Одарённые.

Достоевская. Собственное имя звучало как издевательство. Как намёк на мягкость, хрупкость, добросердечность. Дос-то-ев-ска-я. Он тянет это имя с ухмылкой, пробуя его на вкус, словно приноравливаясь съесть её изнутри. Её опять колотило от нервозности и дискомфорта. Ломкие каштановые колтуны оставались в ладонях, впутывались в пальцы и падали на пол как снежинки под её беззвучные крики. Они выпадают, они опять выпадают. Дрожащие зрачки напряжённо следили за спускающимися комьями. На старых досках валялось уже около десятка. Руки тряслись, тряслись, как отбойник, дробящий асфальт в крошки, пальцы путались и путались в чёртовых волосах, всё рвущихся-рвущихся-РВУЩИХСЯ-КАК-ТОНЕНЬКИЕ-НИТОЧКИ-О-ГОСПОДИ-ПОЧЕМУ-БОЖЕ-БОЖЕ-БОЖЕ. - Достое-е-евская-я... Собственное имя звучит как предупреждение. Отдаётся в ушах словами «не-показывай-слабость», звенит - «не-дай-им-увидеть», резонирует «держись-подальше». В его интерпретации - «я-добью-тебя-сам». ЗАЧЕМ ТЫ ИЗДЕВАЕШЬСЯ НАДО МНОЙ? Ей нужно было успокоиться. Успокоиться и перестать драть ногтями кожу на голове, перевести дух, заварить чай, прочесть любимую книгу... будет лучше, если она произведёт нормальное первое впечатление... ПОЧЕМУ-БОЖЕ-ПОЧЕМУ-ПОЧЕМУ-ГОСПОДИ-ГОСПОДИ-ГОСПОДИ-БОЖЕ Маленькие бордовые пятна капали на воротник, уродуя одежду. Ногти разодрали кожу - по вискам потекли тёмные ручейки. Уродина. Мама возвышается над ней со шваброй в руках. - Ты, маленькая уродина! Достоевская испуганно вжимает голову в плечи, она ещё маленькая, её даже не зовут Достоевской. Просто бледный комок страха, трясущийся на полу, всеми четырьмя пытающийся отползти назад и спрятаться, укрыться от бури в квартире. Узкие глаза-щёлочки матери блещут алчным бешенством, как будто перед ней нашкодивший щенок. Слюна брызжет во все стороны, а из глотки рвутся зловонное дыхание и рык. Достоевская пытается показать, что ей не страшно, но мать только больше и громче кричит о её вине. Что я опять сделала, мама? - ...не домыла пол! Ничтожество, а не дочь! За что только твой отец даёт тебе сладкое?! По щекам текут горячие ручьи. Маленькая Доста ревёт от страха и боли - мам, за что ты ударила меня шваброй по голове? - и пытается проблеять что-нибудь в своё оправдание. Это же мама, она должна меня послушать, правда?.. - ...закрой свой поганый рот! Ай! Батарея холодная и очень твёрдая - она чувствует это спиной, видя перед собой размытый силуэт озлобленной мамы. Мать знает, что ей некуда бежать. Мать знает, что ей негде спрятаться. Ухоженное женское запястье с длинным маникюром взлетает и опускается по дуге, царапая маленькую бледную щёку. Сквозь звон в ушах доносятся оборванные куски предложений. - ...как же я... жалею..! Родила..! Лучше бы... не было..! Зря... не пошла... аборт! Она уродина. Её собственное тело напоминает Досте бесформенный кусок сала - коровьи ляхи, складки на животе (где же мыщцы, ПОЧЕМУ ЗДЕСЬ ТОЛЬКО ЧЁРТОВ ЖИР?!), ужасное лицо, умирающие волосы. - Посмотри, чего вы с бабкой добились - тебя отправляют в детдом! Этой старой карге никогда бы не дали опекунство над спиногрызами! Надеюсь, хоть там поймёшь, насколько должна быть благодарна мне, сопливая бездельница! Он смеётся, весело, заливисто, как над хорошей комедией и аплодирует их актёрскому мастерству. ЗАЧЕМ?! Зачем ты показываешь мне всё это?! Руки трясутся, как с тяжёлого похмелья, слюни и сопли стекают вниз и падают на колени, пол устлан тёмно-коричневыми колтунами перед ней. Слова матери отдаются эхом в мозге, резонируя от стенок черепа. Он только протягивает насмешливое «Достое-е-евская..!». Я в детдоме... Грудь сдавливает спазм. Она по-рыбьи открывает и закрывает рот, клацая зубами. - Тебе не подходит это имя... Из горла вырывается скрипучий скулёж. Мама, умоляю забери меня отсюда, я буду хорошей, я просто хотела друзей...