люди предпочитают порочные игры

onuka — time

      Время играет с ними злую шутку, мысленно отправляя в эпоху диско и панк-движений, тогда как сейчас это уже не модно и не актуально. Мир замирает где-то между вчера и завтра, а они продолжают так и стоять на месте, играя в детские игры, пока остальные взрослеют, и кому есть до них дело? С одной стороны, это выглядит так непринужденно, а с другой — начинаешь задумываться, что происходит не так, но никто не даёт точного ответа, оставляя тебя в дураках.       Юнги отрадно думать, что они примеряют те самые образы бунтарей из семидесятых годов, где он — эксцентричный Серж Генсбург, Сыльги — неоднозначная Джейн Биркин, а Джухён — свободолюбивая Брижит Бардо. Этот будоражащий союз адреналином горит в крови, подскакивая стрелкой спидометра до предела, громко сигналя, опасно.       Он испортил этих девочек, а они пошли за ним, как собачки за поводырём, ведь это казалось такой сладкой мыслью — испортить мир. Юнги осквернил их священные храмы, а теперь они вместе извращаются над жизнью. Эти девчонки с самого начала не переваривали друг друга. Сцеплялись при каждом удобном моменте подобно диким кошкам, а Юнги тогда привлекла безумная идея домашнего прайда, где львицы скорее готовы сожрать друг друга, чем жить вместе. Юнги считает, что из этих двоих опасней Джухён раза в два точно; если Сыльги может проглотить желчь, сказанную в свой адрес, то Джухён идет на рожон, не задумываясь о грёбаных последствиях. И после неё спина превращается в настоящее кровавое месиво.       Издалека кажется, что под глазом будто размазанная тушь, — но это самый настоящий ярко-фиолетовый фингал. Ногти были сломаны, пока раздирали кожу, а сама плоть похожа на покромсанное мясо. Джухён лежит на диване, облокотившись на плечо Юнги, курит с ним, закидывая на него ноги, а потом и вовсе целует в губы так грязно и долго, как бы намекая, кто сегодня победил. Сыльги сидит поодаль от них, прожигает взглядом, чувствуя себя тряпкой, но и она смогла взять своё: вырванные пряди волос, разбитая губа и почти вывихнутая рука — тоже неплохо, считает Сыльги, и вспыхнувшая секунду назад ярость уходит сама собой.       Они обе считают, что Юнги — это конченый ублюдок и адекватный человек, образы которых тесно связаны одной нитью. Однажды его задолбала политкорректность, и тот перестал прятаться под завесой всеобщего гуманизма, где каждый за всех, когда ему было плевать абсолютно на всё, что его окружало. В этом и заключалась вся прелесть его жизни — ненавидеть. Ненависть давалась человеку легче для понимания, чем любовь. Юнги говорил им, что они — единственное, из-за чего он живёт, а остальное попросту не стоит большого внимания.       «Это пройдет» — говорили они, но я не верил. Я взял тенденцию никому не верить. Никто не знает тебя лучше, чем ты сам. Мне говорили что-то вроде «Ты не болен. Депрессия — это не болезнь, а массовое помутнение, которому ты подвёргся». Неужели я один такой был? А как же другие тысячи и миллионы людей на этой планете, что страдают каждый день, но не показывают этого, потому что такие люди пудрят им мозги; обещая, что когда-нибудь это дерьмо закончится и всё станет, как прежде. Даже в то время, когда ты лежишь у какого-то подъезда, нажравшись какого-нибудь фенобарбитала, а это последняя мысль, что всплывает в твоей голове перед смертью. К чёрту эту добродетель и сердечность, ведь кому она помогает сейчас? Посмотрите, всем плевать на вас, а вы протягиваете им руку, в которую они плюют. Вы думаете, что у них нет сердца и вы, чёрт возьми, правы! Как-то мне сказали, что я редкостная мразь, не думающая ни о ком, кроме себя, хотя я всего лишь хотел сказать, что пора людям меняться, а не думать, что кто-то сделает это за них: мы всё стоим и стоим на месте, ожидая озарения сверху. Я до сих пор смеюсь с тех людей, которые считают, что человечество изменится со вторым приходом Христа или на землю прилетит инопланетная форма жизни и наконец-то раскроет им все секреты Вселенной. Ни на кого не рассчитывайте в этой жизни, кроме самого себя, иначе вас уже не спасти.       Когда приходит час забвения, никто и не думает противиться, а они сопротивляются из-за всех сил, не позволяя затаскивать себя в силки этого мракобесия и слабости перед обстоятельствами. Никогда не поздно сдаться и пасть, а они показывают средний палец и посылают куда подальше — для них это было куда приятнее подчинения. И пока остальные думали, как усугубить свою жизнь, Юнги возносили алтарь. Его девочки даже в сексе рвали друг с друга кожу, но больше всего доставалось ему — каждый раз уходил из постели, как с поля брани, и не было ничего в мире более привлекательного, чем дикость, исходящая от этих двоих, когда мир можно раскроить пополам и ничего другое не имеет уже значения. Они смотрят на него и боготворят, но у каждой взгляд при этом разный: если одна превозносит, то у второй присутствует легкая зависть, граничащая с обожанием.       Джухён дергает Сыльги за волосы со всей силы, соприкасаясь с ней лбами. Та позволяет себя притянуть, но трясущиеся руки не выдерживают вес тела, и Сыльги падает прямо на неё, зарываясь лицом между грудей, прижимается губами к ним и мычит, прикусывая слегка соски. Юнги продолжает размашисто вдалбливаться сзади и оставлять на коже красные отметины, проходясь ногтями по пояснице, словно хочет с неё живой кожу снять. Джухён закрывает ей рот рукой, чтобы не орала, но Сыльги продолжает пищать ей в ладонь, срываясь на слёзы, не спуская с девушки перед собой глаза. Джухён смеётся как гиена, хлопает Сыльги по щекам и целует в губы, прокусывая ей язык, чтобы ей было не только хорошо, но и больно. Сыльги, едва придя в себя, после сплёвывает кровь прямо на покрывало. Джухён, скинув её с себя, чтобы та не замарала её слюнями, удовлетворенно потягивается и принимает сигарету, что даёт Юнги, пролезая между ними, и они раскуривают одну на двоих, оставляя обессилевшей Сыльги сделать единственную затяжку до фильтра.       Не знаю, могу ли я сказать, что моя жизнь ничем не отличалась от вашей. Я также ходила в школу, у меня была небольшая группа знакомых с общими интересами, но друзьями я их не могла назвать, мы не были так сильно близки, как мне хотелось бы. Мои родители были не самыми хорошими людьми. Если коротко, то они уничтожали мою жизнь. Говорили, что я — их ошибка молодости, и они не планировали меня и никогда не любили. Как думаете, что может произойти с ребёнком, если он будет впитывать в себя эту информацию каждый день? Тогда зачем было терпеть меня всё это время? Чтобы я поняла с самого рождения, что моя жизнь — это глупая штука? Чтобы я потерялась в этом мире и не смогла вернуться назад? Или же они хотели сказать мне этим, что никто меня не полюбит и я никому не буду нужна? И тогда я училась любить себя, пускай моя самооценка была ниже некуда, но мелкими шажками я шла к своей цели. Я никому ничего не должна. Этот мир заслуживает лучшего, чем я или Джухён — помимо разрушений в своих душах, мы приносим разрушения и в свои умы. Юнги говорит о нас, как о последних мессиях, ведь после того, как нас не станет, мир будет обречён.       Юнги целует их одинаково, не обделяя ни Джухён, ни Сыльги. Они трепетно хранят его отметки на своих телах; ругань между собой приносит не столько удовольствия, как ощущение наполненности внизу живота, ведь жизнь может давать не только природа. Обе хотят любить в разы больше, чтобы одна из них чувствовала себя ненужной, но не получается — Юнги любит тождественно, ведь зачем заставлять и так их шаткий круг сужаться ещё сильнее, они и так держатся друг за друга, вися почти над самой пропастью, готовые рухнуть в бездну при любом удобном случае. Они делят его, а он и так им отдает всё от себя — каждый кусочек его и так принадлежит им, но они это хотят порвать в клочья.       Юнги терпеть не может этот консерватизм, а приверженность к чему-либо, в том числе и к религии, выводит его из себя, ведь человек сам себя заковывает в цепи, когда отдаётся в руки к Богу. Сам же разрушает себе жизнь, когда становится от чего-то зависим, а рамки не дают спокойно лишний раз вздохнуть, и ты уже принадлежишь не себе, а фанатикам, что любят промывать мозги таким простачкам. Все они попадаются на крючок, а человеческие страдания никуда не исчезают, продолжая преследовать, но вместе с этим он должен ещё и отчитываться перед другими за свои грехи, вымаливая прощение.       Когда я была ребёнком, мой классный руководитель как-то сказал, что из меня выйдет потрясающая актриса. Мне это показалось странным, ведь я не входила в театральный школьный кружок и никакие дополнительные секции не посещала, я не была поклонницей импровизаций на сцене. Иногда я замечала то, как он странно поглядывал на меня, может, у него были свои тараканы в голове. Сначала я не понимала, к чему он клонит, однако постепенно, не сразу, но я стала понимать его. С каждым годом я примеряла на себя всё новые и новые образы, пока не затерялась в них: люди не замечали этого, им не было дела до того, какая я внутри, что у меня в сердце. Сегодня уборщица, завтра — официантка, а послезавтра — шлюха. Забавный порядок, словно показывает, насколько глубоко я пала. И кем я только не была, чтобы выжить; приходилось делать всё что угодно, чтобы не проснуться на улице, заводила знакомства с неправильными людьми, которые вытирали об меня ноги. Я им позволяла это делать, а другого выхода и не видела, потому что выжить хотелось. А потом в один момент я просыпаюсь и понимаю — в задницу эту жизнь. Я делаю всё, а не получаю ничего взамен, я будто прошлась по всем девяти кругам Ада, как писал когда-то Данте. Юнги сказал мне, что я дура, раз считаю, что жизнь что-то нам должна, что если мы сделаем что-то полезное, то нам обязательно это воздастся, и мы перестанем страдать. Это всё бред.       «Это конец», — думает Юнги, когда вокруг них всё начинает разрушаться. Всё то, что имело когда-то значение, превратилось в пепел и грязь под ногтями. Были только они. Трое заблудших детей, что когда-то ополчились против всех, думая, что это будет легко.       Сыльги и Джухён по обе стороны (Сыльги куда-то в шею дышит, Джухён зарылась ему в волосы) прижимаются к нему, он их за плечи не спеша обнимает и думает, как же хорошо сейчас было бы исчезнуть, но осознает, что слишком поздно, чтобы разворачиваться назад. О чём были его грёзы, когда рядом с ним никого не было? О смерти. И сейчас он думает о смерти, только это совсем друг другу противоположные мысли. Если тогда он хотел просто сдохнуть под гнётом собственных никчёмных чувств, не задумываясь ни о чём, то сейчас он понимает, что утягивает и их за собой. Эти две дурочки поверили ему, последовали за ним, предварительно зная, чем всё это закончится для них. Юнги смеётся про себя, думает, что полностью позволил себе расклеиться, раз думает о таких вещах, хотя многие начинают задумываться о последствиях лишь в последний момент, игнорируя их на начальном этапе, когда было можно повернуть назад. Юнги понимает, что не жалеет ни о чём, что произошло в его жизни, что он получил или не получил, что бы мог получить и что в конечном счёте ему это дало. Он не чувствовал ни страха, ни напряжения, ни грусти или разочарования, а лишь умиротворенность и тихое дыхание на шее и коже головы.       Юнги знал, что это конец, и не боялся очутиться в его объятиях. Ведь он будет не один.