вы наверное подумали что я хлеб но я не хлеб я кот!

кошечки мурлычут-фыркают молятся божечке с ложечки кормят надеждами ложными(с)

Слава сразу начал представлять Мирона охуенно породистым котиком — сфинксом, и не донским никаким, а сразу сфинксом канадским, да. Породистым, взрослым и с невъебенно-мудрыми глазищами, и с ушами — тоненько-бархатистыми, и со складочками по всему телу, и всем ненормально горячим, тихим, начал представлять, как у Славы под ладонью котик-Мирон будет прогибаться, упруго пружинить, как… Слава и поцеловал его быстро-быстро, легко — в мокрый край большого рта, которым Мирон ему отсасывал — вот-вот как закончил отсасывать, и у Славы ещё вздрагивали остаточно и не слишком координировано губы, которыми он Мирона поцеловал, и колени, под которыми грустно чавкнула Славина кровать. Коленями Слава немножко Мирона придавил, не слишком сильно, чтобы удобнее было целовать — и чтобы Мирон, заляпанный своей и совсем чуть-чуть Славиной спермой, не подорвался с кровати раньше времени. Чтобы Мирон не ушёл. Слава признавал некоторую эгоистичность порыва, конечно, но для своего оправдания у него был отпечаток на розовой и скользкой изнанке век, Слава поцеловал Мирона с закрытыми глазами, потому что даже с закрытыми глазами он видел. Как у Мирона подсыхает на животе сперма, и это значило, что Мирон кончил на его кровати, рядом — из-за — Славы. Как у Мирона улыбались слипшиеся ресницы и татуировки. Слава поцеловал Мирона, ну, вообще потому, что сказать про это вот все: про ресницы, отсос и улыбку Мирону (потому что Оксимирону) он не мог. А молчать про это было нельзя, потому что Слава сразу понял: они с Мироном Яновичем не просто на адреналинчике зацепились языками и поебались, нифига подобного — Слава увидел это на розовой изнанке своих век и чуть-чуть на блестящем извороте чужой губы, Слава увидел благословение матери-природы. Целуй, типа, Славушка — с этим пидором залупоглазым точно сработает, шаришь. Будет тебе верная, вечная, истинная — и котик под боком, на твоей кровати. Сфинкс какой-нибудь. А котику про все такое чувствительное сказать было бы не стыдно, котики — они… Слава ждал сфинкса, а Мирон перекинулся совсем в беспородное что-то. Мохнатое, пятнистое и — главное — размером с два Славиных кулака. У голого Славы между голых коленей вместо Мирона обнаружился котёнок. Котенок, блядь! — Маленькая собака — до старости щенок, да, Мирош, — сказал Слава, когда снова смог издавать членораздельные звуки, а Мирон… котик-Мирон скатился с его коленей на примятую кровать, которая до этого момента вся была про еблю и совсем чуть-чуть про верную, вечную, истинную. Котик-Мирон отреагировал на его голос очень странно — он застыл, нелепо вытаращив короткие усы и шерсть на мохнатой жопе, и когда Слава взял его на руки (котик-Мирон помещался у Славы на ладони, со всем своим чсв, империей и рубашечками, здорово, правда) — мелко-мелко затрясся в немой, нифига не кошачьей панике. «Интересно, бывают у котят панические атаки?» — подумал Слава и осторожно-осторожно поднёс своё выбранное-предначертанное Кем-то (или Чем-то) счастье к лицу, силясь разглядеть в тёплом шерстяном комке Его Императорство всея рэпа на русском. Его Императорство беззвучно таращилось на Славу круглыми и желтыми глазами, и у Славы уже тогда зачесалось под рёбрами что-то нехорошее и виноватое слегка, но Слава успешно это дело заигнорировал. Тогда. Потому что Мирон оказался его родственной душой, не то чтобы Слава о таком с тринадцати лет мечтал, просто, хорошо же, ну — вот и ты не ущербный какой, вот и у тебя есть Пара, вот и… Потому что Мирон оказался ебаным котёнком — пушистым и мелким, и легким-легким, и Слава сообразил, что теперь можно одеться, только когда окончательно замёрз на кухонном полу, пытаясь научить котика-Мирона юзать молоко не со Славиных пальцев (очень, блядь, приятно конечно, но), а из блюдца. Потому что голый Слава пулей метнулся за трусами с футболкой и обратно, а котик-Мирон успел за это ничтожное время удостовериться в жестокости и враждебности мира Славиной кухни (он ебнулся в молоко половиной морды и долго-долго и обиженно отфыркивался белыми слюнями). Потому что Слава наделал с тысячу фоток, а Ваньке скинул только одну — и то больше ради того, чтобы Ваня вышел на императорского Ваню по своим каким-то каналам (Слава в это не лез, потому что… Потому что все стремительные и вязкие полгода после бала — после баттла — он лез из шкуры, чтобы доказать себе: ошибаешься, Слав, он не то и не тот, пожалуйста, ну). Потому что Рудбой набрал Славу почти сразу же и был даже через мобилку дохуя тревожным и злым, но Слава подумал, что это он из-за имперских разных планов, ничего без начальства не могут, ну. — Поживет пока у меня, не кипишуй, только Женю вашу… предупреди о временной котячей нетрудоспособности, лады? — сказал Слава и сбросил наседку-Рудбоя («Ты серьёзно, Гной…Слава, не…»). И целую неделю Слава жил так хорошо, как не было у него ни… Не было. Потому что Слава жил с котиком, и не со сфинксом канадским и не с простым котиком, обыкновенным, а с Мироном. Этот Мирон не выёбывался бровью и псевдоинтеллектуальным псевдопревосходством, а спал у Славы на животе. Удивительно, что не на голове, раз уж «кошки ищут больное место», да, но Слава за эту неделю привык лежать на спине и втыкать в телефон, не размахивая руками и не дергаясь — пару раз Мирон с него скатывался, а потом никак не мог забраться по Славе обратно и, обижаясь, прятал маленькую мохнатую голову в угол между Славой и постелью. Этот Мирон не говорил: «С каких это хуев, Слава?», а мяукал тихо и неуверенно, некрасиво — как дверью скрипел, и Слава подрывался с места, чтобы подсадить его на стул или спустить с дивана, или ещё какую-нибудь штуку помочь замутить, например, этот Мирон отказывался справлять нужду в одиночестве. Положа руку на сердце и Мирон, который прям Мирон, человек-Мирон, в смысле — если судить по видосам всяким, да — того. Тоже не против компании за этим делом был, но котику-Мирону Слава терпеливо и методично не разрешал жрать наполнитель, вот бы у Мирона-человека в турах всяких такой специально обученный человек был. Целую неделю Слава не выходил из квартиры, потому что когда котик-Мирон не спал, то сидел на Славе или рядом со Славой (или мордой в наполнителе, угу), а когда спал, то Слава во-первых боялся, что он проснётся один и испугается (а во-вторых Слава не мог перестать на Мирона смотреть. На такого вот Мирона смотреть можно было минутами, часами — и никаких «харе дрочить на светлый императорский образ, сетчатку пощади, Слав» и «на мне че, время написано?»). Ваня забегал пару раз — притаскивал детское пюре из индейки для Мирона и какую-то хуйню для Славы, Ваня косился на Славу с осторожным и чуть-чуть жалостно-брезгливым пониманием, а Мирона Ваня даже не полез гладить, хотя Слава ему ничего не сказал. Подумаешь, зубы у Славы скрипнули сами собой, просто че он, Ванька, не понимает… Котик-Мирон оказался всем тем стыдным чуть-чуть, но душным внутри — до сжимающей и давящей нежности, до «мой». Мой человек, мой котик, мой Мирон Янович… Мирон Янович провёл в кошачьей ипостаси неделю. Это было немалым, вообще, сроком — у некоторых эффекта от поцелуя всего на ночь хватало, ну, или на день там. Но Слава рассчитывал очень на месяцок. Не потому что котик удобнее — меньше места в постели занимает и не спорит за метамодерн в выражениях бесконечно уебищных, а потому что не говорить же Мирону Яновичу в светлые человеческие очи про глупое всякое. Про радость от своей собственной Пары, про его пушистые ресницы и про так пиздато хуй в заднице, Слава вот много лет прожил — и не знал, что чужой хуй в заднице это так хорошо и пиздато может быть, ага, и про будущее. А котика можно укладывать спать себе на живот и придерживать ладонями, чтобы он не ебнулся, не испугался. Котика можно трогать указательным пальцем за мохнатое место между ушами — и бесконечно долго слушать, как он мурчит, периодически выпуская от удовольствия мелкие иголочки-коготки. Мирон Янович после (быстрого, рывком, трясущимися губами в угол большого и мокрого рта)… этого был котиком неделю, а через неделю он разбудил Славу громким скрипом кровати. Слава проснулся, а рядом с его кроватью стоял Мирон, совсем человек-Мирон стоял и растеряно трогал себя за голые локти зачем-то. И он весь был голый, и Слава соскучился, вообще-то, но Мирон не вернулся в постель — и к Славе не вернулся. — Блядь, Слава, ну нахуя, — сказал Мирон без вопросительной интонации. Очень бесцветно сказал, ровно. — Где мои вещи, Слава? Телефон, — сказал Мирон, — верни пожалуйста, побыстрее. Слава вылез из-под одеяла и как дурак начал искать шмотки, в которых Мирон к нему притащился. Неделю назад. Одежду и телефон Мирон забрал у Славы молча и закрылся в ванной. Ненадолго, а потом Мирон вышел оттуда одетый, совсем одетый — и прошёл мимо подпирающего в коридоре стенку Славы с непроницаемым абсолютно еблетом. Когда Мирон начал завязывать на кроссовках шнурки, параллельно пытаясь набирать че-то в телефоне, Слава отмер и открыл рот: — Ты что… — сказал Слава тупо и шагнул ближе, — я… — Нахуй иди, — оборвал его Мирон. Без особой злости, но Слава понял, что всё: пишите, блядь, письма, шлите почтовых голубей. Мирон захлопнулся глазами и голосом, схлопнулся маленькой чёрной дырой, прозрачными, но до пизды прочными створками-раковинами отгородился и выковырять его сейчас не представлялось возможным — даже самым прочным консервным ножом, Слав, ну. Ну и хули ты молчишь, Слав, твоя верная, вечная, истинная — упездывает вон. Сваливает, зашнуровав кроссовки и прилипнув к экрану прозрачными вылупистыми глазами, твоя Пара. Мирон.