и никто не знал.