Шёлк

— Архонт. Если мне будет позволено, я бы порекомендовал вам сделать небольшой перерыв в сегодняшней работе. Руки в чёрных перчатках отводят чужие ладони с беспорядочной кипы документов — писем, доносов, депеш, и Кайрос... и пёс его знает, чего ещё. Архонт Ярусов Эйсон, привычно сдержав дрожь, вызванную прикосновением Тунона, не улыбается ему в ответ. Сдержал дрожь — сдержит и улыбку. Как всегда. Как все эти годы. Ничего сложного. И на тренировки ушло совсем немного времени. Судя по всему, даже меньше, чем уже ушло и ещё уйдёт на все эти документы. В фантазиях Эйсона всё по-другому. По-другому — и почти так же, будто бы действительность язвительно насмехается над ним. Когда Эйсон добирается до своей постели и закрывает глаза, перед ними вспыхивают настолько желанные, настолько запретные и недостижимые картины, что сдержать стон невозможно уже с самого начала — когда он в этих фантазиях встаёт на колени, словно не было всех этих месяцев, изменений, действий, Эдиктов, новых положений и новых титулов, новых обращений и поименований, к которым он всё ещё никак не может привыкнуть. Когда опускает голову, пряча лицо в складках чужой мантии, дрожа всем телом от ощущения вьющейся вокруг чужой силы и даже не пытаясь скрыть эту дрожь. Когда на его плечо ложится рука Тунона, скользит шёлком перчатки чуть выше, к шее, под растрёпанные пряди волос. Когда Эйсон, не поднимая головы, задыхаясь от собственной дерзости, переплетает свои пальцы с чужими. Когда касается их губами. Прихватывает, мечтая одним резким движением сдёрнуть эту треклятую перчатку и поцеловать кожу, обвести языком костяшки, вобрать в рот, мечтая о большем и намекая — о, яснее некуда — на это большее. Когда ладонь на его шее с каждым новым прикосновением сжимается чуть сильнее. Когда он всё-таки снимает эту перчатку и комкает её в пальцах Или по-другому. Почти как сейчас, в кабинете — но только там Эйсон не изучает документы, а пишет новые. Тунон подходит сзади, кладёт свои ладони поверх его — и Эйсон замирает, на всех известных ему диалектах ругая спинку оказавшегося между ним и Туноном кресла. Перо в его правой руке мелко дрожит и сажает кляксу за кляксой. Важный документ испорчен несколькими чернильными пятнами, а сверху звучит голос, от которого подгибаются ноги даже сейчас, пусть он хоть десять раз сидит: «Ты крайне неосторожен», — и плевать на всё. В своих фантазиях Эйсон всегда рисует себя, самое большее, мальчишкой-Вершителем, стоящим посреди Суда и плетущим слова оправданий и объяснений в невнятную, некрасивую, драную ткань. Так... вернее. Правильнее. Честнее перед самим собой и перед своим отношением к тому, кто преклонил колено, пугая самим этим действием — что уж говорить о том, как Эйсона напугало то, что Тунон вообще решил это сделать. Но в фантазиях его не зовут ни Архонтом, ни с преувеличенно уважительными интонациями. В фантазиях он роняет перо, чем, конечно, портит документ окончательно, а Тунон перехватывает его за плечи, не давая подняться, и кладёт пальцы на подбородок. Твёрдо, уверенным движением запрокидывает его голову назад, и Эйсон жмурится было, но пальцы сжимаются с недвусмысленной силой, ещё немного — и придёт очередь магии, и он твёрдо знает, что не хотел бы её на себе испытать. Он распахивает глаза и теряется в белизне и бесстрастии маски, в чёрных завитках силы, в ощущении шёлка на коже. Этот... сюжет он никогда не додумывал до конца, вылетая за грань примерно в тот момент, когда Тунон наклонялся к его лицу и произносил что-то глубоко наставническое, невыносимо официальное, вроде: «Твоя невнимательность может крайне отрицательно сказаться как на тебе, так и на всех нас. Ты хочешь этого в действительности, или это всего-навсего небрежность?» — и от последнего слова, сказанного этим голосом, Эйсон в постели грызёт собственные пальцы и жмурится с силой, до искр перед глазами. За искрами через несколько движений рукой следует белая вспышка, и он зарывается в подушки лицом. Ткань наволочек тоже шёлковая, и ему кажется, что у неё бумажно-чернильный запах. Конечно, перчатки у него есть свои. Точно такие же. Или не точно, но очень похожие. Эйсон часто утыкается в них лицом — ради ощущения шёлка на коже. Часто — надевает и касается себя. Закрыв глаза, вцепившись одной рукой в простыни, другой ведёт по своему телу — от бедра до шеи, мягко царапая кожу, задевая сосок. Медленно, легко, едва касаясь: это только начало, в конце концов, иногда даже он никуда не спешит. И уже потом руки нажимают сильнее, увереннее, жёстче. Как будто и не его. Одна — на горле, вторая — на члене, и прикосновение шёлка к головке чувствительно почти до боли, но так сладко, что задыхается Эйсон в эти моменты вовсе не потому, что душит сам себя. И после шепчет в пустоту: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», — неловким рывком поворачивается на бок и убирает руку с шеи только для того, чтобы зажать себе рот. Чтобы представить, как ему не дают шуметь, пока он кончает. Чтобы слегка прикусить свои-чужие пальцы, дурея от понимания, как прекрасны ощущения от укуса. Чтобы, в последний раз толкнувшись в ладонь, всё-таки выстонать что-то едва слышное и бессвязное и почти безотчётно прижать руку в испачканной перчатке к своему животу. Эйсон часто представляет, как чужая сила — и неважно, физически или магически — резко швыряет его на спину, вышибая дыхание, и как его руки прижимают запястьями к изголовью кровати. Дальше фантазия застывает, замирает, бережно лелея один этот момент — власти Тунона над ним, контроля, всего того, что он имел раньше и что теперь держит в собственных руках, иногда отчаянно желая передать обратно. Бывает, что он засыпает в перчатках, крепко стиснув пальцами левой руки запястье правой. Или не засыпает, а позволяет себе совсем уж невозможную выдумку: что Тунон лежит рядом, вот так вот перехватив его руку, и у Эйсона, не получается даже шевельнуться без того, чтобы пальцы немедленно не сжались почти до боли. Что его держат, держат крепко, сильно — безо всякого применения силы — и не отпустят, пока он не объяснит, куда и зачем собрался. А в иных случаях — не отпустят и после этих объяснений. Ни за что. ...В кабинете — душно и невыносимо тихо. — Архонт? Контраст чёрного шёлка с его собственной бледной кожей почти ослепляет, и Эйсон закрывает глаза. И так — проще решиться. Проще повернуть ладонь, сжать пальцы, потянуть чужую руку к своим губам. Коснуться — легко, едва заметным намёком, обвести губами костяшки, не слыша никакой реакции из-за бешено колотящегося сердца, из-за чудовищного, почти невыносимого шума в ушах. — Благодарю за заботу, Адъюдикатор. Даже собственные слова кажутся Эйсону сейчас ударом молота. Разумеется, после приговора. И только через вечность, занявшую несколько секунд, он понимает, что под губами — всё ещё шёлк перчатки, а его плечо крепко сжимает чужая рука.