Heimweh

Обнимая Анну, впиваясь пальцами в ее гладкую спину, Якоб притягивает ее к себе ближе, прижимается лицом к ее груди, чуть приподнявшись, а она, мгновенно почувствовав, чего именно он хочет, разводит плечи и медленно начинает раскрываться, как ширма. Он чувствует, как сдвигаются ее ребра, плавятся под источающимся слоем плоти, и тут же твердеют, растягивая ее. Осторожно, как если бы трансформация сделала Анну хрупкой, Якоб приподнимается и переворачивает ее на спину, превращая раскинувшийся купол в раскрытую чашу. Якоб до сих пор не знает, чего ради Анна нашла его и почему предложила уединиться; возможно, она замыслила что-то дурное, хочет использовать его или убить, но, несмотря на это, он позволяет себе на несколько минут забыть обо всех сомнениях. Война убила Австро-Венгрию, ее покалеченное тело истекает кровью, Цислейтания больше не существует, прежний мир рухнул, но Анна — живое напоминание о нем, которое Якоб не может позволить себе упустить. Поэтому он здесь, с ней, в этой комнате с мутными окнами, на чуть скрипящей в такт движениям кровати, которую до них выбирали для совокуплений сотни людей — и столько же выберут после, если только новая война не сожжет дотла эту гостиницу, вместе с городом и всей страной. Якоб понимает, что это — неразумно, он должен быть привязан к земле, а не к ее имени, и уж точно не к тем, кто ее населяет, но его сердце все еще не освобождено от людской любви к стране, в которой появился на свет. И к тем, кто появился здесь же, как Анна. Они не были обращены вместе, но они присягнули архиепископу в одну ночь и это сблизило их почти так же сильно, как общая родина. Он снова целует ее, зарываясь лицом между мягких грудей, и Анна с новым смешком чуть выгибается, продолжая раскрываться. Груди раздвигаются шире и Якоб чувствует, как на коже между ними проступает подобие лица — страстно приоткрытые, как в стоне, губы, между которыми вздувается пустой пузырь кожи, прямой нос, опущенные веки. Он нежно целует их, водит по ним языком, осторожно рисуя на губах морщинки, взбивая под веками сгустившуюся сукровицу, до тех пор, пока она не начинает напоминать на ощупь настоящие глазные яблоки. И когда Анна, с шелестом, похожим на звук крыльев исполинской летучей мыши, смыкает над ним свою растянутую кожу, Якоб чуть приподнимается, чтобы взглянуть на это новое лицо, созданное ими вместе. Оно похоже на то, которое было у Анны, когда они встретились впервые, в предместьях Лайбаха, почти тридцать лет назад — но все же это новое лицо, старше и печальнее. Оно похоже на лицо вдовы, из тех, которые наводнили послевоенную Австрию. Якоб целует это вдовье лицо, и, отвечая на поцелуй, Анна сжимается вокруг него, обхватывает — наверное, точно так же она убивает людей, ловит, как росянка, в смертоносную ловушку, и держит внутри, до тех пор, пока жертва не задыхается. Якоб делает глубокий вдох, расправляя легкие, и их заполняет запах Анны, тонкий, чуть сладковатый, на границе пота и тлена. Она сжимается сильнее, погружая Якоба в себя, как в материнскую утробу, как в могилу, и он позволяет себе на секунду забыть о бессмертии, представить себя живым, а потом — умирающим, как истерзанная войной Австрия. Его тело содрогается, точно в оргазме, и, кажется, впервые с начала войны, Якоб по-настоящему чувствует себя свободным ото всех условностей, к которым его привязала жизнь в окружении людей. Выдохнув последний воздух, он медленно распрямляется и Анна послушно раскрывается, позволяя ему встать. Ее раскрытое тело опадает на постель, похожее на опустевший воздушный шар. Якоб кивает собственным мыслям и проводит пальцами по ее лицу — тому, что на голове, тоже похожему на прежнее, но более симметричному, более кукольному, слишком идеальному для этого измененного войной мира, стирая его черты, а другой рукой берет за чуть выступающий подбородок вдовье лицо, все еще покоящееся между грудей, чтобы начать подтягивать его выше. Сейчас оно кажется ему более красивым.