Три разговора

О Джироламо Савонароле говорили разное: и то, что он слышит временами голос Божий, и то, что за проповеди ему платят турки… и много чего еще из того, что проверить было весьма сложно. Но кое в чем сомневаться не приходилось – он обладал воистину выдающимися ораторскими способностями. Во время его проповедей в церкви стояла гробовая тишина, хотя людей набивалось столько, что яблоку было негде упасть. Флорентийцы слушали монаха с благоговением, казалось, почти не дыша, ловили каждое слово, будь то хвалебная ода или обещание страшного суда. Монах доминиканец, высокий, широкоплечий, здоровый мужчина, обладал сильным, звучным голосом, таким мощным, что мог вещать даже на рыночной площади, без труда перекрикивая толпу. На эти проповеди собиралась без малого вся Флоренция. - Вы погрязли в грехе, - говорил он, стоя на небольшом помосте, возведенном специально для таких моментов. – Вы развращены, Вы не видите Бога за жадностью и чувственными удовольствиями. Каждого, кто забывает о Боге при жизни, в посмертии ожидает ад. Из толпы начинали звучать испуганные возгласы, народ волновался, перешептывался, кто-то принимался читать молитву… но все верили Савонароле, все смотрели только на него. … И поэтому не замечали того, кто стоял с ними рядом. Чезаре Борджиа во Флоренцию привели вовсе не дела церкви – нужно было утрясти кое-какие дела Ватикана с банком Медичи. Он испытывал легкое раздражение от необходимости находиться здесь – что, у отца казначеи кончились? – но для себя решил разобраться в проблеме основательно, и без нужных процентов домой не возвращаться. - Как можете вы носить на себе золото и драгоценные камни? – продолжал монах. – Зачем вешать на шею грязь и тлен, если есть украшение чистое и прекрасное – крест! Молодой человек не без удивления заметил, как несколько слушателей в толпе принялись срывать с себя украшения и втаптывать их в пыль. Помедлив, он решил, что будет разумнее снять кардинальский перстень от греха подальше. Такая вера, такое благоговение перед живым человеком было чуждо ему, незнакомо, загадочно, опасно и… самую чуточку притягательно. Несомненно, Джироламо Савонарола обладал властью в этом городе, властью пугающих масштабов, и у него стоило бы поучиться. А еще стоило бы уничтожить его, пока это не переросло в проблему для всей Италии. Проповедь подходила к концу, но народ даже не думал расходиться, люди наоборот оживились, стали выкрикивать религиозные гимны и истово креститься. А Савонарола, не боясь, спустился в толпу и пошел вперед, благословляя всех, кто расступался перед ним. Чезаре поздно сообразил, что монах приближается к нему, а когда понял, ретироваться было уже поздно – оставалось только натянуть капюшон повыше и надеяться, что все россказни про дар ясновидения доминиканца – лишь досужие сплетни. - Благословляю вас, дети мои, благословляю, - Савонарола осенял всех крестным знамением. Когда они поравнялись, мужчина приостановился и взглянул на Чезаре пристально. – Я знаю, что Вы такое, - сказал он тихо, чтобы больше никто не услышал. – Я мог бы всем сказать об этом, - Борджиа незаметно потянулся к своему мечу. – Но я не стану этого делать – Вы умрете не здесь и не сегодня. У Вас своя миссия, она отвратительна и греховна, но она есть, благословляю тебя, чадо мое, - и он двинулся дальше. Чезаре сглотнул ставшую внезапно вязкой слюну и разжал руку на рукояти меча. Запоздало он понял, какой опасности подверг свою жизнь. - Это было воистину удивительное зрелище, - прозвучал чуть позади него мягкий тихий голос. Обернувшись, Чезаре увидел мужчину чуть старше себя, тот был одет просто, но дорого и смотрел на него явно изучающе. - Сегодняшняя прогулка могла стоить Вам жизни, сеньор Борджиа. Меня зовут Никколо Макиавелли и я, если Вам о чем-то сказало мое имя, почту за честь проводить столь желанного гостя Флоренции к моему господину. Никколо Макиавелли более всего походил на лисицу – поджарую, вечно голодную, хитрую; тонкие черты лица, хищный взгляд, едва заметная улыбка, за которой безумно редко скрывалось настоящее участие - беседовать с ним было так же увлекательно и так же опасно, как балансировать на лезвии бритвы. Никколо Макиавелли был дипломатом до мозга костей, всегда знал свою выгоду, но редко делился своими соображениями. Чезаре подумал, что очень хотел бы иметь такого человека у себя под рукой, даже заикнулся об этом, но получил вежливый отказ. Никколо Макиавелли был всем сердцем предан Флоренции. - Как Вы находите наш благословенный город? – аудиенция у сеньора Медичи была назначена на завтра, и весь вечер Борджиа был предоставлен самому себе, так что появление Макиавелли явилось для него приятным сюрпризом. - Благословенный? – Чезаре усмехнулся. – Как по мне, слишком много благочестия. - Вы находите это отталкивающим? – сложив руки на груди, уточнил дипломат. Молодой человек едва заметно поежился, вспоминая события, произошедшие с ним этим утром на площади. - Полагаю, это может доставлять некие… неудобства. - Ах, да, - Макиавелли растянул губы в неискренней улыбке. - Соглашусь с Вами, порой проповеди на центральной площади могли утомить слух моего господина. До недавних пор окна его покоев выходили на рынок. - По-моему, для человека, служащего банкиру, Вы слишком беспечно относитесь к тому, кто проповедует бартер и проклинает деньги, - заметил Чезаре. - Но его любит чернь. Бунты в Риме были редки, но о них всегда вспоминали с содроганием. Чезаре на своем веку застал всего один, но тогда, проведя несколько недель в своей маленькой комнатке вместе с братом и недавно родившейся сестрой, запомнил навсегда злую науку: и нищие сила, когда злы и не имеют ничего, чего можно было бы их лишить. - Во Флоренции подозрительно много людей, которые его любят, - заметил он с раздражением. - Это так, сеньор, - кивнул дипломат. - Он обладает немалой силой здесь, властвует над умами горожан так же, как мы над их кошельками. - Вы не находите такое положение слишком опасным? - Еще как нахожу, сеньор, - Макиавелли поднял со стола наполненный вином кубок и отпил немного. - Хотя и не настолько, насколько вообразили себе это Вы. Видите ли, - продолжил он после недолгой заминки. - Власть монаха Савонаролы стоит на эдакой болотной кочке – человеческой вере и любви, Вам может казаться, что кочка устойчива, что на нее можно опираться, но вполне может статься, что болото просто шутит с Вами, и стоит наступить на опору посильнее, как она прогнется и станет уходить в трясину. Человеческая вера столь непостоянна, а человеческая любовь хоть и великая сила, так часто обращается против самого объекта любви, что опираться на них в таком сложном вопросе, как власть – просто безумство. - Вы считаете Савонаролу безумным? – удивился Борджиа. - Не соглашусь. Да даже если и так – стоит ему попросить своих прихожан, просто намекнуть им, и вас растерзают в клочья. - Однако же этого не происходит, - тонко улыбнулся Макиавелли. – Как на Ваш взгляд, почему? Чезаре пожал плечами. - Боюсь, мне тяжело представить ум человека, который верит, будто слышит голоса ангелов. - Тяжело… правильнее будет сказать, невозможно. Впрочем, трудно винить Вас в этом – Вы гость нашего славного города и не слушали проповеди этого человека несколько лет кряду. Думаете, Савонароле составило бы много труда уничтожить Медичи? С прискорбием могу сказать, что это не так. Однако же перст его никогда не указывал в сторону этого дома, а голос не произносил призывов убивать. Изгонять – да, было дело, но и то, на мой вкус, слишком вяло. А ларчик просто открывался, милорд Борджиа, Савонароле нужен образ врага, того, кого можно обвинить во всех несчастьях. Монах пугает свою паству страшным судом за все грехи и властвует над ними, пока они каются. А можно ли властвовать над праведниками? В чем их упрекать? Куда вести? Праведники счастливы, они подвластны только Богу. - Так Вы считаете, власть Савонаролы держится на страхе? – уточнил Чезаре. Макиавелли рассмеялся ему в ответ. - Нет, конечно же нет, - все еще веселясь, ответил он. - Только на любви. И потому она падет, стоит людям разочароваться в своем кумире. - Разочароваться же в том, кого боишься, невозможно, - улыбнулся Чезаре, наконец-то понимая логику своего собеседника. – Но если править только с помощью страха, подданные разбегутся под руку более милостивых хозяев. - Вы забываете еще и о справедливости, сеньор. Жестоко карайте врагов, умеренно одаривайте за верности, пусть каждый подданный боится и уважает Вас. Тогда власть покажется дивным нектаром. Чезаре нервно забарабанил пальцами по подлокотнику кресла. - Почему же Ваш господин не делает так? – спросил он, не стараясь подбирать слова. - Полагаю, Вы и с ним делились своими соображениями. Макиавелли отпил еще вина из своего кубка: - Мой господин банкир, купец, спекулянт, но не правитель. Давать ему советы – что стучаться в глухую стену. Кому-то просто не дано. Они посидели молча, вслушиваясь, как совсем недалеко, на площади, монах доминиканец начинает свою новую проповедь. - Вам дано, сеньор Борджиа.