Петля Арахны

Гермиона не рассказала Люциусу о том, что услышала. Когда он, закончив с Драко свой разговор, покинул кабинет — за дверью её уже не было. Она дожидалась их обоих в столовой, и они посидели там все вместе ещё немного за приготовленным на скорую руку обедом, после чего Драко сразу же отправился в Америку. Мать он не простил и навещать перед заключением в Азкабан тоже не стал. Люциус переживал. Гермиона чувствовала это и вечером, и следующим утром. Он был молчалив, напряжён, но оба они делали вид, что совсем не замечали этого. Форсировать события, после неудавшегося разговора с Кингсли, Гермиона, также больше не пыталась. Люциус убедил её даже и не думать писать членам Визенгамота просительных посланий, как она хотела сделать это сперва, объяснив, что подобные действия её будут непременно расценены этими людьми превратно, какими бы дружескими их отношения ей раньше ни казались. А два дня спустя в поместье прибыл юрист, и Люциус подписал целый ворох пергаментных свитков, согласно которым благотворительный фонд «Серебряная выдра» должен был полностью перейти во владение Гермионы сразу после его суда. Дни же тем временем пробежали один за другим. В заботах прошли среда и четверг, ознаменованные сразу тремя письмами из Министерства, сообщившими Люциусу и Гермионе о депортации Алонзо в Мексику, заключении Фрэнка МакКиннона в Азкабан и возвращении туда же Плегги Паркинсона, тогда как домовика его, Бэгзля, согласно решению Комиссии по обезвреживанию опасных магических существ было предписано усыпить, — у Гермионы в душе от этой новости ничего не дрогнуло, — а потом наступила пятница. Всё утро они провели тогда вместе с Розой в саду Малфой-мэнора, наслаждаясь первым дыханьем ранней осени и любуясь уже подёрнутым желтизной лесом. Люциус играл с дочерью, отыскивая для неё в траве молодые жёлуди и разноцветные опавшие с дубов и клёнов листочки, пока, встав на четвереньки, не позволил забраться ему на спину, и та, заливисто смеясь, поехала по лужайке верхом на нём, ухватившись за ворот его рубашки. Оба они были такими красивыми — Гермиона никак не могла налюбоваться. — Когда ты подрастёшь я куплю тебе этонского пегаса, — говорил Розе Люциус. — Ты обязательно должна играть в воздушное поло! Тебе это понравится. Улыбаясь, он остановился в конце концов возле Гермионы, и та сняла раскрасневшуюся от счастья дочь с его спины, наслаждаясь этим сладким теплом их семейного очага и отчаянно стараясь забыть о завтрашнем дне, надвигавшемся на неё столь неотвратимо. — Знаешь, я, тут подумал, — произнёс Люциус, растягиваясь рядом с ней на большом клетчатом пледе — солнце, заволоченное прозрачной дымкой перистых облаков, было уже в зените. — Я так давно не летал на метле. Ты не была бы против, если бы мы полетали немного после обеда? — Конечно, нет, — сказала Гермиона. — По-моему это прекрасная идея: полетать над окрестностями, пока ещё не пошли дожди. — Да, — кивнул он, прикрывая глаза, — да, пока не пошли дожди… И побыв в саду ещё немного, они отправились в дом, где, пообедав, уложили Розу для полуденного сна, а сами, вооружившись двумя мётлами, вновь вышли на улицу, принимаясь медленно спускаться по зелёному склону к реке. — Мерлин, неужели это те самые Нимбусы? — взгляд Гермионы упал на блестевшую совсем ещё новой позолотой надпись «2001» на чёрной рукояти. — Сколько же ты их купил тогда? — Никак не меньше десяти, — хмыкнул Люциус. — Драко всю душу из меня вытряс тем летом. Сказал, что Комета-260, на которой он летал всё своё детство — «прошлый век». Ну, ничего себе! Я в своё время и на школьном Чистомёте успешно голы забивал — Квиддич для моего отца был не вполне аристократичен, и он далеко не сразу соизволил купить мне приличную метлу, сделав это только когда я стал капитаном. — Получается, ты был охотником? — Да, охотником! — кивнул он. — И я прекрасно выполнял всякие запрещённые приёмчики, заставлявшие вратарей других команд пропускать мои пассы. Мой личный рекорд — семнадцать забитых подряд голов, — губы его тронула улыбка. — Квиддич делал меня счастливым. Я чувствовал себя свободным во время игры. — Почему же ты бросил его? — Когда я закончил Хогвартс и обзавёлся меткой, все прошлые развлечения стали казаться ребячеством. Было уже не до игр. Они замолчали. Лёгкий ветерок трепал Гермионе волосы, гладкая трава, полёгшая под тяжестью своих напитанных соками стеблей, скользила под её ногами. — Именно из-за этих мётел Драко впервые и назвал меня грязнокровкой тогда, — сама не зная зачем, вспомнила она, и Люциус метнул в неё изумлённый взгляд. — Какая же была связь, позволь полюбопытствовать? — О, я сказала ему, что в отличие от Слизерина, в команду Гриффиндора берут за талант, а не за подачки! — Туше, — Люциус скривил губы. — Представляю, как он разозлился… и приношу тебе запоздалые извинения за его поведение. Гермиона лишь улыбнулась, и вскоре они остановились у каменистого берега реки. — Когда Драко родился, — бросив на землю метлу и взятый им с собой Квоффл, Люциус принялся натягивать на руки тугие перчатки. — Я надеялся, что он будет отличным игроком. Хотел, чтобы он тоже чувствовал эту свободу… Тосковал по ней сам, вероятно, и рассчитывал ощутить вновь, наблюдая за его игрой. Но нет, — он качнул головой, — меня ожидали лишь разочарование и досада. Особенно когда он позорно продул мистеру Поттеру на своей первой же игре. Я видел, что у него нет особых способностей, и меня это угнетало. Его же, в свою очередь, угнетало то, что он никак не мог оправдать моих надежд… Удивительно, но я и сам не заметил, как превратился в собственного отца. Того тоже вечно не устраивали мои «весьма скромные» способности в трансфигурации. Хотя, в свою защиту, должен сказать, что всегда имел по этому предмету не ниже «превосходно». Его же, казалось, ничто не могло удовлетворить, и теперь я полагаю, он и сам не знал, чего от меня ждал… так же как и я от Драко. Зажав метлы между ног и покрепче обхватив отполированные рукояти, оба они взмыли ввысь. По-сентябрьски влажный воздух обдал их лица прохладой и, прикрыв глаза, Гермиона полной грудью вздохнула свежесть леса, казавшуюся особенно сладкой именно здесь, у самых его вершин. — Давненько я не летал, — пробормотал себе под нос Люциус, когда его в очередной раз слегка повело в бок — отсутствие практики явно давало о себе знать, хотя он и старался продемонстрировать все признаки уверенного ездока. Переведя дыхание, он замер ненадолго в воздухе, оглядываясь и делая вид, будто решил полюбоваться окрестностями, хотя любоваться и правда сейчас было чем: Малфой-мэнор с этого ракурса смотрелся поистине величественно в окружавшем его пасторальном пейзаже. Гермиона тем временем сделала несколько аккуратных кругов. Она и сама, признаться, не летала на метле уже очень давно, но видеть взгромоздившимся на неё Люциуса было теперь куда более непривычно, сколь же и любопытно. — Хотела бы я посмотреть на тебя в форме для квиддича, — сказала она, отлетев от него на некоторое расстояние. — Уверена, она тебе очень шла. — О, она сидела на мне блестяще! — с жаром кивнул Люциус. — Когда я надевал её — все девчонки были мои!.. Мои они, правда, были и без формы. Он игриво подмигнул ей и, вытащив из-за пазухи палочку, приманил к себе оставленный на земле Квоффл. Через мгновение красный мяч был уже у него в руках. — Боюсь представить, сколько побед ты одержал в женских комнатах Слизерина! — хмыкнула Гермиона. — И не только Слизерина, хочу заметить, — он приподнял бровь. — Гриффиндоркам и хаффлпафкам по большей части гордость не позволяла засматриваться на меня, тогда как студентки Рейвенкло были весьма не прочь подобного альянса. Он кинул мяч ей, и, оторвав от древка руки, Гермиона поймала его. Метла её при этом слегка пошатнулась, но она быстро восстановила равновесие, посмотрев на Люциуса с задумчивостью — до сих пор он очень мало рассказывал ей о своём детстве и соблазн ухватиться за этот его внезапный всплеск ностальгической откровенности был для неё теперь уж слишком велик. — Так значит, твоему отцу не нравился квиддич? — спросила она, возвращая ему Квоффл. — Не знаю, было ли на этой Земле вообще что-то, что ему нравилось, помимо чтения мне бесконечных нотаций, — выплюнул Люциус, поймав его одной рукой. — Но я не могу винить его за это. В конце концов я был далеко не самым кротким ребёнком, и моё поступление в Хогвартс во многом стало своего рода освобождением не только для меня, но и для него. — Но ты ведь хорошо учился, — удивилась Гермиона, — стал старостой. Он должен был бы гордиться тобой!.. Когда мои родители, например, узнали о том, что я получила значок — в следующий мой приезд дома меня ждал ужасно сладкий торт, а они у меня, знаешь ли, дантисты, так что… Люциус расплылся в улыбке. — Если бы я только попробовал не стать старостой, Гермиона, в этом доме мне не то что бы не приготовили приветственный торт, но и вовсе, боюсь, не пустили бы в ближайшие рождественские каникулы на порог. Хотя я итак, признаться, ненавидел возвращаться зимой в мэнор… Летом отец предпочитал отправлять меня в Уитернси сразу месяца на два, тогда как в декабре чувствовал своим долгом самостоятельно приниматься за моё воспитание, особенно когда в столе его за прошедшие месяцы скапливались письма с жалобами от учителей и тревожными воззваниями от нашего глубокоуважаемого директора, весьма небезразличного к моим «внушавшим ему мрачные опасения патологическим наклонностям, проявлявшимся порой в излишне яркой нетерпимости к магглорожденным»… — Дамблдор писал письма подобного содержания твоему отцу? — поразилась Гермиона. — В тот период он, очевидно, полагал, что обратив внимание некоторых родителей, на поведение их чад, предотвратит вышедший уже из-под всякого контроля неуклонный рост числа приспешников Волдеморта. И не знаю, как это было у других, но в моём случае, отец, прекрасно осведомлённый о том, с кем я вожу дружбу, больше беспокоился не столько о моих вполне соответствовавших его собственному мировоззрению убеждениях, сколько о том, что я своим неосмотрительным поведением мог навлечь позор на весь наш досточтимый род. Он-то воспитывал из меня достойного наследника, человека, способного сохранить и передать другим поколениям ценности наших великих предков, а не смутьяна и спесивца, не умевшего должным образом скрывать свои воззрения, что неустанно и вбивал в меня каждые каникулы, после зачитывания вслух очередного письма. — Получается, твой отец знал и о метке? — поразилась Гермиона, опуская вновь угодивший ей в руки Квоффл себе на колени и принимаясь сжимать безотчётно его бархатистую испещрённую многочисленными царапинами поверхность пальцами. — Доподлинно о ней ему известно не было, — ответил Люциус, — хотя он и догадывался, быть может, предпочитая тем не менее удобно делать вид, что отношения к этой стороне моей жизни сам не имел. — Когда к нам в Хогвартс вернулся Слизнорт, я видела в его кабинете фотографию, на которой кроме прочих был и ты, — сказала Гермиона. — Говорили, он был другом твоего отца. — У моего отца не было друзей, — выплюнул Люциус. — Однако Слизнорт не понаслышке был осведомлён о его непростом характере. Все полагали, что он выгораживал меня перед Дамблдором по его просьбе, однако, истина заключалась только в том, что Гораций, будучи деканом Слизерина, просто не хотел наводить влиятельных родителей своих студентов на мысль, будто он просиживал своё место зря. По той же причине, полагаю, он принял меня и в свой элитный клуб, хоть я и не был слишком уж успешен в зельеварении, что впрочем, всё равно не имело для моего отца никакой ценности. — Неужели он никогда не был доволен тобой? — Ну почему же? — Люциус повёл бровью. — Однажды, на смертном одре, когда я безмолвно взирал на его, изъеденное драконьей оспой лицо, он сказал, что вполне удовлетворён полным отсутствием сопереживания в моих глазах. Слова Люциуса потонули в возмущённом шелесте крон, трепещущих в порывах усилившегося ветра. — И он… был прав? — спросила Гермиона. — Вполне, — уголок губ Люциуса дрогнул в холодной улыбке. — И ты совсем не испытывал к нему хотя бы жалости в тот момент? — Я, безусловно, уважал его и принимал таким, каков он был весь тот отрезок времени, что нам с ним суждено было провести бок о бок, — с расстановкой произнёс Люциус. — Большего он от меня никогда и не требовал. Смерть же его я принял лишь как этап, завершивший унизительный период моего зависимого подчинения и позволивший мне занять в этом доме наконец именно ту позицию, для которой сам же он так тщательно меня и готовил. Гермиона медленно приблизилась к Люциусу, вглядываясь в его абсолютно бесстрастные сейчас глаза. — Но ему ведь не удалось, — сказала она. — Не удалось, что? — уточнил он. — Полностью выбить из тебя всякую способность к состраданию, — пальцы её несмело коснулись его прохладной щеки, и затянутая перчаткой рука сжала их. — Ему много чего не удалось. Ветер на высоте становился всё сильнее. Солнце совсем уже скрылось за густой пеленой облаков, и Гермиона, продрогшая в своём лёгком свитере, приникла к плечу Люциуса. Он обнял её. — Иногда мне кажется, что я ещё так мало знаю о тебе, — она втянула носом его запах, такой тёплый, такой родной. — Ты знаешь обо мне самое главное, Гермиона, — произнёс он. — Знаешь, что я люблю тебя. Кожа его перчатки скользнула по её подбородку, и он склонился, целуя её в губы. Квоффл полетел из рук Гермионы куда-то вниз, и она прижалась к Люциусу, заводя озябшие пальцы ему под мантию. — Предлагаю, продолжить наш полёт на земле, — прошептал он, и они медленно спустились на лужайку, оставляя мётлы в стороне и вновь сливаясь в поцелуе. Сорвав с рук перчатки, Люциус опустил Гермиону прямо на траву, задирая ей кофту и стаскивая брюки. Пальцы её принялись расстёгивать ему ширинку, и вскоре он вошёл в неё, зарываясь лицом ей в волосы и принимаясь неистово вдавливать во влажную почву, запах которой окутывал её, смешиваясь с жаром его сильного господствовавшего над ней тела, — как же она любила его, как жаждала полностью быть в его власти. Дыхание Люциуса опаляло ей ухо, и она прижималась к нему изо всех сил, ощущая себя такой наполненной, такой счастливой. — Если бы я только могла впитать тебя, Люциус, — задыхалась от любви она. — Выпить, съесть тебя, проглотить без остатка, чтобы никто и никогда не посмел отобрать тебя у меня, чтобы никто не посмел отделить тебя от меня, чтобы ты всегда был со мной… во мне…

***

Оставшуюся часть дня Гермиона и Люциус провели в комнате дочери, наблюдая за её играми и слушая её забавную болтовню, после чего, отужинав, вновь уютно устроились вместе с ней на кровати уже в собственной спальне. Роза при этом взяла с собой Мими, и трогательно положила её в конце вечера Люциусу на одно плечо, в то время как сама заснула на другом, и Гермионе, не посмевшей нарушить эту умилительную идиллию, не осталось ничего иного кроме как лечь аккуратно рядом, слушая их размеренное дыхание и безуспешно пытаясь проглотить вставший у неё поперёк горла ком. Мысли о суде, столь тщательно подавляемые ею весь этот прекрасный день, навалились на неё вдруг с такой страшной силой, что она, невзирая на усталость, совсем не могла теперь уснуть, а потому, полежав ещё немного и убедившись, что сам Люциус уже провалился в сон, поднялась с кровати и тихо покинула комнату, бесцельно принимаясь бродить по мрачным коридорам Малфой-мэнора. Никогда ещё проплывавшие пред её внутренним взором картины грядущего, не были столь беспросветны. Как бы Гермиона ни храбрилась, как бы ни пыталась убедить саму себя все эти дни, что потеряно было ещё не всё — надежда на лучшее отчаянно угасала в ней с каждым неотвратимо приближавшим час суда мгновением. Поднявшись на третий этаж и остановившись в задумчивости у библиотеки, где она провела последние несколько ночей за изучением книг по магическому праву и подготовкой собственной речи, с которой планировала выступить утром на слушании, Гермиона так и не стала туда входить. Речь свою она знала наизусть, а выводы, которые сделала, изучив всю связанную с применением непростительных заклятий литературу, были утешительны едва ли, и Гермионе показалось уже бессмысленным, пытаться искать в книгах что-то ещё, а потому она просто двинулась медленно дальше по коридору, оказавшись вскоре в галерее северного крыла и различая во мраке у дальней стены полупрозрачный женский силуэт. — Леди Фелиция? — она медленно подошла к призраку. — Гермиона, — повернулась та. — Как хорошо, что ты сама пришла ко мне. Я как раз хотела поговорить с тобой, но не решалась преступить черту — обычно мы, призраки этого поместья, не вмешиваемся в дела живых его обитателей… — Так о чём вы хотели поговорить со мной? — удивилась Гермиона. — О Люциусе, конечно. События последних дней вызвали среди нас немалые волнения. Все мы обеспокоены судьбою нашего любимого потомка. Мысль, что он покинет Малфой-мэнор, страшит нас! — Ах, знали бы вы, как тяжело это для меня! — Я знаю, — Фелиция склонила голову. — И я благодарна тебе за твои чувства к нему. Знай, все мы на твоей стороне, хоть ты и маггловской крови. — Спасибо, — смущённо кивнула Гермиона, размышляя над тем, стоило ли ей принимать подобное заявление за великую честь. — А потому, я хотела узнать, — продолжила Фелиция, — не могу ли я оказать тебе какую-либо помощь, дабы наш возлюбленный сын вернулся завтра в свой дом? — Если бы я только знала, что ещё можно сделать для этого, — Гермиона устало опустилась на узкую деревянную скамью у стены. — Увы, но решение, которое примет Визенгамот едва ли будет зависеть от меня. Я пыталась поговорить с Министром, хотела даже связаться с некоторыми судьями, но Люциус запретил мне делать это. — Неужели всё так безнадёжно? — Он уверен, что решение будет не в нашу пользу, — вздохнула Гермиона, ощущая, как к горлу её вновь подступает ком. — И я не знаю… не знаю, как переживу это, леди Фелиция! Как я смогу объяснить завтра Розе, почему отец её не вернулся вечером домой и почему не вернётся к нам возможно в ближайшие несколько лет? Она уронила лицо в ладони, сейчас же вздрогнув от озноба — ледяная рука призрака легла ей на плечо. — Ах, как циклично всё в этом мире! — провозгласила Фелиция. — Казалось бы, я лишь вчера утешала точно так же и его, а минуло уж пятьдесят… Бедные! Бедные мои потомки! Призрак вскинула руки к потолку. — О ком вы говорите, леди Фелиция? — удивилась Гермиона. — Кого вы утешали? — Об Абраксасе, конечно, — неспешно она переместилась к окну, обратив свой взор в кромешную, плотно окутавшую Малфой-мэнор мглу. — Ровно полвека назад я слышала от него всё то же самое… — От отца Люциуса? — Гермиона порывисто поднялась с места, щёки её охватил жар. — Неужели этот ужасный человек вообще когда-либо нуждался в утешении?! — Люциус пожаловался тебе на него, не так ли? — хмыкнула та. — Нет, он не жаловался, — Гермиона мотнула головой. — Лишь вспомнил некоторые факты из своего детства. И их было вполне достаточно, дабы я поняла, каким эгоистичным и жестокосердным Абраксас был! — Вот каким уж он точно не был, так это жестокосердным! — призрачное лицо Фелиции озарила улыбка, которая показалась Гермионе сейчас весьма неуместной. — Вы хотите сказать, что человек, который за всю свою жизнь ни разу так и не удосужился сказать своему собственному сыну, что любил его — обладал добрым сердцем? — Ах, ну не добрым, быть может, — Фелиция склонила голову. — Однако в том, каким он запомнился Люциусу, не было одной лишь его вины… Страдания, бывает, ослепляют человека так сильно, Гермиона. Если бы ты только знала, как Абраксас любил её — Реджину… О, это была великая любовь! Такая страшная редкость в нашем роду. Он взял её в жёны совсем ещё юной, и был так счастлив, когда она подарила ему сына. И как раздавлен был, когда спустя всего четыре года она увяла вдруг за считанные дни, как срезанный с куста розы бутон. Он совсем не был к этому готов… — И именно поэтому он просто предпочёл истереть любые воспоминания о ней в этом доме: сжёг портрет, уничтожил вещи… — возмутилась Гермиона. — Это был его способ справиться со своим несчастьем. Утрата нанесла ему страшный удар, подкосила. Абраксас разочаровался. Он понял, что любовь к Реджине сделала его слабым и беспомощным — обрекла на одинокую, полную горьких сожалений жизнь — вот если бы он никогда её не любил!.. — Но он не остался один! — прервала Фелицию Гермиона. — От Реджины у него остался сын! Неужели он совсем не думал о нём? — Да, — кивнула Фелиция. — На руках убитого горем Абраксаса остался Люциус — назойливое, непрестанное напоминание о ней… — Которое он, очевидно, уничтожить просто так не мог? — оскалившись, Гермиона затрясла головой. — Ах, ты не справедлива к нему, — Фелиция вновь отвернулась. — Люциус ведь был его первенцем, желанным наследником, в лице которого, однако, тот отныне, день за днём видел лишь её… В первое время Люциус ведь очень тосковал по матери, плакал ночами, звал Реджину, что причиняло Абраксасу страшную боль. Точно также как и ты, теперь, он понимал, что никогда не сможет заменить сыну мать. — Но он и отцом-то хорошим стать не смог! — выплюнула Гермиона. — Жестоко обходился с ним! Не предостерёг от страшной ошибки!.. — Как я уже сказала, Абраксас увидел, что любовь и привязанность были слабостями, причинявшими человеку лишь страдания, а он желал оградить Люциуса от подобных мук… Гермиона ахнула. Осознание столь кощунственной несправедливости пронзило её. — Так значит, он намеренно воспитывал Люциуса в атмосфере холодного безразличия?! — выговорила она, и когда Фелиция, лишь сдержанно кивнула, воскликнула так громко, что эхо её разнеслось по всей галерее: — Ах, да он был даже хуже, чем я о нём думала: сознательно сотворить такое с собственным ребёнком! — Он так страдал от этого, — посетовала Фелиция. — Страдал? — вскрикнула Гермиона. — Да он был монстром! Из глаз её невольно брызнули слёзы — от обиды, от жалости к Люциусу её всю трясло. — Пойдём, я покажу тебе кое-что, — сказала Фелиция. Развернувшись, она медленно поплыла по коридору, обратно в восточное крыло и, замерев на мгновение у двери в библиотеку, просочилась сквозь неё. Гермионе не оставалось ничего иного, кроме как последовать за ней. — Вон там, — Фелиция указала рукой на один из книжных шкафов, когда Гермиона включила в лампах свет. — Под третьей половицей у четвёртой секции. Там был её тайник… — Тайник? — изумилась Гермиона. — Неужели… Реджины? — Да, — кивнула та. — Абраксас уничтожил в этом доме много её вещей, но не всё… Ещё не до конца веря в происходящее, Гермиона опустилась на пол в том месте, куда указала Фелиция, и принялась шарить пальцами по стыкам паркетных досок, очень скоро обнаружив между двумя из них зазор, который смогла подцепить ногтями. Доска скрипнула и поддалась, открывая взору Гермионы узкую, всю затянутую паутиной нишу в полу, и она погрузила туда руку, нащупывая под слоем пыли небольшую картонную коробочку. — Но как же так, — поразилась Гермиона, вытаскивая её на свет; пыль облаком взвилась в воздух. — Почему вы не рассказали об этом тайнике Люциусу? — Я же уже сказала тебе, что не вмешиваюсь никогда в жизнь живых. Это негласный закон нашего поместья. Призраки знают, бывает, слишком много, а раскрытие иных тайн может навредить естественному ходу вещей… К примеру, если бы ты изменила Люциусу с тем мексиканцем, я непременно узнала бы об этом, но не стала бы рассказывать ему… — Я бы никогда не посмела сделать такое! — задохнулась Гермиона, оскорблённая подобным допущением. — Ну… не все жёны, моих дорогих потомков были такими же принципиальными, как ты, — Фелиция повела бровью. — Ах, они… очевидно, просто не любили своих мужей, — вспыхнув, заметила та. — Что, к несчастью, правда. Однако именно потому в этом доме так много никем не обнаруженных тайников, хоть я и не против была бы показать их место… Потомки мои очень редко, однако, решались спросить моей помощи. — Почему же вы показали этот тайник сейчас мне? — поднявшись на ноги, Гермиона положила коробочку на стол. — Если вероятность того, что Люциус покинет нас завтра, действительно столь велика — я чувствую своим долгом сделать для него что-то, что поможет ему вдали от дома не забыть кто он такой. Последнее слово я, однако, оставлю за тобой, Гермиона… Только ты теперь можешь решить, готов ли Люциус узнать и о другом человеке, давшем ему жизнь. Но прежде, чем я покину тебя сейчас — обещай мне, дочь магглов, что завтра на суде ты сделаешь всё, дабы не позволить им забрать его… — Обещаю, леди Фелиция, — кивнула Гермиона. — Да, я сделаю для этого всё, что только смогу… И улыбнувшись, призрачная дама растаяла в воздухе. Гермиона вздохнула. Постояв ещё немного в воцарившейся тишине, она медленно повернулась к лежащей на столе серой коробочке и, опустившись перед ней на стул, сняла крышку, обнаруживая внутри обтянутый телячьей кожей блокнот, засохший бутон красной розы и почерневший, совсем простой круглый медальон, должно быть из серебра. Его-то она и достала первым, раскрыв, с замиранием сердца, и прижала дрогнувшие пальцы к губам — там была она. Реджина Розье. Небольшое изображение её находилось на одной створке, в то время как на другой был Абраксас — достаточно молодой ещё, совсем не такой, каким Гермиона видела его на портрете, найденном ею однажды в самой дальней гостевой спальне поместья. Однако она сразу узнала его волевой профиль, тот же, что и у Люциуса, — он как бы взирал на свою молодую жену. Реджина же напротив, смотрела не на него, но вперёд, куда-то вдаль, будто бы за грань чьего-либо понимания. Светлые глаза её, Гермиона тоже сейчас же узнала. — Ну, здравствуй, Реджина, — прошептала она, откладывая в задумчивости медальон и беря в руки блокнот, который открыла наугад, близко к началу. «Вчера приезжала любимая моя кузина, Друэлла, — писала Реджина, своим аккуратным почерком. — Сообщила, что снова беременна, но что опять будет девочка. Очень сокрушалась. Плакала даже. А я её жалела и плакала вместе с ней… Как же печально это, что она совсем не так счастлива, как я, и что повезло ей не так, как мне. Мой Абраксас ведь так любит меня, так он счастлив, что я подарила ему наследника. Сказал, что хотел бы ещё двоих, а может и троих, а я, глупенькая, даже испугалась сперва, когда он мне об этом сообщил. Подумала, как же это возможно родить ему ещё детей, тогда как всё сердце моё занято сейчас только им одним — моим маленьким Люциусом. Как же я смогу позволить себе разделить эту неземную любовь, подарив её кому-то ещё, кроме него? Но теперь-то я думаю, что это совсем не страшно. Любовь моя к нему ведь только приумножается день ото дня, я так наполнена ею, а потому, полагаю, хватит её и на других, однако, я совсем не готова проверять это сейчас. Быть может, потом, хотя бы через пару лет, когда я вдоволь наслажусь…» Гермиона пролистнула ещё должно быть дюжину страниц. «…Он такой впечатлительный мальчик, — снова начала читать она. — Совсем не может слушать сказок, где случается что-то плохое — забирается сразу под одеяло, прижимается ко мне и просит прекратить. А вчера наш эльф, взял да и напугал его! В комнату к нам залетела стрекоза — Люциус наблюдал за ней, а этот старый дурень, возьми, да и реши, будто маленькому мастеру надобно сделать из неё панно. Изловил её, да и проткнул живую ещё прямо у него на глазах булавкой, как магглы это делают, а я и слова-то сказать не успела! Представить даже не могу, где идиот этого набрался?! Люциус так горько плакал, даже отказался есть. Абраксас страшно разозлился. «Что это за мужчина будет такой?», — сказал. Пытался даже шлепнуть его, но я не дала. Нет, мой Люциус никогда не должен узнать, что это такое, когда родитель бьет своё дитя. Никогда не будет этого, покуда я жива!». Гермиона пролистнула ещё страницы, заметив, что почерк Реджины в какой-то момент изменился. Стал внезапно очень крупным, и совсем уже неровным. Всюду были кляксы. «Сегодня приходил доктор, — строчки прыгали. — Прописал очередное лекарство. Так я устала от них. Так устала. Я так слаба и Люциус такой грустный, отчего я чувствую себя ужасно виноватой. Он же совсем ещё не понимает… Принёс сегодня мне бутончик розы и положил на мою подушку. Спросил, пойдём ли мы завтра к реке, смотреть на рыбок — так он любит всё живое. Так любопытен ко всему, что движется, прыгает, да щебечет. В нём и самом столько жизни! В отличие от меня… А как я могу объяснить ему, что не пойду с ним завтра смотреть рыбок, хотя и хочу? Ах, Мерлин, как хочу! Быть может, сильнее всего на свете, сильнее даже, чем жить… Просто бы смотреть с моим сыночком на рыбок. А мой бедный Абраксас так переживает. Так он кричал вчера на доктора, страшно кричал, почём зря! Я ему объясняла, объясняла, а он только и делает, что запрещает мне говорить, да ходить… будто это меня спасёт, будто это продлит мне жизнь…». Запись эта была последней, и Гермиона, утирая невольно проступившие на глазах слёзы, закрыла дневник, аккуратно положив его, вместе с засохшей розой и медальоном в коробку, и, забрав её с собой, медленно побрела прочь из библиотеки, на второй этаж, в их с Люциусом комнату. Когда Гермиона тихо вошла туда — он всё также крепко спал, обнимая Розу, а потому, спрятав коробку в свой шкаф и сняв с плеча Люциуса Мими, она забралась на кровать, и, крепко-крепко прижавшись к нему, заснула.

***

Когда Гермиона открыла глаза, она не сразу поняла, наступило ли утро. Тучи на небе за ночь совсем сгустились. Ни Розы, ни Люциуса рядом не оказалось, а потому она встрепенулась и подскочила с кровати, опасаясь, что могла проспать… Проспать, возможно, их последнее совместное утро. Вскоре она, правда, расслышала голос Люциуса из комнаты Розы, а потому, осторожно приоткрыв дверь, заглянула туда. Люциус сидел в кресле, сжимая в объятьях заспанную ещё дочь, и та сонно обнимала его ручками за шею. — Ты же не забудешь меня, да? — шептал он ей на ухо, поглаживая её по светлым волосам. — Не забудешь своего папочку? Как же я тебя люблю, Роза, как люблю… Ты даже и представить себе не можешь этого пока… Гермиона прикрыла за собой дверь, и Люциус, обратил на неё взгляд. Глаза у него были влажные, и он, быстро протёр их, поднимаясь с кресла. Гермиона подошла к нему, и Люциус прижал к себе и её. — Не могу надышаться вами, — сказал он. — Почему только теперь мне кажется, что в конечном итоге я всё равно слишком мало ценил вас обеих? Столько времени тратил на бессмысленные глупые вещи, бесконечные письма спонсорам — мышиная возня! — Люциус, — она провела ладонью по его щеке. — Ты делал это всё для нас… — И я не хочу вас покидать, — он положил Розу в её кроватку. — Я не готов. Я… мне кажется, я сделал ошибку, Гермиона, — взгляд его наполнился горечью. — Я не должен был сознаваться в содеянном. Это было безответственно с моей стороны… Бессмысленное рыцарство! Ну, кому я сделал лучше?.. Очистил себе совесть, бросив вас на произвол судьбы? Почему столько лет я мог жить с пятнами на ней, а теперь, когда у меня появились вы, я вдруг кинулся доказать что-то непонятно кому?.. — Ты просто изменился, — сказала Гермиона. — Ты… поступил правильно. — Нет, я… — Люциус вобрал носом воздух, отходя от кровати дочери. — Я вновь поступил, как эгоист. Кингсли ведь хотел дать мне шанс не потому, что он испытывал ко мне когда-то дружеские чувства, но из-за тебя, — хмыкнул он. — И, когда я понял это, во мне в очередной раз взыграла гордыня. Я был задет тем, что моя последующая судьба зависела от милости, которую этот чванливый индюк соизволил проявить к тебе по старой памяти. — Люциус, это уже не важно, — Гермиона покачала головой. — Ты поступил так, как посчитал нужным… Но потеряно ещё не всё, битва не кончина. Сегодня на суде, мы с тобой поборемся ещё за себя и… — Гермиона, я должен сказать тебе правду, — он порывисто обернулся. — Срок моего заключения, будет вероятнее всего не таким, как я пообещал тебе сперва… За преступление которое я совершил, дают обычно не меньше… — Пяти лет, я знаю, Люциус, — прервала его Гермиона. — Я читала закон и… слышала ваш с Драко разговор. Люциус прикрыл глаза. — И именно поэтому я обязан сказать тебе кое-что ещё, — он взял её за руки. — Всю эту неделю я боролся с собой, но в конце концов понял, что просто не имею права поступить по-иному. Если всё сегодня сложится худшим образом и… я оставлю вас, то ты должна знать, что я не буду осуждать тебя, если ты… — Что? — напряжённо выдавила она, и он лишь крепче сжал её пальцы. — Мне уже немало лет, Гермиона, — прямо взглянул он ей в глаза, — а Азкабан, как ты понимаешь, не придаёт лоска… Даже если это будет сектор «особого режима», где условия содержания относительно терпимы — я вернусь уже не таким, как сейчас, понимаешь?.. А тебе нет ещё и тридцати, ты молода, здорова, красива… и я не имею морального права заставлять тебя ждать того, возможно уже совсем другого человека. — Замолчи! — выплюнула Гермиона, ощущая, как нестерпимый жар ударил ей в голову, и она с силой вырвалась из его рук. — Какое право ты имеешь, говорить мне такое? — Гермиона, — губы его дрогнули. — Никогда… никогда не смей мне больше указывать, кого и откуда мне надо ждать, а кого нет! — отчаянно зашептала она, тряся пальцем у него перед лицом, и он поджал губы. — Я дала клятву! — добавила она. — Что буду с тобой не только в радости, но и в горе, и я не собираюсь её нарушать! Повисло молчание. Стыдливо Люциус отвёл от неё взгляд. Рот у него приоткрылся, и он прижал к нему ладонь. — У меня для тебя кое-что есть, — вздохнула она, когда волна негодования схлынула с неё. — Пойдём. И он молча проследовал за ней обратно в их спальню. — Этой ночью я кое-что нашла в библиотеке, — открыв свой шкаф, Гермиона сняла с полки пыльную серую коробочку, — и я считаю, что ты наконец должен получить это. Люциус сидел на кровати едва осмеливаясь бросить на неё взгляд. — Что ты вообще делала в такую ночь в библиотеке, — слабо лишь усмехнулся он. — Читала конечно, что же ещё? — саркастично заметила Гермиона, протягивая коробку ему, и, помедлив, Люциус её взял. — Что это? — спросил он, снимая крышку и извлекая оттуда, лежавший сверху медальон. — Просто открой, — сказала Гермиона, и, повинуясь, Люциус распахнул верхнюю створку, сейчас же встретившись взглядом с ней. Вздох замер на его губах. Мгновение шло за мгновением. Недвижно Люциус взирал на свою мать, прямо ей в глаза — его собственные глаза. Он смотрел на неё, смотрел, пока воздух с шумом не проник наконец ему в лёгкие. — Где ты нашла это? — веки его дрогнули. — Под паркетом у четвертой секции, — просто ответила Гермиона. — Фелиция показала мне. — Фели… — лицо его искривилось. — Всё это время она знала?.. — Не вини её, она же всего лишь призрак. Ты никогда не спрашивал, вот она и… Судорожно вздохнув, Люциус вновь уставился на медальон. — Там ещё её дневник, — прошептала Гермиона, доставая из коробочки обтянутый кожей блокнот, и Люциус выхватил его, откладывая медальон и принимаясь судорожно листать страницы. Решив, что ему следовало побыть сейчас наедине, Гермиона медленно отошла от него, берясь уже за ручку двери. — Гермиона, постой, — он окликнул её почти неслышно, и, обернувшись, она обнаружила в лице его полную растерянность. — Останься… — Конечно, Люциус, — только и кивнула она, опускаясь на кровать рядом с ним, и, положив голову ему на плечо, произнесла: — Конечно, я всегда останусь с тобой…