По тонкому льду

Известный актер Александр Петров стоял в коридоре театра Ермоловой и пристально, как что-то очень интересное, разглядывал афишу спектакля «Ревизор» советского периода. Восемьдесят пятого, кажется, года. Водил по ней пальцами. Губы что-то шептали, глаза цвета чистого льда бессмысленно блуждали по черным буквам. С ним так хорошо просто говорить, господи, вот просто разговаривать, и когда слышишь за спиной его голос, в теле звенит какая-то тонкая струна, а когда смотрит на тебя своими карими очами и так мягко, умно улыбается… Интереснее, чем с кем бы то ни было. Черт! Потерять это все. Все, что дорого, все, что держит. А вдруг вызвал из-за пустяка, технического момента? Ну, просто, скажем, свет меняем во втором акте. Там как раз… Неет. Он так серьезно никогда на меня не смотрел. Даже когда, показывая своего Гамлета, я сломал батарею. Не пойти? А что, идея! Сказать, что забыл. Замотался, устал после репетиции. И пусть песочит по телефону. Тоненькие пальчики с алыми ногтями опустились ему на плечо. — Саш, — Кристина Асмус мягко улыбнулась ему, — а ты что тут делаешь? Там тебя Олег Евгеньевич ищет, просил зайти. Он понял: в этом раунде проиграл. Надо идти сдаваться. Потащился, нога за ногу, засунув руки в карманы, в кабинет худрука. Покурить бы… Как во сне, увидел на двери знакомую, подаренную шефу кем-то из друзей табличку «Меньшиков авеню»; решительно заглянул внутрь — и огромное, нечеловеческое облегчение затопило его. В кабинете Олега Евгенича не было. Ура. «Так всех нас в трусов превращает мысль, И вянет, как цветок, решимость наша В бесплодье умственного тупика, Так погибают замыслы с размахом, В начале обещавшие успех, От долгих отлагательств».* …Свист какой-то популярной джазовой мелодии заставил его нервически вздрогнуть. Гримерка. Его счастье и горе было в гримерке рядом, конечно, ведь через полтора часа «Макбет». — Олег Евгеньевич? — наверное, Гоголь в его исполнении никогда не был так робок с сиятельным Гуро, как Саша с худруком. Тот сидел у гримерного зеркала, освещенного большими лампами, в своем бордовом роскошном халате. Волосы были еще влажными после душа. Руки его облокотились на столик, на котором был сценарий. На одном листе, лежавшем поодаль, застыл, как печать, серебряный череп. — Олег Евгеньевич, я… «Пришел», — хотел сказать он, но голос его предательски дрогнул. — Закрой дверь, — начальник по-прежнему был углублен в сценарий, изящные пальцы в кольцах медленно переворачивали страницу за страницей. Саша сделал робкий шаг вперед на негнущихся ногах, затворил дверь и прислонился к ней спиной. В голове у него безостановочно крутилось: «Ну разве что и правда — замолчать, Чтоб сердце лопнуло?.. И будь — что будет!»* *** Такой смешной. Олег помнил: этот мальчик сразу выделился из всей театрально-студенческой толпы. И вот черт его знает чем… Не было в нем тогда ни росту, ни голосу, ни какого-то нереального обаяния, или как сейчас говорят харизмы. Была бешеная энергия, была удивительная чистота, и огромное желание учиться. Через пять лет он сказал Сереже Кэмпо, который удивлялся, почему худрук одобряет шоу #Зановородиться: — Ни фига ты не понимаешь, Сережа! Стихи его бред? Возможно. Люди идут на его энергию, на его запал. Они идут на Сашу Петрова. И оказался прав. Мальчик стартовал, как ракета, казалось, он вообще не устает и не пресыщается! Он ползает по сцене, он орет, как зарезанный, потом встает, улыбается этой своей милой искренней улыбкой — и его хочется. Он греет, освещает все вокруг. У них совершенно разная актерская подача, энергетика, и все же… Тянет, утаскивает. Хочется быть рядом, учить, поддерживать. Хотя Петров и сам силен. Да у него даже сейчас багаж фильмов на три больше, чем у него, Олега Меньшикова! Конечно, в их времена нет давления советской идеологии. Хотя сейчас свои проблемы и свои заморочки. Он с удивлением понял, что начинает делать глупости. Когда приходит в ложу полюбоваться, как трое брутальных мужчин держат Гамлета и он подается вперед, с интересом за сим действом наблюдая. Когда на пресс-конференции театра Ермоловой, (Петров, режиссер и он), сидит за столом, тесно прижавшись бедром к дарованию и понимает, что хочет продлить мероприятие до бесконечности. Когда играет с ним в футбол в перерывах между съемками «Страшной мести». Когда рука, легшая ему на спину, гладившая его, — это лучшее и последнее, что вспоминается перед сном. Пора прекращать этот фарс. Или трагикомедию. «Дарование и престарелый Костик». Стыдно и смешно. Неважно, существуют ли настоящие, не иллюзорные чувства по отношению к нему у Саши, неважно, что чувствует он сам, Олег Меньшиков. Важно другое. Его уже много раз били. Ему есть, что терять. В его возрасте пора подумать о себе. У него есть Настя. И не только. Ютуб и желтая пресса причиняют слишком много боли, Петров это еще поймет, а он… Он так долго выстраивал тот покой, тот хрупкий мир, который у него есть. У Саши с личной жизнью тоже все в порядке. Поэтому, как ни грустно, надо… — Олег Евгенич… От этого робкого голоса падает сердце к ногам. Не мальчишка ведь. Руки послушно хватают сценарий «Макбета». Да, сейчас сыграем злого дядьку, соберись. Это всего лишь еще одна иллюзия. Он начал издалека. Из абстрактных выверенных фраз, которые так легко слагались в дУше, вырисовывался образ опытного учителя и внимательного ученика. Поклонение и опыт всегда рождают привязанность. Я тебе в отцы гожусь. Все пройдет. Это просто красивая иллюзия. Мертворожденная любовь, мертвая уже изначально, поскольку… Он сбился, потому что во время своей прекрасной речи случайно посмотрел на Сашу. Тот стоял, все так же прислонившись к стене, встрепанный, как воробей, в своей дизайнерской белой футболке с начерканными глупостями. На его губах стыла растерянная кривая улыбка, а в глазах плескалась боль пополам с безумием. Да, он сбился. Саша Петров, мальчик с самой простой фамилией на свете, ты — лакмусовая бумажка моей лжи. Гребаный детектор. Он не выдержал паузы. Простите, музы. — На черта я тебе сдался? — закричал он поставленным баритоном, — Пойми, я старый уже, а ты офигенный красивый молодой мальчишка, у тебя баб может быть… Да сколько хочешь! У тебя будущее! И Ира! — А меня… — удивительно тихо, почти шепотом спросил Саша, поднимая на него какой-то прозрачный в ненависти взгляд, — меня вы могли спросить? — Прости, ты о чем? — он сбился. — О том, чего я хочу. Ведь в отношениях участвуют оба. — Поверь, я опытней, я знаю… — Да ни фига подобного! Да мне не надо вот это все. Вы мне нужны, Олег Евгенич! — заорал Саша, — Я вас хочу! Я так крышей поеду. Да, я дурак, что вообще надеюсь, но… Думать про вас ежечасно, ежеминутно, с кем вы, есть ли тот, которого вы правда любите, по чесноку любите, кроме себя, кого вы в свою душу пускаете! Я хочу быть этим человеком, поймите!.. И нахер мне другие! Я любл… Кричал громко и с чувством, в этом ему не было равных, даром, что ли, истерический тип актера. — Тихо! — ладонь властно закрыла рот, изрыгающий вопли и проклятья. Вторая обхватила упрямца, сжала плечо в полуобъятии, из которого тот не смог вывернуться. Не нужно, чтобы их слышали. И так сплетен тьма. Саша. Прижался. Припал. Прилип со всхлипом сквозь ладонь, и смотрит умоляюще. Олег посмотрел в эти льдистые сияющие глаза — и понял, что пропал. Не нужно было так близко… Между ними словно подпалили бикфордов шнур, щедро плеснули бензин. Все, что копилось несколько лет, поднялось, дало плюс на минус, взорвалось с шумом и трепетом. Как они оказались у окна, сшибая с подоконника многочисленные любовно расставленные фото в рамочках, непонятно. Он обнаружил, что без всякого пиетета срывает с мальчишки его черный пиджак, так, как никогда не стремился снять белье ни с одной женщины мира. Расстегивает ширинку. Целует щеку с крупной родинкой, расцеловывает ресницы, лижет шею. Слышит прерывистый шепот, видит закрывшиеся глаза. — Я кончу, что вы делаете… Олегевгенич, господитыбоже мой, я сейчас так кончу! Он кусал его. Вылизывал. Впитывал. Узнавал. В этом не было нежности. Была, наверное, даже жестокость — он не любил сдаваться чувствам, даже самым высоким. А тот принимает это как должное. Как, черт побери, лучшее, что с ним могло случиться в этой жизни! Как же они подходят друг другу! Интуицией, он чувствовал сейчас, что нужно мальчишке, от чего он может загореться. Его вело и трясло сейчас от мысли обладать этой аккуратной маленькой задницей, мучить и терзать эту кожу, на которой сразу остаются красные следы. Со стороны он услышал свой собственнический рык, когда рука Саши коснулась его промежности. Халат был распахнут. «Я просто выебу его сейчас здесь, разложу», — понял он удивленно. Так заводил его этот поплывший взгляд, эта покорность, это желание подчиниться. Это страсть, серьезная, больная, это не просто желание обладать молодым телом, не вожделение, не восхищение, это больше, головокружительней и страшнее. Именно потому, что ему позволяли сразу все. Олег кусал, терзал губы, которые измучили его своими ясными улыбками, трахал и вылизывал рот…  — Подожди, подожди… — Олег на секунду отстраняется, тяжело дышит, — и тут же ласкающе прикасается к ключице Саши в вырезе майки, потому что оторваться невозможно, — нам надо поговорить. — Надо, — соглашается тот, хотя видно, что не понимает, что бормочет.

***

В дверь, наверное, стучали уже давно, но они не слышали этого. — Олег, извини, ты занят, я хотел… Акт пятый, немая сцена. Те же и Клавдий. Или Шура Балаганов. Который хотел. Не важно. В дверях стоял Никита Татаренков. Это Саша понял по голосу. Должно быть, картина, открывшаяся тому, была чертовски шокирующей и красноречивой. Саше не было стыдно. Его убила, вот просто размазала по стене реакция Олега. Олега Евгеньевича Меньшикова. Тот застыл, стиснул челюсти, что-то прошептал. Оторвавшись от Саши, хладнокровно запахнул халат, крикнул: — Никита! — и исчез в дверях. Оставшись один, Саша ударил в стену кулаком. И заржал. Вышел из кабинета, разрывая губы в улыбку, стирая злые слезы с лица. Вот и получены ответы на все вопросы, Гамлет. Любить иль нелюбить. «Ох, как нехорошо… Я ощущаю Какую-то нечистую игру… Скорей бы ночь… И замолчи, душа!»