Per fas et nefas

      Холодное осеннее солнце, чудом пробившееся сквозь пелену серых туч, озарило деревню тусклым, мерцающим светом. Оно искрилось в воде, отражалось в окнах покосившихся хат и путалось в жухлой, еще кое-где не облетевшей листве. Ночной туман почти растаял, оставив после себя лишь невесомую дымку. Воздух был морозный и свежий. Казалось, сама природа дышала легкостью и умиротворением, а вместе с ней и все жители села Диканька.       И лишь одно существо во всей деревне не смогло в полной мере оценить прелести сего раннего утра. Этим существом был петух бабы Аксиньи. Огромный, черный, с большим, красным хохолком и мохнатыми ногами, он уже минут пятнадцать без устали драл глотку. – Чтоб тебя разорвало! – непривычная к подобным способам пробуждения дамочка распахнула глаза и уставилась в потолок маленькой, затхлой спальни.       Петух продолжал голосить аки резаный, напрочь лишая надежды на дальнейший сон. Пришлось вставать и одеваться, ибо оставаться в постели и выслушивать омерзительные трели пернатого было попросту смерти подобно. Проклиная петуха на чем свет стоит, постоялица не сразу заметила, что к кукареканью мерзкой птицы вдруг присоединился еще один голос. Точнее не голос, а истошный бабий визг, и вопила, судя по всему, владелица этой самой птицы.       Выхватив из-под кровати и хорошенько припрятав под шалью заряженный револьвер, барышня осторожно покинула спаленку, на ходу гадая, что же стряслось с Аксиньей.       Хозяйка обнаружилась посреди двора. Медленно раскачиваясь из стороны в сторону и вопя дурниной, она безотрывно таращилась на хлипкую крышу, туда, где подсвеченный лучами утреннего солнца, грязным пятном выделялся изрядно смахивающий на подкову, бурый знак. – Это дьявольская метка, – причитала Аксинья, заламывая руки. – Это он так хаты жертв метит, ирод проклятый.       На заполошный бабий вой тут же начали собираться охочие до сплетен зеваки, а буквально через четверть часа весть о новой душегубовой метке разлетелась по всему селу.       «Метка, стало быть, – незадачливая путешественница с отвращением уставилась на чудной символ, намалеванный чем-то вязким. – Неужто, кровь?» Она невольно поежилась, однако быстро смекнула, что топтаться на месте и попусту таращиться на крышу – занятие бесполезное и крайне бесплодное, а потому решила осмотреть двор на предмет хоть каких-то следов: заглянула в сарай, курятник, прошлась вдоль плетня, но не обнаружила ничего, хоть сколько-нибудь примечательного. Ни капель крови или краски, ни примятой травы или следов волочения, которые могли бы остаться, ежели бы к крыше приставляли лестницу. Ничего. Пришлось вернуться в дом и спрятать револьвер от греха подальше, покуда его не увидал кто-нибудь шибко глазастый, а затем возвратиться на двор, дабы не упустить что-нибудь важное.       Ощущение безысходности и неотвратимости происходящего подкралось неожиданно, и теперь заставляло сердце биться в груди точно сумасшедшее. Будучи не в силах находится рядом с галдящей толпой, не на шутку перепуганная барышня опустилась на лавку подле хаты, подставляя лицо тусклому солнцу. «Ну все, дорогая, твое дело – труба, – ехидно протянул мерзкий голосок. – Как говорится, из огня да в полымя».       Тяжело вздохнув, несчастная дамочка попыталась успокоить неистово колотящееся сердце и поразмыслить над произошедшим. Ежели намалеванный на крыше знак действительно был оставлен всадником, то первым делом следовало выяснить, не появился ли он еще на чьих-нибудь хатах. Его отсутствие могло говорить лишь об одном: убийца действовал наверняка, а значит, был из местных или же имел сообщника среди селян. Следов от лестницы рядом с домом не наблюдалось, а через чердак на крышу было не попасть. По всему выходило, что оставивший на хате метку был человеком легким и ловким: шутка ли, вскарабкаться по стене, не проломив при том хлипких досок. Оставалось лишь выяснить, чем сия гадость была намалевана.       Однако опровергать или же подтверждать свои догадки, взбираясь на крышу на глазах всего села, тем самым привлекая еще больше внимания, дважды несостоявшейся жертве всадника не хотелось. Справедливо рассудив, что в деревне есть местный голова и полиция, барышня удобнее устроилась на лавке и принялась ждать. *** – А-александр Х-христофорович, там это... того, присутствия вашего надобна! – в участок, словно ошпаренный, ворвался Тесак и замер на пороге, с трудом переводя дыхание. – Что случилось? – полицмейстер недовольно воззрился на помощника поверх зарплатной ведомости, словно тот был единственной причиной всех его бед. – Там всадник, душегуб этот... я утром, а там метка, что убийство... на хате! – Так! Коротко и по делу давай, – нетерпеливо рявкнул Бинх. – И желательно не междометиями.       Последнего писарь не понял, однако нервно сглотнул. В тот момент он сам не знал, кого боялся больше. Таинственный убийца был далеко, а начальство – вот оно, рядом, в бешенстве, и револьвер, наверное, заряжен... – В-всадник ночью в хату явился, п-пометил, – наконец справился с волнением Тесак. – Аксиньину.       Александр Христофорович замер, выражение лица сделалось непроницаемым, а по спине пробежал неприятный холодок. Неужели предположение, будто всадник убивает только по праздникам, было ошибочным? Неужто на этот раз убийство произошло в селе? Нужно было выставить казаков у дома! Он ведь как чувствовал, но отчего-то в последний момент передумал...       Бинх на секунду прикрыл глаза и перевел дыхание – уж слишком непросто давался новый вопрос. – Ясно. А с дамочкой заезжей что? – наконец выдавил он, старательно пряча страх за напускным раздражением. – Так жива, панночка, жива, – хлопец с усердием закивал вихрастой головой. – Душегуб, видать, только хату пометил. Ну вроде как жертву выбрал.       «Вот с этого и следовало начинать! – Александр Христофорович так смачно выругался, что у Тесака аж уши заалели. – Нет, ежели он в ближайшее время не поймает всадника, то собственный помощничек сведет его в могилу. Как пить дать, доведет до сердечного приступа. И все, глупая, нелепая смерть».       Бинх поднялся и стремительно направился к выходу, по дороге сдергивая с крюка пальто и треуголку. – Столбом не стой, – бросил он не глядя через плечо, – запри тут все.       Тесак горестно вздохнул и, навесив на дверь замок, поплелся следом за начальством. Уж очень не хотелось ему вновь глядеть на сию дьявольщину. ***       Прибыв на место происшествия, Александр Христофорович первым делом заставил толпу угомониться, однако разгонять по хатам не стал – вдруг кто-то что-то видел. Бросив беглый взгляд на метку, послал за доктором: «Если не сможет идти, несите, по дороге протрезвеет. Ну или же когда будет выяснять, чья именно эта кровь».       Допросив соседей Аксиньи, Бинх к своему глубочайшему удивлению выяснил, что никто о случившемся, как говорится, «ни сном, ни духом». Для Диканьки случай был поистине вопиющий, ибо прежде на селе всегда знали и слышали обо всем, даже о том, чего никогда и не было.       О разговоре с хозяйкой хаты не могло быть и речи, она не переставая причитала, громко хлюпала носом и уверяла, что ноги ее больше не будет «в сем проклятущем доме». А потому с удовольствием перепоручив Аксинью заботам вовремя подоспевшего Николая Васильевича, Бинх огляделся в поисках жертвы всадника.       Она обнаружилась неподалеку: сидела на лавке возле хаты, равнодушно взирая на галдящую толпу, будто происходящее ее ничуть не касалось. Решив, что сие состояние вызвано шоком, Александр Христофорович направился к чудной дамочке, мало рассчитывая добиться хоть сколько-нибудь вразумительных ответов.       Его появление было встречено слабой улыбкой и коротким кивком, приглашающим занять место подле себя на лавке. После секундного колебания Бинх вздохнул и опустился на скамью, вопросительно глядя на барышню. Дежурный вопрос был готов сорваться с языка, когда она вдруг усмехнулась и, подавшись вперед, качнула головой в сторону толпы. – Они меня уже похоронили... – Я вам так скажу, – Александр Христофорович бросил хмурый взгляд на не желавших расходиться зевак, – ежели всадник за вами не явится, они вас сами прикончат, а потом оплакивать станут. – Боюсь, таком случае им придется потрудиться. А мысленно добавила: "И сперва встать в очередь". – Самонадеянно для человека, который не заметил, как на хате появился знак размером с аршин, – Бинх усмехнулся. – Или быть может, в отличие от остальных, вы что-то слышали? – Обыкновенно я чутко сплю, и ежели бы кто-то был на крыше, я бы заметила...       Раздосадованная путешественница поджала губы и нахмурилась, от чего на лбу появилась морщинка – верный признак внутренний борьбы. Она сомневалась, стоило ли делиться с полицмейстером своими соображениями касательно появления знака. И наконец решив, что ничего особенного в ее версии нет, коротко изложила сию теорию.       Александр Христофорович был изрядно удивлен. По его представлениям столичная дамочка уже должна была метаться по хате, в спешке собирая вещи, и вторить Аксиньи в той части монолога, где говорилось что-то о ногах и проклятущем доме, а вместо этого она, развалившись, сидела на лавке аккурат под меткой и делилась с ним своей версией происхождения знака. На удивление логичной версией! – Какая прелесть, господа! Просто прелестно! – воодушевленный возглас Леопольда Леопольдовича, сжимающего в руках пинцет с клоком шерсти, прервал размышления Бинха. – Это определенно кровь, свежая. Полагаю, собачья.       Поразительно быстро отыскавшийся доктор уже минут десять гипнотизировал крышу мутным взором, пошатываясь на хлипкой лестнице, которую казаки приволокли из соседнего двора.       Тесак, опасливо косящий на тучное тело раскачивающегося Бомгарта, нервно перекрестился. – Это ведьмин знак, я покуда мальцом был, мне бабка сказывала…       Хмуро зыркнув на помощника и поджав губы, Александр Христофорович лишь картинно развел руками, как бы говоря собеседнице: «Ну сами все видите, с кем приходится работать». Та сперва прыснула, спрятав лицо в ладонях, а затем расхохоталась в голос, сквозь смех хрипло выдохнув: «Сочувствую».       Бинх подобного веселья не оценил. Тесака спровадил выяснять, нет ли еще в селе подобных меток и не пропал ли у кого из местных недавно пес, а сам в сопровождении Николая Васильевича отправился осматривать двор. Гоголь чувствовал себя настолько плохо, что ему даже не хватило сил представиться приезжей барышне. Да и выглядел он на редкость отвратительно: сперва бледнел, потом зеленел и, наконец, потерял сознание аккурат возле курятника. Проворчав что-то о припадочных писарях, Александр Христофорович перепоручил Гоголя доктору и вернулся к прерванному разговору. – Мой вам совет, уезжайте отсюда сегодня же. Впрочем, это даже не совет, – он наградил собеседницу хмурым взглядом, очевидно полагая, что сие должно было возыметь эффект.       Однако упрямая дамочка ничуть не стушевалась и лишь недоверчиво протянула: – Вы полагаете, это поможет? Всадник не станет преследовать жертву? Мне кажется, он не склонен кого-то щадить. – Сударыня, я не берусь отвечать за действия душегуба, но за три-четыре дня вы успеете уехать достаточно далеко. Могу в качестве сопровождения выделить двоих казаков. В Петербург убийца за вами не отправится, я уверен.       Угасшая было надежда, что в селе получится задержаться хотя бы на неделю, вспыхнула с новой силой. – Три-четыре дня? Вы думаете, всадник нападет не сегодня? – она в упор уставилась на полицмейстера. – Почему?       Бинх проклинал себя за болтливость. Ну кто, кто его за язык тянул? – Мы предполагаем, что убийства происходят только по праздникам, то есть ближайшее нападение может произойти не ранее, чем через четыре дня.       Александр Христофорович не видел более смысла что-то скрывать, справедливо рассудив, что рыжеволосое бедствие в лице Елены Константиновны Островской все равно узнало бы всю правду – уж если не от него, то от Гоголя. А тот, чего доброго, мог еще что-нибудь сболтнуть. – Так значит, я могу дождаться возвращения брата в Диканьке?       Бинх страдальчески возвел глаза к небу. – Не можете! Дата нападения – лишь предположение, оставаться в селе опасно. – Не опаснее, чем находиться в дороге, даже в сопровождении.       Препирательство продолжалось еще около четверти часа. Ни уговоры, ни увещевания, ни прямые угрозы на упрямую барышню не действовали. Наконец Александр Христофорович сдался. – Елена Константиновна, даю вам три дня. А затем будьте любезны покинуть село. – Как скажете, – она просияла. – И учтите, из деревни ни ногой, особенно в лес. Ежели что-нибудь покажется подозрительным, тут же оповестите меня.       С этими словами Бинх поднялся и, не прощаясь, направился к коновязи. «А ну разошлись все по хатам!» – раздраженно рявкнул он на сгрудившихся у забора зевак. Стушевавшись под гневным взглядом полицмейстера, толпа начала редеть, и вскоре двор и улица совсем опустели, а глядевшая тем временем вслед удаляющейся фигуре госпожа Островская с грустью размышляла о том, как убедить Аксинью в ближайшие несколько дней не выдворять ее из хаты.