Любить — значит подчинить себя любимому человеку. Олег Меньшиков
***
Дурак. Просто дебил. Животное, как говорит Олег. Олег Евгенич Меньшиков, да. Ира, и та говорит: «Тебе все мало, Саш». Да, мало. «Гамлет» в двадцать четыре года, ведущие роли в фильмах и сериалах. Своя книга. Слава и успех, популярность и удача. Мало. Любовь красивой успешной девушки. Поездки, праздники, пати. Стихи, сцена, смех и селфи, слезы и сон. Мало. Артем в «Притяжении», где он вытаскивает, вытаскивает из себя зверя. Превращается из милого парня в монстра. Запредельная роль Николая Гоголя в трилогии и сериале, где продолжает копаться в себе и нырять в глубины тьмы. Не боится стать на колени, не боится выглядеть слабым. Не боится показать боль и привязанность. Нравится думать о каждой роли. А потом отпускать себя и видеть, что получается. Нравится исследовать глубины собственной психики, где свет и тьма сливаются воедино. Нравится жить и быть актером. Как Меньшиков. Тот однажды пришел в нему в гримерку после «Гамлета», когда Саша в перерыве жевал очередной батончик «Сникерса», запивая зеленым чаем. Сел в кресло, которое сразу же стало каким-то особенным, помолчал. Посмотрел на струйку сигаретного дыма, изящно танцующую в пепельнице. Сказал негромко, внимательно глядя в глаза: «Саш, я насчет Гамлета. Это… не то. Не то, что нужно, Саш». И ушел. Просто убил этим. Заставил все пересмотреть. Перебороть себя, перебороть амбиции и лень. Саша вспоминает его слова: «Театр — это праздник. Так меня учил мой учитель, которого я никогда не видел, — Джорджо Стреллер. Театр — сто процентов не кафедра, и уж тем более ужасно, когда он превращается в секту. Даже после самой высокой трагедии у людей должно наступать какое-то просветление. «Макбет» можно прочитать и с ума сойти, а спектакль не должен заставлять человека сходить с ума, потому что театр — это великий обман, иллюзия. Праздник — это не только салют и шампанское, а то, что внутри». Чего же хочешь ты, человек-праздник? Почему такими скорбными бывают твои глаза? Почему порой ласков и снисходителен, умиляешься и улыбаешься, глядя на меня, а порой — закрыт и пуст, как брошенный дом? Сейчас ночь. Внутри темнота, странное, свербящее чувство. Слишком многого хочется — и сразу, вот в чем дело. Жить на скорости, гнать себя, гнать вперед судьбу, ставить самые высокие цели… Ауди А7 летит по ночной Москве, руки бездумно, автоматически крутят руль… Просто придурок, дебил, сам не знающий, что нужно. Неужели любовь взрослого опытного мужика за пятьдесят? Для этого танцы с бубном вокруг и около; для этого стараешься затянуть его в каждый подходящий фильм, где и сам снимаешься. И так льстит, что он соглашается, что так ты его чаще видишь, что он ни разу не отказал тебе, лично тебе… Как тогда, в Переяславле… Дома, наверное, уже калачиком свернулась Ириша в шелковой пижаме. Тут же загорается экран мобильного на беззвучке. Он останавливается покурить, выпить кофе. «Ты скоро? Я уже засыпаю». «Спи, малыш. Буду позже. Мне надо подумать». Думать надо было раньше, когда всей своей небольшой компанией они предстали перед карие очи нового худрука театра Ермоловой. Он, как заводила, что-то вещал, яростно жестикулировал: — Возьмите наш спектакль, Олег Евгеньевич! «Божья коровка» — это нечто! Вы не пожалеете! Впятером с друзьями они пытались продвинуть, что уж, продать себя ему, он светски улыбался, внимательно слушал, задавал вопросы, присматривался. Саша ел глазами удивительно уютный кабинет, где все на своем месте, ждал с замиранием сердца приговора. Меньшиков — вот он, близко и горячо, моложавый, загорелый, в сером в полоску костюме, сложив руки в удивительных кольцах на красное бархатное сукно стола. Перед ним — явно дорогой ежедневник, визитница, деревянные письменные принадлежности, какие-то ножницы, чехольчики, записная книжка и рядом —старинная художественная книга… Шекспир, Камю?.. Тикают часы… Олег Евгеньевич открыл рот — и время остановилось. Саша любовался, как тот говорит, мимикой, малейшими изменениями лица. Не слышал ни слова. — Александр! — А? — Вы что сказать-то хотели? Он отмер, понимая, что выглядит, как идиот, залипнув на Меньшикова, а тот внезапно как-то очень умно и лукаво смотрит. Во взгляде крючок-вопрос, двойное дно. Ох, не прост, ох, не прост этот знаменитый актер! Какая-то своя, тщательно скрываемая духовная драма играется там на внутренней сцене души. Драма не для всех. Саша увидел и то, что видеть нельзя — беспредельное одиночество и ранимость Меньшикова. Вот так сразу — взял и увидел! Богатый, знаменитый, странный, ничей… Через пять лет он возьмет интервью у своего худрука по поводу фильма «Притяжение» и опять — в который раз — попытается не залипнуть, не утонуть в глазах, не сгореть заживо. …- И последнее. Вот у вас, кажется, все есть, Олег Евгенич… — Разве? — в интонации и словах легкая ирония. — Ну, это все, — Саша машет, как всегда, руками, — слава, театр, поклонники, роли. Но есть ли такая мечта, — знаете, мегамечта, что-то главное? Можете не говорить, скажите только, есть или нет. Мне потом поведаете, если захотите… — Хорошо. Тебе — да, — говорит мэтр. Это стеб, они вместе смеются, но, кроме шуток, Петров сейчас бы отдал роль в «Гоголе» за возможность узнать эту мечту. Ему почему-то кажется, что она должна быть не такой, как у всех. Странной. Неординарной. Такой, как сам Олег. Захотелось опять взрезать корку этой отстраненности, льда чертовой надменной души Меньшикова, и Саша обаятельно улыбался, хохмил, задавал неожиданные вопросы, плавился в лучах внимания. Вспоминал опять ту, первую встречу. Экспромтный показ отрывка «Божьей коровки». Меньшиков оттаял, чудесная, легкая улыбка появилась на губах… Но. Им не дали никаких обещаний. Было видно, что все их дурашество, молодой задор нравятся. Твердого «да» не прозвучало. Саша плохо спал, все время перед глазами плыл этот чертов кабинет и Меньшиков. Через неделю худрук театра Ермоловой позвонил лично ему и пригласил влиться в труппу. Оглушает то, что бывают на свете такие люди. Как будто штучные, на заказ, ювелирные украшения. Нет, ну правда. Ведь есть люди, похожие на советские свадебные кольца, — толстые, банальные. Есть выспренные дорогие цацки. Есть легкие серебряные, скромные. И есть Олег Евгенич Меньшиков — тонкое платиновое эксклюзивное кольцо с каким-нибудь… танзанитом. Артефакт не для каждого. Не зря же он так любит их. Кольца. Руководителем он был потрясающим. Нет, правда. С ним было чертовски интересно! С его приходом театр оживал. Все — от осветителей до последнего техработника знали, что могут подойти с идеей, посоветоваться, пошутить. На него хотелось работать. Как говорили пожилые актрисы, «на него хотелось молиться». Про него говорили и худое, особенно те, кто не смог перестроиться, измениться. Наряжается странно. И украшения на шею и руки понадевал, словно старая цыганка. Бездарен. Вон, Остапа Бендера просрал. Просто провалил эту роль. Гордый. И вообще гей. Зря, что ли, Татаренков от него не отходит? Никита Татаренков и верно, — постоянная тень Олега. То молчаливый и «в себе», то яркий и светящийся, везде с дражайшим худруком — в каждой пьесе, в кабаке, на футболе, в бане и командировке. Верный. Преданный… друг? Любовник? Саше было все равно. Для себя он считал… не конкретно к этому случаю, а вообще, — неважно, кого любить. Мужчину, женщину. Лишь бы любовь была. В их актерской среде к этому относились… не то, чтобы нормально, но закрывали глаза. Принимали как должное. У Татаренкова жена и дочь, у Олега… Олега Евгенича тоже жена, Настя. Кстати. Или некстати?.. Как тут понять, когда — «тысячью биноклей на оси» — на него направлено внимание толпы. Всегда. Везде. Олег был классным! Ироничным, гордым, ласковым, никогда — не скучным, иногда — злым и надменным, слабым и больным. Он не оттеснял молодняк от внимания зрителя, играл с ними в футбол, закатывал крутые корпоративы, на которых Саше хотелось быть к нему ближе, учиться, впитывать тот воздух удачи, которым, кажется, пропитан весь этот странный притягательный мужчина. И он садится ближе, касаясь плечом, ест любимый меньшиковский сыр, смеется его шуткам и слушает… — А какой стильный ремонт сделали в мужских гримерках! А женские Олег еще… — Саш, — Ира иронически округляет глаза и слегка надувает губки, она знает, что ей это идет, — давай поговорим о чем-либо, кроме вашего худрука? А то я подумаю, что ты в него влюбился. — Прости, прости! — он поспешно осыпает ее поцелуями, мысленно кляня себя за глупость. Это и впрямь напоминает болезнь. Какое-то помешательство. Он вспоминает почему-то, как недавно ждал окончания ее интервью, внимательно слушал за кулисами. — Наверное, проще было бы подстраиваться, быть тихой и покладистой, — говорила Ирина журналисту. — Всё-таки когда в женщине преобладает созидательная энергия и она умеет принимать любую форму, как вода, жить легче. Но это не мой вариант. У меня много амбиций. Которые не всегда могут быть амбициями на самом деле. Я Овен, моя стихия — Огонь! При этом в дружбе я умею идти на уступки, обходить острые углы, заботиться. В личной жизни тяжелее. Такой характер. Но если бы его не было, наверное, со мной было бы не так интересно. С ней правда интересно. И просто. Да-нет. Никаких особых глубин и бабских заморочек. Никакого двойного дна. Никакой кромки, по которой он, эмоциональный наркоман, мог бы ходить. Никакой смерти-любви, которую можно дергать за усы. Машина делает крутой вираж и несется по Энской набережной. Там, где живет Олег. Я хочу забраться тебе под кожу, понимаешь? Походить по кромке льда. Попробовать этот лед на вкус. Зачем? Мне всегда мало. Дебил, вправду редкостный дебил, потому что до него долгих три года не доходит. Что болеет Меньшиковым. Что ломка. Сначала, когда не видит объект своей любви. Потом, когда становится мало — просто видеть. Нужно прикасаться. Дольше, чем следовало, задержать ладонь при рукопожатии. Принимая цветы, прижаться почти всем телом… Потому что кроет от запаха духов, потому что ведет от простого прикосновения. Как всегда, сначала делает, потом думает. На премьере «Гоголь. Страшная месть», как в холодную воду, — бросается в глупость. Ну просто, при свете софитов и щелкающих камер, коротко гладит начальника, учителя и мэтра Меньшикова по спине. Тот в длинной стильной белой рубахе, почти воландовской хламиде, тонкой, шелковой. И спина — теплая и сильная — до мурашек, да. Начать приставать к начальнику на мероприятии — умею, могу, практикую! Александр Петров — бог флирта. Ком в горле не сглатывается — «дураак»! — и надо молиться всем богам, чтобы Ира, Настя и сотня журналистов не заметили его прокола. И, главное, Олег. Тот спокоен, бесстрастен, как высеченный из стали, — вот выдержка у человека! Сделал вид, что не понял? А впрочем, ему, наверное, не привыкать. Статус звезды обязывает. Он-то поклонницами заласкан, залюблен, измучен. После перцового баллончика в лицо, после угроз по телефону эта нежнейшая ласка от ученика, наверное, кажется просто глупостью. Прорваться к сиятельному телу мечтают многие молодые актеры. И девочки, и мальчики. Вон, Кристинка Асмус как нежно ему улыбается. Конечно, через постель можно пробиться на вершину, стать знаменитым. Отсосать, сподобиться славы, одобрительного похлопывания по плечу. Это пройдет. Пройдет же, да? В понедельник утром, уже успокоившись, он слышит небрежное: — Саша, зайди ко мне в кабинет. После репетиции. Черные глаза не выражают ничего; он многое отдал бы за это беспристрастие, потому что сам — и хорошо это понимает, — смотрит беспомощно и с мольбой. И в выразительной интонации чудится нечто особое, такое, отчего сердце бухается в ноги. «Быть или не быть?» — думает Гамлет в отчаянии. Вокруг него — тонкий острый лед, вспоровший немало душ, и надо сделать шаг. Сам кашу заварил. Дурак же, ты, Гамлет!