Вот так: и молния, и гром, Как только сходимся втроем!
В комнате было темно, тепло и тихо. Из-за пристрастия Олега к хорошему антиквариату часов в доме было аж восемь — настенных и напольных, «модерн» и «классика», и все они слегка отставали или торопились, создавая в двенадцать ночи изящную разноголосицу. Те, что поменьше, отзвенели сейчас что-то моцартовское, звук был — как серебряной ложечкой по хрусталю. Но вот забубнили басом самые большие, — и Сашка, спавший на руке у Олега, дернулся и проснулся. На него падал лунный луч из-за шторы, создавая хрупкий чувственный набросок. Щека и ресницы. Губы. Зевнул, замер, увидев, что за ним наблюдают. Потерся, как щенок, носом о щеку. — Не спишь, Олеж? — Нет. Если они не могли ночевать здесь, а такое случалось часто, то старались урвать хоть пару часов днем или вечером, чтобы побыть вместе. Порой они долго серьезно разговаривали за бокалом красного, белого или виски. Иногда Саша проходил в игре очередной уровень, а Олег, надев очки, читал в кресле книгу, и они даже не общались. Порой едва закрыв входную дверь и даже не сняв галстука и рубашки, Олег яростно набрасывался на него, сметая рукой в кольцах все со стола или тумбы, еле сдерживался, входя, чтобы не причинить боль, и жадно, неистово любил. Уходил в бешеный ритм, переворачивал, чтобы увидеть прикрытые ресницами глаза и закушенную губу. Саша растворялся в чужой силе, властности, грубости, принимал и дарил, чтобы застонать и выгнуться в конце. Это зрелище Олегу никогда не надоедало. Олег никогда не спрашивал ни о чем личном; личное были они сами. Если Сашка не мог придти вечером — всегда звонил. Олег не звонил никогда, писал редко. Петров не настаивал, он вообще ценил чужое пространство, за исключением редких приступов ревности. К Насте Саша не ревновал. Он понимал, что отказаться от нее и брака для Олега означает разрушить часть себя и хорошую дружбу. Однажды только, весной, когда они, как в медовый месяц, не могли расстаться ни вечером, ни ночью, Олег не предупредил жену. — Не ругала? — спросил его после Саша шепотом на совещании в театре. Тот сразу понял, о чем речь, но ответил не сразу. — Нет. Она никогда… В ванной плакала. — Олег смотрел куда-то в сторону, между бровей прорезалась морщинка. — Потом в ресторан поехали. А у тебя? — Она не спрашивала. Саша хорошо понимал разницу в возрасте, в статусе, даже с равнозначным «известный актер», и потому, где мог, шел на жертвы и бросался грудью на амбразуру. Терпел близкое общение Олега с Данилой Козловским, посиделки его с друзьями, флирт с женщинами. Он сам был таким же. То была работа и репутация. Вечерние платья и костюмы, интервью и улыбки. Маски и ложь — игра актера и в жизни, и на сцене. А ночью и вечером были только они. Обнаженные — душевно и телесно. Он вдруг вспомнил, как опасался вначале Меньшикова, как боготворил его, и как нагло два года назад пригласил… прокатиться в Переяславль — Залесский на свою родину.***
Макбет Кто там стучит?.. Да что со мной такое? Пугает всякий звук… Чьи это когти В глаза вонзились?.. Больно, ох как больно… Отмоет ли великий океан Кровь с этих рук? Поди, спроси Нептуна! Скорее эти руки возмутят Величественную морскую гладь И превратят лазоревое в красное. Саша на премьере «Макбета» сидит в ложе и, кусая от волнения пальцы, смотрит вниз, туда, где в ослепительно-белом, сером, красном — король, Макбет, Олег. Ощущения странные — и восторг, и нечем дышать, и актерская зависть, и мучительное наслаждение смотреть на мэтра почти два часа безнаказанно, долго, со вкусом. Даже почти не бесит Никита Татаренков, правдами и неправдами выборовший себе место в спектакле, нелепый современный охранник в этом царстве возрождения типа модерн. Саша почти не дышит, улыбается, злится, умирает вместе с Макбетом, повторяет за ним слова и понимает, что в душе назревают какие-то безумства и глупости. После драмы он первым оказывается в гримерке Олега. Тот в кресле, вытирает лицо полотенцем. Устал. — У вас грим, вот тут… У Олега Евгенича опущены плечи, но в глазах еще мелькают искорки — бесенята. — Где? Сотри пожалуйста, — говорит он небрежно, как будто это в порядке вещей. И шепчет понятно-непонятное: — Бирнамский лес все-таки пошел на Дунсинан! И у Саши тут же начинают дрожать пальцы. Будь проклят жалкий тот язык, слизнувший Моё былое мужество! Чертовки Жонглировали смыслами двойными… Пророчества, правдивые по форме, По сути — ложь. Странно ей-Богу вот так вот запросто подходить к такому человеку, в глаза близко заглядывать вообще боязно — как в ночное небо. Саша идет осторожно, закусывает губу и серьезно смотрит, поднимает руку — и забывает, что сделать должен. Меньшиков тоже застыл, на губах его странная мечтательная улыбка. — Олег Евгенич, я хотела… Помощник режиссера залетает, не постучав, с щебетом, с восторгом, с благодарностями и подарками от поклонников, а Саша… уже растерянно приходит в себя в глубине коридора. На его пальце — грим, он машинально растирает его, слышит легкий пудровый запах. Когда моей судьбе и впрямь угодно Меня короновать, пусть всё свершится Без моего участья. Уж если делать дело, так теперь. А ежели удача улыбнётся, Тогда зачем нам думать о последствиях? …Чем прозябать на отмели времён, — Одним ударом с прошлым поквитаемся, И вот тогда нырнём в стремнину жизни. …Судить меня?.. Не здесь. О, нет, не здесь. Вот тайный смысл кровавого урока, Который мы даём учителям, Нас воспитавшим. Не к моим устам Приблизит справедливость правосудья Заветный кубок, полный пенным ядом.***
— Давай садись! Антон поможет тебе с вещами. Водитель Меньшикова забирает чемоданы у Саши и он ныряет в салон, в котором пахнет кожей и тонкими духами мэтра. Сам худрук в красивой красной парке и синем спортивном костюме, так не похожем на его обычную элегантность, ласковый и в хорошем настроении. — Что удивляешься, — похохатывает он, — мне что, в галстуке все четыре дня ходить? И ты снимай свою куртку, на переднее сиденье клади! Ну, с Богом, поехали! Посмотрим твой Переяславль. Да что, горячая вода в номерах есть? Тараканов нет? Шучу, шучу… Саша откашлялся, приготовившись отвечать и растерянно улыбнулся. Он никак не мог поверить, что втянул Меньшикова в очередную авантюру. Прослышав, что по делам театров начальнику нужно в провинцию, он робко предложил тогда: — Ой, как совпало! Олег Евгенич, мне тут в Переяславль надо… Это… а давайте вы ко мне в отель? В смысле, в гости! Он сказал это почти в шутку, наудачу, — и был шокирован положительным ответом. Хотя мог бы и привыкнуть: странно, но надменный Меньшиков в последнее время принимает все его предложения. Часы поездки текли незаметно — в разговоре, в дремоте, и Саша почти забыл о том, какие странные чувства вызывает у него худрук. Только иногда, когда их колени в машине соприкасались, он вздрагивал и отодвигался, боясь, что румянцем или выражением лица выдаст смущение. Черт!.. — Лубочный городок какой! — сказал Меньшиков, глядя в окно машины. Родина встретила Сашу щедрым снегом. Снег был повсюду. Они ехали по главной улочке, медленно, как на экскурсии, он показывал пряничные церкви, памятники, знакомые места… Здесь было тише, спокойнее, чем в столице, Саша даже отвык. Здесь, в Переяславле, снег не московский, — грязный. Он бутафорский какой-то, пушистый и совсем не холодный. Наконец остановились у кованой решетки «Петров авеню». Яркое, в рисунках из фильмов, здание резко выделялось на фоне зимней белизны и серых улиц. Олег вышел из машины, вздохнул легко, потянулся. Ступил в сугроб, чуть не упал: — Ух ты! Это к твоему приезду, Саш, навалило. В снежки играть будем?.. Ну, давай, показывай свои владения! А навстречу уже спешила, волнуясь, старшая сестра, Катюха. Администратор отеля по совместительству. Саша провел начальника сквозь череду комнат; лики Гарри Поттера чередовались с Трусом и Балбесом, Ди Каприо. В конце подвел его к Костику из «Покровских ворот». Мэтр так и застыл, глядя на копию себя в молодости. — Феерично! — сказал, подводя итог, Меньшиков, — Что-то подобное я и представлял. Так на тебя похоже, Саш. — Где остановитесь? — сияя, спросил Петров, — Любой номер к вашим услугам! — Где скажешь, там и лягу, — небрежно произнес Олег. После паузы выручила Катя: предложила лучший, отвела, показала. Он одобрил. После не очень изысканного, но обильного обеда, пошли вдвоем гулять в парк и на озеро. Они шли по тропинке мимо нарисованных инеем берез, мимо застывшей воды озера. Вдали багровело пятно закатного солнца, обещавшего завтрашний мороз. Саша подошел к берегу, зачем-то ковырнул ногой застывшую кромку. Вроде держит. Ступил обоими ногами. Прокатился. Здоровски как! — Эй, куда ты?! — услышал обеспокоенный баритон. Не отвечая, заскользил, пошел, побежал своими тяжелыми теплыми ботинками. — Саш! Вернись, ты идешь по тонкому льду! Как в замедленном сне или дежа-вю, Петров медленно обернулся. Он на краткий и очень странный миг оценил красоту картины: синее зеркало озера, кромку деревьев шагах в двадцати от него, ясность и чистоту зимнего дня и… мужчину в красной парке напротив. Он застыл, не в силах выразить то, что было на душе. Так здорово, что можно умереть!.. Пока не услышал грозное, на повышенных: — Петров, если ты, на хер, сейчас быстро не уйдешь со льда, я тебя уволю к хренам собачьим! Адреналиновый торчок нашелся!.. Петров!.. Пришлось вернуться. Олег взял его под руку, испепеляюще посмотрел… и они пошли дальше. — Расскажи мне. Ты ради меня в отеле всех клиентов разогнал, что ли? — спросил чуть позднее Меньшиков. Тот поглядел синими льдинами исподлобья: — Да просто… Я хотел, чтоб вы отдохнули как следует. Чтоб хоть один день к вам никто с автографами не лез, в общем… Про то, что банально хотелось, чтобы этот знаменитый и такой интересный человек принадлежал только ему, он, конечно, не сказал ничего. — Так, — властно сказал Меньшиков, — тогда с меня оплата за номер! И не спорь. Ты для меня целый особняк зарезервировал. Саша забубнил что-то про дорогой бензин, про рекламу отелю, но Олег, не слушая, свернул на новенькую детскую площадку. По вечернему времени и начинавшемуся морозу детей и родителей на ней не было. Молчали. Олег нахмурился, что-то прикидывая. Саша легко подстраивался под его настроение. Он тоже замолчал, думал о будущем. Вот сейчас «Гоголь», «Притяжение». Впереди еще два интересных проекта, и потом… Эх, только бы все получилось! «Я люблю кастинги. Это безумный тренинг. И это всегда борьба. Ты приходишь, ты не знаешь людей. И человек так устроен, что он сразу становится в позицию обороны, потом атаки. И ты не можешь сразу прийти и подружиться, все равно будешь в конфликте. К кастингам надо относиться так, что не только ты пробуешься, но еще и пробуешь этих людей, к которым пришел. И тогда позиция становится очень правильной. И еще никогда нельзя обманывать себя», — думал он. А что обманывать? Образец удачи рядом. Эх… если бы осмелиться… Разбивая все мечты и разом возвращая его в реальность, в лицо прилетел снежок. Саша проморгался, ладонью потер глаза, чтобы посмотреть на того негодяя, который осмелился бить Гоголя и Гамлета всея Руси. Он был недалеко, в двух шагах, ослепительно красивый, насмешливый, с сияющими вишнями глаз. Макбет. В плечо больно ударила ледышка. — Петров, не стой столбом! Адреналин — вот он! — Олег Евгенич! — растерянно сказал Саша, — Ну, как я в вас снежки кидать буду? Рука не подымется! — Ты так смешно сопишь, когда злишься! — насмешливо поддел Меньшиков. — Ах, так! Пофиг, что руки у него очень замерзают и становятся ледяными! Пофиг, что шапка в отеле. Саша без устали, как машина, кидал снежки в шефа, да так, что тому пришлось укрыться за деревьями. Залез на высокую детскую горку, чтобы укрыться в ее башенке, и метал снежки оттуда. Ну, а что? На войне как на войне. Пару раз Меньшикову, видимо, знатно прилетело: он даже застонал. Подошел ближе к горке, поднял руки. — Все, Петров, я сдаюсь! Твоя неутомимость и здесь победила. Смотри: снег пошел! Пошли в отель пить чай. Саша шагнул вперед, издал боевой победный клич… и ощутил, как ноги поехали куда-то. Должно быть, от радости и волнения, он стал на край горки. Так ничего и не поняв, он больно ударился головой, проехался, уперся ногами во что-то мягкое. Гамлет лежал у ног Макбета. И видел начинающее синеть небо с миллионами снежинок. Они появлялись из темноты и падали ему на лицо, на Олега, на все вокруг. Меньшиков присел на корточки перед ним и смотрел внимательно и насмешливо своими глубокими темными глазами. — Не ушибся? Давай руку, я помогу. Было в его взгляде что-то пронзительное, как будто он внезапно понял что-то. — Голова немного болит. Снег падал удивительно медленно. Олег так же медленно сомкнул и разомкнул ресницы. Саша смотрел на него, просто не в состоянии вынуть свою руку из этой теплой ладони. А вечером пили. И чай тоже. Олег Евгенич травил актерские байки, размахивая огурчиком, надетым на вилку, Саша смеялся. Голова у него больше не болела. Сестра смущалась, прикрывала рот салфеткой. Повар Петрович таскал из кухни деликатесы. Водитель заснул в кресле у камина. Было хорошо. Просто чудесно. Саша смеялся и поддакивал, но внутри себя чувствовал что-то… Не вожделение, не стыд, не неловкость. Он понимал только, что между ним и Меньшиковым сегодня произошло что-то странное, почти мистическое, и ни флиртом, ни случайностью это называть нельзя. А потом… Олег незаметно исчез. Наверное, пошел спать. Настроение упало. Катя поманила его в свой номер. В конце коридора у нее был свой кабинет на тему «Кавказской пленницы» с большим письменным столом и кроватью, в котором она порой и оставалась ночевать. Допили тогда кагор, смотрели какую-то старую американскую комедию по телеку, слопали коробку конфет… Полночи болтали о родителях, театре и местных городских новостях. Уже засыпая, Катя сказала: — Саш! Ты поосторожней с ним! — С кем? — сонно спросил он, смотря в потолок, по которому пробегали блики от фонарей. — Ну с Меньшиковым! Он, говорят, гей, говорят, молодых парней любит! — Я тоже, — ляпнул он насмешливо. Саша думал, как объяснить ей, что многие парни, и девушки тоже, за внимание Олега отдали бы все на свете. — Ой, хватит шутить! — дернула она его за рукав, — Знаем мы все про Иру… как ее… Страшенбаум, вот! — Дурочка ты! Он с нежностью поцеловал ее в нос, а потом незаметно уснул на ковре возле ее кровати, как в детстве, когда они часто болтали ночью…***
— Олеж! Господин Меньшиков! — Что?! — теплые изящные пальцы, лаская, коснулись волос, наизусть помня каждый непослушный вихор, — Ну чего тебе не спится, счастье мое? — Да так… просто вспомнил почему-то, как мы с тобой в Переяславль ездили. Это я там в тебя влюбился. — И что, родной? — судя по голосу, Олег улыбался. Саша улегся поудобнее, бессовестно взгромоздив свои холодные ноги на теплые олеговы, помолчал. — Я ведь тебя не просто так пригласил тогда… — Да? — Боялся себя страшно, из-за всего этого… ну, и все равно-тянуло… Нет, я понимаю, — произнес он быстро, вглядываясь в темноту так, как будто мог видеть глаза Олега, — Пацан зеленый я был тогда. Не нравился тебе, да? — Можно подумать, ты сейчас аксакал! — снисходительным тоном заметил Олег. — Я на ковре тогда в номере у сеструхи заснул, заболтались мы с ней… И такой чудесный сон про нас с тобой видел!.. Он помолчал, Олег почувствовал его губы на своей щеке. — Нет, ну вот если бы я пришел тогда к тебе… ты бы… ну, мы бы могли?.. Олег сбросил его лапы, лениво перекатился набок и собственническим довольным движением подгреб к себе Сашу в пижаме. Помолчал. Он прекрасно помнил, как пришел тогда ночью к номеру Петрова, затаив дыхание, постучал, готовый пошутить или стать серьезным, поставив все на карту, но… ему тогда не ответили. Не открыли. — Саш… это я. Надо поговорить! Саша… При этом он, кажется, точно не знал, зачем стучал тогда. Просто хотел еще раз пожелать спокойной ночи. Или?.. Почти полную минуту он простоял, слушая стук собственного сердца, потом пошел курить в свой номер. Утром, рано, сердясь на себя и на Петрова за это первое в жизни «динамо», уехал без завтрака, не попрощавшись. Но рассказывать, конечно же, Саше он этого не будет. Не сможет просто. Как и то, насколько дорог этот рядом лежащий человек. Он ведь об этом не догадывается, правда?.. — Я думаю, — говорит трагическим Олег шепотом, — что это была судьба! И добавляет, чтоб Саша не расслаблялся: — Как засветил я тебе тогда снежком промеж глаз, так ты в меня и влюбился.