Ashes and this bitter earth

Народу было подозрительно мало, казалось, подобное сборище не в силах пропустить ни одна зажравшаяся шавка с блестящими звёздами на плечах, но, возможно, те уже порядком насмотрелись на упражнения Полковника и его подручных на прошедших неделях. Подошедший Лейтенант справился о самочувствии Коулмана, ведь расстались они на кровавой ноте, но больше не сказал ни слова, отправившись подпирать стенку около выхода. Вероятно, от закура его останавливало только отсутствие окон, так как выглядел он именно так. В комнате, не считая Коулмана, обозначилось человек шесть, но все они не выглядели заинтересованными, а скорее воспринимали все это как очередное отвлечение от безделья и отдыха, что было видно по их недалёким скучающим физиономиям. О каких-либо эмоциях и говорить было нечего: для них не существовало никакого человека за перегородкой, тот для них был тенью, которую, как могло показаться, Эйден видел единственный из всех. Тень лежала неподвижно, не подавая никаких признаков жизни, не было видно даже, как двигается грудная клетка, будто сил не оставалось даже и на это. Ничего личного, просто наказание за исполнение долга. Завороженно глядя на ужасную картину, солдат невольно задумался: а смог бы он так? Отстаивать идеалы своего командира с изрезанным вдоль и поперек телом, напоминающим коллаж с картины сумасшедшего художника-футуриста, не видя и крупицы солнечного света, молча перенося круглосуточные издевательства? На присяге все говорили одно и то же, но сейчас он не уверен. Сейчас особенно видно, несколько принятые устои отличаются от настоящей жизни, которую многие люди так и не познают и умирают в неведении. Но так даже лучше. В некотором роде. Пока Полковник разбирается с последними показаниями и ругается с врачом, выясняя, почему в очередной раз не удалось вывести пленника из овощного состояния к допросу, у Эйдена есть время подумать над своими действиями, однако его не может покинуть ощущение, что что-то не так. В случае, если "пациент" уже потерял способность ясно мыслить, что неудивительно в этой дыре, все его попытки что-то узнать окончатся ничем, и вряд-ли все, сидящие в этой комнате, настолько идиоты, чтобы этого не понимать, но возможен ещё и другой вариант, и, какой из них хуже, сложный вопрос. Вполне вероятно, что все это - сознательная цепочка действий человека, которому нечего терять. Добьётся ли он тогда чего-то, если до него целая команда с ножами, клещами и ещё хрен знает чем потерпела крах, попутно доведя свой экспонат до капельницы с сильнейшими наркотиками? К тому времени, как Полковник наконец успокоился, начинать расспрос перехотелось, однако обратной дороги уже не было. И вообще, какого он мнётся, он же теперь, можно сказать, отставной бравый офицер, повидавший все виды служб и ранений, разве что против системы не шедший, это так, для полного списка. Однако у него всегда плохо получалось себя подбадривать... Врач подошёл, чтобы дать указания по поводу рукоприкладств и возможного психического воздействия, которые Коулман слушал, закатив глаза. Уже поздно пить Боржом, когда почки отказали. Полковник наблюдал за ним с королевского места, а именно с большого стула с другой стороны от входа, прямо напротив тела за перегородкой, дабы ничто не мешало наблюдать предстоящую сцену. Эйден почти почувствовал себя раздетым, когда все, наконец, подготовились, и дверь, ведущая в узкий коридор, соединяющий черную и белую шахматные клетки, открылась. Разумеется, он пошел не один, в спину ему дышал один из офицеров, который даже заходить не стал, - прислонился к стене у входа, скрестив руки на груди и приняв самый безучастный вид. Ничего неожиданного, если быть точным. Оказавшись в центре комнаты, Эйден медленно опустился на стул, стараясь производить как можно меньше шума. Человек в углу точно был в сознании, как ему объяснили, просто выдохся сильно, поэтому не реагирует ни на что. А что они, собственно, ожидали?.. Да ещё и этот запах... Кстати, о запахе, - воздух был тяжёлый и спертый, отдающий солью, сильно пропахший железом, потом и чем-то ещё, похожим на формалин, но перебивалось все это запахом запекшейся крови, которым, как казалось Коулману, пахнут свежие покойники - этот запах служит границей между насыщенным кровяным ароматом и смрадом разлагающейся плоти. Человек вроде него, подобно животному, почему-то может различать подобные тонкости, не прилагая особых усилий, что навык полезный, на самом деле, но иногда кажется, что лучше ничего этого не чувствовать... Для начала не различать запахов, не чувствовать отвратительных вкусов, что преследуют его изо дня в день, потом не слышать в печенке сидящие знакомые голоса и писк облучающего аппарата, потом не видеть открытого туманного пейзажа и однообразных серых домов, потом не чувствовать веса бластера в кобуре... От этого останавливает только осознание, что за этим всем следует ничто: сознание ведь никуда не денется, а в конце двадцать первого века все ещё не ясно, что происходит с ним после смерти... Ведь душа и сознание - разные вещи. Эйден не учёный и не философ, но почему-то уверен, что это так. Сейчас он смотрит на человека напротив и думает, что тому в каком-то смысле везёт: скоро ему можно будет не вариться в этой каше из тел, растений, стекла и металла. Самое сложное - заставить себя начать. - Вы меня слышите? Голова лежащего солдата чуть дернулась, а затем опустилась ещё ниже, чем была, будто тому в глаза посветили фонарём. Не нужно было много ума, чтобы понять, что бедняге сейчас не то, что не до них, но и не до себя, и даже в таком состоянии тот вряд-ли будет отвечать на вопросы людей, которых наверняка успел проклясть уже сотни и сотни раз... Однако с мертвой точки надо было как-то двигаться, и Эйден не стал ждать, пока ему напомнят об этом со стороны. Он поднялся со стула, немного попереминался с ноги на ногу и затем медленными шагами подошёл к телу, натягивая на руки медицинские перчатки, что лежали на столе. Остановившись в метре от заключённого, солдат присел на корточки, аккуратно придерживая больную руку, плавно наклоняя голову, чтобы заметить хоть какие-то движения на лице безмолвного собеседника. Которых, впрочем, не было. - Мне нужно узнать кое-что. Вероятно, тебе уже все равно, что с тобой будет, однако смею заверить: как бы ты не чувствовал себя сейчас, эти люди всегда найдут способ сделать твое существование ещё насыщеннее... Твое положение очень незавидно, и я настоятельно советовал бы тебе не усложнять его ещё больше. Ты, видимо, очень хороший боец, раз так защищаешь свою идеологию, но сейчас это уже не имеет смысла. Взвесь все за и против и прими решение. Твое будущее все ещё может измениться. Теперь стало наконец видно, что за шпала торчала из чужого плеча: это был один из пыточных инструментов, название которого Эйдену было неизвестно, однако тот не раз видел его и почти представлял, как он работает. Это было какое-то подобие стрелы, которое раскрывалось, стоило поместить его в плотную материю, и при каждом движении отгибало все больше маленьких шипиков, фиксирующих его на месте. Изъять его возможно только хирургическим способом, если, конечно, не хочется оставить после месиво из обрывков мышц и других волокон по краям с кожей, похожей на второпях разорванную фольгу... Эпитеты можно долго подбирать. Это означает, что любые манипуляции с этими прибором могут породить боль, в разы превосходящую боль от операции без наркоза, а если учесть пикантность места, где тот был оставлен, то так и не понятно, насколько глубоко он воткнут, много ли мышц задето, хотя крови натекло прилично. Видимо, предшественники рядового, потеряв терпение, решили не церемониться, раз пленный, судя по всему, идиот, а если и не был им, то точно растерял последние мозги в их сумасшедших процедурах. Однако далеко не только это привлекало взгляд: лицо украшали рассечение на лбу и сломанный нос, а также багровые пятна на скулах, отверстие от иглы в центре правой щеки, разбитая губа и, если посмотреть в рот, наверняка найдется и пара выбитых зубов. Ногти на ногах были вырваны, ступни покрывали красные ожоги с волдырями, а из под мятых штанин выглядывали крупные швы, связывающие вместе полосы отслоившейся кожи. И это все части, не скрытые одеждой... Эйден протянул руку и аккуратно взял пленного за подбородок (благо, челюсть вроде оказалась целой), опускаясь и заглядывая под слипшуюся челку: на него с равнодушием смотрели два темных, почти черных глаза слегка синеватого оттенка, - наверняка в то время, когда в этих глазах ещё плескалась жизнь, они были нежно-голубыми, или глубокими синими, может даже и добрыми... Вот только никто до сих пор не может сказать внятно, что такого эта Элигра делает с людьми. Нужно всё-таки начать сначала. - Твое имя. Скажи мне его. Разумеется, это ему сообщили. Просто нужно было убедиться, что такие базовые вещи все ещё не покинули голову заключённого. Как Эйден и был уверен, ответа не последовало, но нельзя было понять, умышленно ли это, от усталости, или в настрадавшейся голове уже пусто, как пусто в душе у всех здесь находящихся уже четыре года кряду. В следующую секунду глаза пленника расширились: он смотрел на человека напротив будто с какой-то тоской, и Коулман моментально задержал дыхание, боясь вспугнуть этот внезапный проблеск сознания. Солдату вдруг показалось, что сейчас наступил некий переломный момент, от реакции на который зависит и исход данного допроса и который он не имеет права упустить. Почувствовав, что язык как-то не вовремя встал на месте , он осторожно повернул голову и устремил взгляд на стол в поисках "документов", личного дела или чего-то подобного. Стол все ещё был пуст, что вызвало немалое разочарование и очередное мысленное поливание матом всех тут находящихся, поэтому он нехотя поднялся и направился к сопровождающему, все ещё играющему роль ионической колонны возле стены с его засаленными кудряхами, торчащими из под старой фуражки. - У данного экспоната же имеется личное дело, сэр? - Вроде как. Его удалось пробить по старой базе данных, хотя последние изменения в его карте были проведены около семи лет назад. - Ясно. Могу я его получить? - Сейчас выясню. - с явной усталостью ответил молодой рядовой и скрылся в коридоре. Диалог с Полковником занял добрых полминуты, после чего тот скептически посмотрел на Эйдена и пальцем указал ему на маленький микрофон, встроенный в стену. Когда солдат подошёл, наклонился к своему и заговорил: - Что ты там собрался делать? Не поможет оно тебе, уже много раз с его помощью пытались воздействовать на этот непробиваемый мозг, не трать время понапрасну. - Прошу прощения, Господин Полковник, но допрос сейчас веду я. Могу я хотя-бы войти в положение, чтобы иметь представление о том, куда дальше двигаться? Слава богу, если он существует, что спор не затянулся после этого, и спустя пять минут в комнату вошёл другой рядовой с маленькой стопкой в руках, - листов семь - восемь, не более. Эйден благодарно кивнул, садясь за стол и всматриваясь в первый лист: на него с фотографии смотрела счастливая физиономия молодого мужчины, по виду младше лет на пять, чем его настоящая версия, хотя сложно было определить из-за слоя крови, застывшего на чужом лице. Если бы не ситуация, то Эйден определенно мог бы съязвить что-нибудь по поводу апполонской внешности: мягкие голубые глаза, смотрящие с немного шутливым выражением, искрящаяся улыбка над идеально выбритым подбородком, гладкая светлая кожа и зачесанные на бок черные волосы, к укладке которых наверняка приложила руку женщина, - военные редко когда стремятся выглядеть так же идеально, как с обложки Форбса, даже когда дело касается фотосессии. Почему военный? Под фото название училища, отделение, номер полка, даже год получения звания Старшего Лейтенанта... Ну надо же. Младше Эйдена на два года, а за свои двадцать четыре и то больше успел. "Нейт Робертсон" - гласила жирная надпись сверху. Словно подтверждая его догадки, на следующей странице оказывается фото меньшего формата с изображением молодой женщины, смотрящей с точно таким же блеском в глазах и душещипательной улыбкой. Элла Робертсон. Это было настолько неожиданно, что Эйден чуть не икнул: это создание показалось ему ангелом: чистым, с нежирным макияжем вокруг глаз и нежно-розовыми губами, аккуратно причесанные блондинистые волосы, казалось, излучали солнечный свет. Женщины в лагере выглядели очень грубо, - ни у кого не осталось желания сверкать своим внешним видом в текущей обстановке, некоторые одевались в мужскую одежду, так как другой иногда просто не было, и со временем привыкли, - почти никакой нежности и женского изящества. Поэтому первая мысль, посетившая Эйдена, побуждала спрятать злосчастное фото куда-нибудь подальше, потому-то осознавать, что, возможно, кто-то где-то занимается мерзкими вещами, облизывая глазами данное произведение искусства, почему-то больно. И очень жестоко по отношению к умирающему по другую сторону стола. Под красивым фото обнаружилась даже информация о ребенке: мальчик, четыре года, вторая группа крови и ещё ряд данных, в который солдат особо не вчитывался. Что сейчас с этими людьми, никому не известно. Посидев с минуту за столом, обдумывая свои вопросы, Коулман снова подошел к лежащему человеку, приподнял его за подбородок и показал фотографию жены, заглядывая в темные мертвые глаза. - Ты знаешь, кто это? Вопрос повис в воздухе, казалось, что если за стеклом и была какая-то возня, то сейчас она прекратилась. Нейт смотрел как сквозь фотографию: в какой-то момент глаза его нервно дернулась, видимо, пытаясь захватить полную картинку перед собой, но потом внезапно закрылись. Это было ничего не обещающим, но все же знаком, поэтому Эйден решил продолжить: - Конечно, ты знаешь. Это твоя жена. А это, - он перехватил другой лист, - твой сын, Том. Их имена ты помнишь... Ты знаешь, где они? Сложно было оценить степень туманности разума в данный момент, хотя Коулман бы не удивился, если бы тот с безразличием отвернулся или помотал бы, на худой конец, головой... Это было бы лучше, чем ничего. Но глаза были пустыми: в них не читалось ни одной эмоции. Они оставались темными и холодными, но в то же время порождали некий гипнотический эффект: Эйден застыл, всматриваясь в темные озера напротив, пытаясь уловить хоть какое-то движение, поэтому не услышал, когда с губ напротив сорвалось почти беззвучное слово-вздох: - Зачем? Как кипятком ошпаренный, рядовой почти прижался ухом к чужому рту: - Что? Что ты говоришь? Ответа не следовало ещё секунд двадцать, но все же губы с красноватой коркой вокруг снова незаметно распахнулись, выдавливая хрипящие звуки: - Что это..? Зачем показываешь...? - Это твоя семья... Ты знаешь, где они? Что с ними? Они ждут тебя? В сочетании со следующими словами лицо собеседника должно было принять насмешливое выражение, но никому тут уже, увы, не до этого. - Кто это? Почему должны... Ждать... Коулман вдруг почувствовал себя идиотом. - У тебя есть жена. И сын! Они были с тобой, или с ними что-то случилось? Ответа опять пришлось ждать около минуты, но солдат уже как-то привык. - Нет... Нету... Никого... И не было. - Как это? - Эйден взял первый лист и почти что ткнул им в лицо пленнику, - Это ты! Себя видишь? - Ммм... - Ладно... До войны, вы наверняка много времени проводили... Да ладно! Очнись, парень! Я серьезно разговариваю! "Парень" вдруг поднял на него глаза, в которых, как-то показалось солдату, промелькнуло выражение "ну привет", хотя те точно были слишком уставшие для этого. - Война была всегда. Семей никогда не существовало... Эйден бы забил на все, плюнул про себя: ну псих, жертва постоянного давления войны, нам всем уже до него не очень то и далеко, но почему-то застыл. Это было сказало с какой-то странной обречённостью, будто человек вполне осознаёт, что говорит, и сам свято верит в это. Коулман вдруг потерялся. Думая, как грамотно продолжить "беседу", он вдруг обнаружил, что мозг как будто заснул, и одновременно с этим его накрыла внезапная паника, происхождение которой он не мог понять. Пока он сидел, судорожно пытаясь взять себя в руки, то почувствовал, что что-то не так. Он боязливо оглянулся, осматриваясь по сторонам и выискивая мнимый подвох в людях, предметах, в движении за стеклом, пока не понял: дело в запахе. В комнате пахло кровью, но при этом пахло ещё чем-то, почти неуловимым, но этот запах нельзя перепутать ни с чем. И его источником мог быть только один предмет в данном помещении. И внезапно стало понятно, почему он не почувствовал его раньше. Солдат, уже довольно долго находясь вблизи раненого, плавно придвинулся ближе, медленно втягивая носом воздух, затем осторожно положил ладонь на затылок, опуская голову чуть вниз. И внутри ёкнуло. На задней стороне шеи, в области четвертого или пятого позвонка, виднелось темное пятно диаметром сантиметра четыре, которое и источало данный аромат, что преследует в кошмарах почти каждого, находящегося здесь. Запах гниения. Запах разлагающихся тканей. И это действительно полный привет. - Время вышло. - Пролетело раскатом грома в жуткой тишине. *** - И что они сделали? - А мне по чем знать? Первым делом они, разумеется, вытолкнули меня из комнаты, потому что гребаные правила. С ними бесполезно разговаривать. - Но они же не оставят все, как есть? - Это уже не мое дело. И вообще, почему это я тебе все рассказываю? Меня могут кинуть на эшафот за разглашение информации... Все равно не гожусь никуда уже. - Но ты им сказал? - Да, я поймал доктора на выходе и все ему рассказал. Говорил, проверит. Но опять-таки, нельзя быть ни в чем уверенным. Холодный ночной воздух жёг влажные губы, зажимающие очередную сигарету с отвратительным запахом. Ощущения так себе, но это единственное время, когда можно хоть как-то расслабиться, тем более после осознания, что теперь придется жить на мушке у своих же. Отчёт занял добрые полтора часа, во время которого проскакивали всякие кислотные вопросы типа "Что это ещё были за перешептывания на допросе? Это заговор?" Сплошной детский сад, если быть точным. Как они все ещё не перемерли, большой вопрос. Рейнольд сделал очередную затяжку. - Что, правда не помнил? - Не знаю. Отвратительный из меня психолог. Но выглядел он потерянным. Самым приятным ощущением на этой пустоши навсегда останется холодный ветер, немного разгоняющий туман и открывающий на обозрение белую луну, правда, ненадолго. Хорошо было бы умереть вот так, сидя под открытым небом и любуясь бескрайними пепельными просторами, ставшими своеобразным символом спокойствия. Ничто уже не успокаивает больше. - Забавно. - Что? - Он выглядел так, будто больше всего на свете хочет смерти. И ему этого не дали. В очередной раз. Вот где истинное наказание. - Он устал. Как и все здесь. Возможно, он просто хочет все забыть. - Все равно мне его не понять. У меня и семьи никогда не было, и я не уверен, что хочу знать, что стало с родными. Рейнольд поднялся, отряхнул штаны и размял плечи с негромким хрустом. - Извини, пойду, наверное... Патруль изматывает, но тебе ли не знать. - Хорошо - Будь осторожен. Шаги скрылись за ближайшим домом, и все вокруг погрузилось в мрачную тишину, что иногда нарушал гул, исходящий откуда-то издалека. - А все же, классные у него глаза.