***
Отпуск. Никаких звонков. Долгий спокойный сон. Льняные дорогие рубашки, шорты и капри. Сланцы и легкие туфли. Молодое итальянское вино, щедрое заграничное солнце, беззаботный смех туристов и предупредительность гостиничной прислуги. За весь отпуск ни одной смс. Молодости не свойственны приступы тоски и ревности, а, может, у водолеев ее вообще не бывает. Ему не хватало раздолбайской нежной улыбки, копны пшеничных волос, их запаха… В отместку и в награду он задаривает Настю презентами. Они шествуют с друзьями из одного бутика в другой, из элитного кафе в ресторан, и ниточка терпения все натягивается, натягивается… как и улыбка на его лице. — А что мы купим тебе? — милая девочка, она смотрит на него глазами ласковой лани, она не привыкла к таким излишествам. «Дыши, — бормочет голос в голове, — наслаждайся отпуском, не смей срываться на друзьях и близких!» — А мне… а мне мы купим пар-фюм! Парфюм. Он помнит, да, тело Сашки пахнет ненавязчивой прохладой, молодостью, мятой, чем-то морским, лишь на дне расцветая медом и — чуть-чуть — мягкой сладостью. Так пахнет липа, летние фрукты, и хочется завыть от сознания собственной дурости. Он бы хотел… да, не хотел, а жаждал не ходить сейчас как навьюченный пакетами с туфлями и платьями верблюд, а быть с ним, с Петровым, держаться за руки, прогуливаясь узкими улочками города, смотреть на нежную шею в вороте простой белой рубашки, пить красное вино под маркизами и знать, что в любой момент можешь прикоснуться, поцеловать… У Сашки губы горькие от сигарет, улыбчивые… Он стряхивает с себя наваждение, такое яркое, как полуденное солнце здесь и замечает: он в магазине. Все смотрят на него, все ждут ответа. Привычка выходить из любой ситуации на сцене и тут не подводит, и он говорит симпатичной негритяночке-продавцу с короткой стрижкой: — Удивите меня. Его улыбка обворожительна, но в черных глазах против воли мелькает, должно быть, что-то слишком сложное, слишком острое. Девушка относится к его требовательной прихоти излишне-внимательно, ответственно. Он отвергает приторно-ликерные тона, и ароматы дорогой кожи и виски, и никакие франжипани и «холодный лед» ему даром не сдались. Что-то очень тонкое. Не для всех. Как Сашка. Пока все разбрелись кто куда, скучая, они с продавщицей действительно находят нечто… не то, чтобы схожее, но лишь отдаленно фонящее Петровым. — Из новой коллекции, еще никто не тестировал. Надеемся, эта покупка понравится мсье. Мсье равнодушно кивает, отдает сумасшедшие фунты за воспоминание в граненом кубе синего стекла с серебром и печатью, догоняет всю компанию, чувствуя, как на груди, в вырезе сливочно-желтой рубашки раскрывается, цветет сашкин бешеный флер, его секс, его робость и его желание. Ничего, еще две недели и можно будет хоть увидеть. И убить, и сожрать, наверное. …Ночью Олег долго крутится в постели, на отличном шелковом белье. Выходит в пижаме на балкон, закуривает и — как школьник, как мальчик семнадцати лет, оглядываясь, набирает в Гугле «Александр Петров». Да, просто хочет увидеть знакомое лицо и раздолбайский прищур. Интернет не подводит, и вместо знакомой, выученной до дыр информации огорошивает его, окатывает сначала радостью, потом болью. «Одна из самых романтичных пар российского кинематографа — Александр Петров и Ирина Старшенбаум — рассталась. Спустя четыре года отношений Петров ушел от возлюбленной к коллеге по цеху — актрисе Стасе Милославской». Как насмешка, тренькнув, приходит сообщение от Никиты, где — три ссылки на эту же новость. Хорошо хоть, без комментариев. Татаренков с женой поехал в отпуск отдельно, и Олег еще раз мысленно радуется этому. Они так давно друзья и любовники, что даже молчание его на эту тему он бы не вынес. Стася… Ну, видел он эту девочку. Не хуже и не лучше, чем другие. Даже не помнит толком ее лица. Просто молодая актриса. Зачем, Саша? Зачем я тебе? У тебя все есть. Слава, деньги, успех… Ты даже подарков от меня не хочешь. Вернее, хотел один, нематериальный, но мы на него так и не решились. Аромат до утра, несмотря на душ, ночует на коже, раскрывшись в конце трагичными чувственно-горькими нотами. Увидев за завтраком лицо мужа, Настя шепчет ему: «Олеж…что? Сердце?.. Желудок, да?» В ответ он крепко ее целует. Уходит в долгое путешествие, сам, один. С ним это бывает, ему надо подумать, да не беспокойтесь так, да, позвоню, конечно… Набрасывает мягкий янтарный джемпер на плечи, надевает солнечные очки, хотя никакого солнца сегодня нет и в помине. Наушники, в них — любимый джаз, Настя научила, как пользоваться плейлистами в телефоне. И капля аромата. Чертов блядский Петров. Идиотская ситуация. Тоска и ревность ни о чем. Ему нужно прочистить мозги, понять, почему так сложно, так больно, так ревностно. Так тяжело. Ведь в свое время измена Никиты ничуть не обожгла. Возможно, потому, что оба понимали: отношения плавно скатываются в скуку и рутину. С Сашкой же не соскучишься. Он — сам словно без кожи — и заставляет Олега ходить по грани… Последняя любовь? Или он задел в душе что-то такое, что никто и никогда доселе не подковыривал? Слишком долго завоевывал?.. Олег подставляет лицо ветру, дышит. Его огибают веселящиеся громогласные компании. Любовь достает гранатомет и проделывает в душе дыру. Не поможет и перевязка, и обезболивающее… Некстати вспомнилась операция аппендицита. Он морщится и едва сдерживается, чтобы достать телефон и позвонить. Оборвать. Сделать больно другому. А будет ли эта боль вообще? Или у него сольное выступление сегодня? «Влюбленный старый дурак на сцене жизни»? Скрипнул зубами. Пора возвращаться. И чуть не пропустил сообщение: Петров: «Скучаю. Очень!!!» Научил лаконичности на свою голову… (Можно послушать: Lissat & Voltaxx — Sunglasses At Night remix)***
У Олега новый парфюм, он пахнет ветром, тростниковым сахаром и дымом. Что-то знакомое… У Олега дочерна загорелая кожа под ослепительно белой рубашкой. Он как-то по новому щурит глаза, улыбаясь, разговаривая со всеми и пожимая руки всем посвежевшим, отдохнувшим после отпуска. А Саше хочется выгнать всех из репзала, просто наорать, чтоб оставили худрука в покое, и — смотреть, смотреть, смотреть, напитываться аурой вишневых взглядов, хищных белозубых улыбок и стремительными крещендо интонаций… В глазах немилосердно щиплет, он стискивает зубы, пытается быть милым, пытается делать девчонкам комплименты, но это не получается. Он шутит с Серегой Кемпо про бурную личную, Дашка Мельникова что-то выговаривает ему за Иру, он почти не слышит. Наконец, людское море, отшумев, оставляет более-менее Меньшикова в покое, лишь замшелым булыжником где-то на заднем плане маячит вездесущий вечный Татаренков, да еще пара-тройка новеньких. Только тогда Саша робко смотрит, приближается, наверное, выглядит глупо со своей влюбленной улыбкой, да еще и сердце никак не успокоится. — А, Саша! Рад видеть тебя! Как всем. Радушно-равнодушно. Как всем?.. — Прекрасный аромат! — так, чтобы хоть что-то сказать. Идиотски выходит. — Я знаю, — отвечает мэтр. Его берут за плечи, обнимают практически, ведут в гримерку, как бы скрывая от всех, и хочется прижаться губами к этим горячим пальцам, да нельзя… Дыши, Саша, дыши… Коридор бесконечен, но и он заканчивается, дверь закрыта, и его прижимают к стенке так быстро и властно, что губы отвечают на укусы и жадные поцелуи, а сам еще ничего не понял… Кружится голова. Олег — мастер свести с ума; под белой рубашкой — грудь с золотым крестом ослепительно гладкая, Сашка ведет по ней руками, чуть царапает, поддевает языком сосок, жадничает… Олег шипит, закусывает губу, очи черные мутны и пьяны, опять целует, вызывая стоны. Это уже не «хочу», это старательное «как же я скучал»; узнавание вперемешку с нежностью. Нежность Саша не выносит, нежность убивает его наповал, поэтому, воровато оглянувшись на дверь, он дергает пуговицу из петли, приспускает дорогие отглаженные брюки. У Олега зрачок совсем слился с радужкой, он смотрит, как Саша опускается на колени, зло улыбается, облизывая губы. Они ведь где-то в углу гримерки, по коридору ходят люди, о чем-то говорят, а у них длится безумие, потому что, кажется, если не проделать все это, о чем думали и скучали каждый день отпуска, то можно сойти с ума… Пальцы Саши неловкие, на некоторых заусенцы, слово «маникюр» ему как будто неизвестно, но Олег терпит. Дышит, ждет. Ради этих чистых глаз цвета арктического льда. Ради этого взгляда — как на самое важное в жизни. Саша обнажает его член, который уже давно в боевой готовности, бесстыдно просится в рот… И когда самозабвенно углубляется в сладкое исследование его терпения и желания, хватает то ли нескольких секунд, то ли нескольких столетий. Олег кончает, гладкие мышцы на загорелом животе сокращаются, долго приходит в себя. На его лице — удивление, смешанное с удовольствием. Он поднимает любовника, обнимая, тиская, дышит смешанным ароматом парфюма и Петрова, бережно сцеловывая с него снова соль и горечь, как будто шестым чутьем угадывая, что сейчас — постучат в дверь, о чем-то спросят. Приближает его голову к своей. И за секунду от этого успевает прошептать в любимые губы: — Жду вечером. Дома.***
…А вечером Саша усталый, после очередных репетиций и дублей, спит в гостиной, не раздеваясь, укрывшись пледом. Москва моросит ранним дождем, пугает унылым ветром, напоминающим о ненужной никому зиме. Олег врывается в дом — резкий, злой, вымотанный после визита в Кремль, стремительно снимает туфли и будит Сашу без жалости и раскаяния. Тот подставляется под мимолетный поцелуй так искренно, так радостно, что злые демоны временно затыкаются. — Там чай… аа… я заваарил… — зевает, — и печенье, хочешь? — Нет. Давай поговорим. Олег игнорирует недоумение, усталость на любимом лице, ему слишком надоело мучиться. Он вполне в состоянии задать вопрос о девочке спокойно. Почти спокойно. Сашка уже сидит на постели, обхватив себя под коленки руками и раскачиваясь. Сейчас, сонный, взъерошенный, он смотрится совсем мальчишкой. От этого еще горше. — Эта Стася, Саш. Я хотел узнать, почему ты… почему ты с Ирой расстался. Думал, что имею на это право. Или нет? Голос холодный и хриплый, ирония наигранная, он сейчас не верит собственной игре ни капли. Но Саша поднимает серьезный взгляд и отвечает, к счастью, искренно: — Я хотел позвонить. Но… Что бы я тебе сказал? Такое надо не по телефону. Ира… Мда, — Сашка поворошил волосы на затылке, криво ухмыльнулся, — ей не такой мужчина нужен. Волевой. Харизматичный. Не я. Я, по ее словам, идиот. А Стася… Она — классная девчонка. Мы с ней договорились так, чтобы, каждому было хорошо. Понимаешь… У нее тоже свои секреты, знаешь ли. Лесбийские. Очень удобно. Он пожимает плечами. — Удобно, да, — говорит задумчиво Олег. Он до такого бы никогда не додумался. — А ты не боишься, что она тебя… — Выдаст? Нет. — Петров крадется за спину, руки его ласково гладят грудь Олега, губы прижимаются к бешено частящей жилке на шее, эта чувственность успокаивает. — Ведь я знаю ее маленькие грязные секреты… И вообще… Если бы я знал, что ты будешь так ревновать, я бы позвонил и объяснил все раньше. Думал, ты поймешь. — в голосе чувствуется улыбка. — А я скучал ужас как! — Ложись. — Что? — Ложись! Олег мечется по комнате, вспоминая, есть ли все, что нужно, где оно, эти чертовы тюбики, затем берет себя в руки, подходит к Сашке, снимает с него одежду, майку, яркие вырвиглазные брифы… Задумчиво растирая в пальцах смазку, смотрит, как скульптор на мрамор. Петров стремительно краснеет и злится на себя за это. Черные глаза нежно улыбаются ему, в них — ни капли стыда или нерешительности. Олег окончательно переключился со страданий на наслаждение, резко, но вполне оправданно. Кажется, настроился довести парня до сумасшествия, выцеловывая, вылизывая каждый сантиметр кожи. Играя пальцами, как на рояле… Петров выгибается, нетерпеливо дышит и зло скалится, как лиса, царапает по гладкому прессу живота. — Олег… пожалуйста!.. — Расслабься. …Он медленно, почти незаметно добавляет к одному пальцу другой… — Ну же! Да уж, бескрышности тому не занимать. Саша так же нетерпелив в сексе, как в игре и в жизни. — Терпи. Олег смотрит на него сверху вниз снисходительно, иронично, навязывая этому сумасшедшему парню с глазами хаски и темпераментом Гамлета свой ритм. За каждый день лета. За все. — Олег, ну пожалуйстапожалуйста! Мне не будет больно, ну хватит… Хватит уже! Он не выдерживает. Это щенок втягивает его в какую-то сексуальную авантюру, он постоянно выбрасывает его на границу терпения! Ну что ж. Убирает пальцы и медленно, осторожно входит. Всей немаленькой частью себя. Саша храбро улыбается. Закусывает губу и выгибается. Кажется, даже глаза выцветают у него, но держится. Больно же паразиту, но Олег знает — не будет ни криков, ни мольбы о пощаде. Нежно, невесомо целует лоб, покрытый бисеринками пота, родные губы. — Дыши, Саш. Дыши, твою мать! Он помогает упрямцу расслабиться, понимая, зная, что первый раз может не дать ему особого удовольствия. Двигаться медленно-медленно, глядя в глаза, — это такое наслаждение и такая близость… Но странно: кажется, в отголосках боли постепенно каплями, микронами начинает появляться и удовольствие? — Саша… Сашенька… Оно пока вязкое, акварельно-матовое, это удовольствие, но оно есть. Он чувствует Сашку, как себя, он видит это. Упрямо продолжает двигаться, целуя, кусая кстати подвернувшуюся мочку уха. Он настойчив. Он чувствует, что победил, когда слышит неожиданный тихий стон. Лишь тогда на губах появляется усталая улыбка, а движения страновятся резкими и безжалостными. Такими, как давно мечталось… Петров всхлипывает, и оба вылетают в то пространство, где нет уже ничего, кроме гула в ушах, бешеной пульсации то ли счастья, то ли сердца, имя которой — любовь. Потом долго молча пьют горячий горький чай на холодной террасе, без слов понимая, что приходит осень. Время на цыпочках исчезает, его просто нет. Нет звонков, суеты, событий. Лампа бросает круг света, в котором — два их кресла, стол, тени, и больше ничего. Лишь за высоким забором вечерние машины тихо шуршат шинами. Олег слизывает крошки печенья с губ, умиляясь на Сашку в трусах и колюче-уютном пледе. Тот стариковски кряхтит от боли и ерзает на сиденье. Олег думает о том, что сейчас, наплевав на все, останется здесь, хотя бы на одну ночь.